«Милая Франция» и ее обитатели

«Милая Франция» и ее обитатели

Но каролингская «Франция» не исчезла бесследно. Она просто изменила менталитет и из одной категории явлений перешла в другую. Она превратилась в «милую Францию» (dulce France) средневековых поэтов. Ее стали прославлять в кантиленах и жестах – героических песнях, которые певцы-жонглеры исполняли рыцарскому войску.

«Милая Франция» – это не «Франция» Карла Великого, но и не «Франция» эпохи крестовых походов – времени, когда сложились жесты. Это – «Франция» воображаемая, как бы промежуточная, обитателей которой величают то «франками», то «французами», столицей которой оказывается то Ахен, то Лан[17], то Париж, и которая включает в себя не только Нормандию, Бретань, Пуату, Овернь, но и Лотарингию, Баварию, Алеманнию, Фризию, иначе говоря, которая одновременно принадлежит и Франции Капетингов, и Франции Каролингов, находясь как бы между ними.

В этой связи совершенно бессмысленным выглядит вопрос, над которым два последние столетия бесплодно бьются «романисты» и «германисты»: на французском или на немецком языке создавались ранние сказания о Карле Великом? Напомним, что в те времена еще не было ни «немцев», ни «французов», что были только франки и покоренные ими народы, что первые сказания писались на латинском языке, а первые героические песни, вероятно, пелись на языке народном, более «романизированном» на западе и более «германизированном» на востоке. Что же касается песен тех времен, когда они были записаны, то здесь спорить не о чем: все они появились на старофранцузском языке, который, в зависимости от места записи, мог быть «итальянизирован», «энглизирован» и т.п., многочисленные же варианты на немецком, английском, испанском и древнескандинавском языках – не более чем поздние переводы. Впрочем, языковая проблема – не наша тема, и коснулись ее вскользь мы лишь потому, что уж очень большое место занимает она в новейшей научной литературе. Нас же интересует в первую очередь, как традиция изобразила великого Карла в его антураже, и почему это произошло.

Говоря суммарно, в жестах и романах средневековья сам император, его родственники и близкие получили вторую жизнь. Все они приобрели новый облик и характер, сохранив при этом некоторые черты, засвидетельствованные историей, и изменив другие почти до неузнаваемости. Исторический Карл, носивший только усы, отпустил седую бороду и прожил вместо семидесяти двести лет, успев за это время слиться не только со своим дедом – Карлом Мартеллом, но и со своим внуком – Карлом Лысым, а его мать, Бертрада, в противовес своему «короткому» супругу, значительно «удлинилась» и стала «большеногой». Не менее деформировались сыновья и внуки Карла, хотя в главном из них, Людовике Благочестивом, точно сохранены его безволие и двоедушие. Из окружения Карла и Людовика «в живых» не осталось никого, за исключением Роланда да еще Гильома Тулузского; впрочем, и эти двое обзавелись и новым обликом, и новой родней: Роланд стал «племянником» Карла Великого, а Гильом получил не менее знаменитых предков. Зато вдруг «ожили» многочисленные герои, которых не знала или почти не знала подлинная история. Появился неугомонный Рено де Монтобан с тремя братьями, появился многострадальный Ожье Датчанин, чей героизм не раз спасал Карла, появились бешеный Рауль де Камбре, предатель Гуенелон и многие, многие другие.

Все они действуют вразброд, но при этом обязательно сходятся в одной точке, и точка эта – их сюзерен, непобедимый император. Недаром давно уже замечено, что даже в знаменитой «Песни о Роланде» подлинным героем является вовсе не Роланд, а его «дядя» – Карл Великий.

И вот что особенно знаменательно.

Внимательно приглядываясь, видишь: средневековая поэзия преувеличила, но вовсе не исказила реальные черты образа франкского императора. Борющийся с коварными вассалами, отправляющийся паломником в Святую землю или ведущий в крестовый поход христианских рыцарей, Карл, мощный седобородый великан, рассекающий ударом меча всадника вместе с конем, – это, в сущности, исторический Карл, но разросшийся в глазах потомства, подобно тому, как, по образному выражению историка, «заходящее солнце удлиняет тень предметов, не лишая возможности признать их действительные очертания».

Однако, чтобы понять характер и степень этого «разрастания», нужно возвратиться к началу.