Радостная весть

Радостная весть

В тот памятный день 6 ноября 1941 г., когда я возвращался на мотоцикле в гарнизон, недалеко от «учхоза» (так называлась наша точка) у меня мотоцикл закапризничал. Я стал его ремонтировать. Вижу, бежит мой бывший курсант, теперь тоже инструктор, сержант Валентин Карташов и кричит на ходу:

– Командир! Скорее домой, на фронт едешь!..

Я вначале подумал, что он шутит, но когда Карташов подошел ближе, вижу – правду говорит! Оставляю ему мотоцикл, бегу и от радости волнуюсь. Меня поздравляют, рассказывают, кто назначен командиром полка, что уже отправляющиеся летчики собираются в штабе эскадрильи. Прибегаю в штаб – все правильно, мы едем на фронт. Я счастлив, наконец-то буду выполнять ответственную и благородную задачу. Весь полк сформирован из постоянного состава нашей школы. Командиром полка назначен майор А.Н. Воротников, начальником штаба майор Мерзеликин, а комиссаром – батальонный комиссар Фернери. На подготовку дали четыре дня. Хорошо помню, что успели по одному разу стрельнуть по конусу и, кажется, разок слетали звеньями. На этом тренировки кончились. На фронте мы снова почувствовали недостаток подготовки по боевым стрельбам. И дорого пришлось расплачиваться за это… Людскими жизнями…

Вылет назначен на 11 ноября 1941 года, цель – участвовать в сражении под Москвой. Передовая группа убыла заранее. Настроение у нас прекрасное, сборы наши короткие, вещей почти никаких не берем, все, что есть на себе – мы в зимнем летном обмундировании. Правда, взяли с собой шинели да шапки-буденновки. Товарищи, которые остаются, окружили нас, дают разные советы, завидуют нам и просят писать с фронта и, по возможности, помочь им попасть на фронт. Мы ведем себя более солидно, с ними разговариваем уже покровительственнее, горделиво и, конечно, на радостях обещаем чуть ли не золотые горы.

Еще и еще раз проверяем свое скудное навигационное снаряжение, тщательно проверяем и уточняем маршрут по карте. Весь вечер уходит на прощание и разговоры о предстоящем перелете на фронт. Утром нас подняли рано. Быстро умылись, оделись, позавтракали – и на аэродром. Идем к своим боевым самолетам, а наши труженики-техники уже разогревают подогревательные лампы и готовятся к запуску и пробе моторов. Все сделано, самолеты к полетам готовы, стоят в один ряд под теплыми чехлами. Зима в 1941 г. началась рано, и уже в ноябре стояли сильные и устойчивые морозы. Рассвело, погода тихая, на горизонте стоит морозная синеватая дымка. Хотя мы и одеты во все меховое, стоять на аэродроме становится холодновато.

С нетерпением ждем очень знакомую и любимую нами команду: «Летный состав, к командиру отряда», как обычно. Но для нас привычная команда прозвучала необычно: «Летний состав, к командиру полка…», ведь сегодня предстоит не обычный школьный полет с курсантами, а полетим мы сами, в строю, далеко-далеко от своих друзей-товарищей, от своих курсантов – на фронт. На настоящую войну с беспощадным и коварным врагом, который вот-вот намеревается вступить своими погаными сапогами в нашу родную столицу – Москву. Вот что было главным для всех нас, и отлетающих, и остающихся, не обычным в этот морозный ноябрьский день 1941 года. Кто мог знать, что некоторые в последний раз видят своих товарищей, свою школу, что они в скором времени отдадут свою молодую жизнь за свободу и независимость нашей Родины, за то, чтобы потом люди могли жить счастливо, как подлинные хозяева своей земли.

Так оно и было. 11 ноября 1941 года перед вылетом 627-го истребительного авиационного полка на фронт многие товарищи навсегда распрощались со своей школой, с друзьями, а некоторые и своими родными, детьми, подругами жизни. Такова эта страшная и черная действительность, таковы жестокие законы войны. Разумеется, ни у кого из нас нет никаких тяжелых мыслей, мы сами добивались отправки на фронт и летим туда с большим желанием, не думая о последствиях.

Командир полка А.Н. Воротников собрал нас, дал последние указания и наконец скомандовал: «По самолетам!» От этих обыкновенных двух слов у настоящего, любящего свое дело летчика всегда бывает такое приятное ощущение, радость в душе. За всю мою летную жизнь эти два слова я воспринимал с исключительной радостью и с большой любовью и удовольствием сам произносил своим летчикам долгие-долгие годы. В тот памятный день фактически был дан старт на фронт этими словами. Мы побежали к своим самолетам, техники, с готовностью одеть нас, держат в руках парашюты.

Те, кто летал в зимнее время в те годы на истребителях, хорошо помнят, что самое главное с момента посадки в самолет и до запуска мотора. Бывалые летчики сразу скажут: «Очки!» Да, именно, летные очки. Это было чуть ли не искусством летчика – сохранить и так с ними обращаться, чтобы не допустить запотевания стекол очков. Иначе в полете они могут замерзнуть, и недалеко до беды. Как раз со мной такая беда и приключилась на первом же этапе маршрута.

Как я ни старался уберечь свои очки в кабине самолета, все же не уберег, и в результате это, казалось бы, малозначащее обстоятельство чуть не привело к печальному исходу. Первый этап маршрута моего полета на фронт мог оказаться последним для меня уже на высадке, на аэродроме Новокузнецка. Итак, взлетел полк, собрался и лег на курс по маршруту. Долгожданный полет на фронт начался. Все идет хорошо, у меня в кабине температура сносная, мотор работает, как песню поет. Настроение чудесное и боевое. Но недолго пришлось мне радоваться красотой полета над белоснежными полями и лесами в составе такой большой группы, как полк.

Краешки моих очков стали запотевать сразу же после взлета, но я думал, что в воздухе оттают. Через некоторое время стекла стали замерзать все больше и больше. Мне периодически ногтями приходилось царапать лед, чтобы видеть и удержаться в строю. Кое-как вместе с группой вышел на аэродром, захожу на посадку, планирую, но ничего не вижу. Поднял очки на лоб, стал садиться без них, еще хуже… Холодный воздух мимо трубки прицела бьет прямо в лицо, из глаз слезы, которые тут же замерзают и на веках висят сосульками, как гирлянды. Трижды уходил на второй круг, бензин кончается, надо как-то садиться. Пробовал оторвать от век сосульки, но из-за страшной боли пришлось от этой затеи отказаться. Захожу в последний раз, больше кататься нельзя, бензин вот-вот кончится. Планировал, рассчитывал и садился почти наугад. Правая рука на ручке управления, а левой приподнимал сосульки от глаз и в эту щель, сколько успевал увидеть, настолько ориентировался о высоте, направлении захода и расчета. Короче говоря, сел, самолет бежит, но все, кто с земли наблюдал эту картину, считали, что в живых я не останусь. Дело в том, что, оказывается, я садился несколько под углом и значительным перелетом в расчете и, в результате, чуть-чуть не врезался в стоящий бомбардировщик ТБ-3. Мой И-16 проскочил под крылом ТБ-3, которого я вообще не видел и не знал, какая мне грозит опасность.

Все кончилось благополучно по счастливой случайности, только лицо обморозил. Товарищи чуть ли не поздравляли меня с таким необычным «боевым крещением» и говорили:

– Ты в рубашке родился, тебе повезло!

Вот к чему может привести такая пустяковая причина. Зимой я летал не один раз, отлично знал, как надо обращаться с очками перед полетом, но, видимо, допустил неосторожность или халатность. Этот случай в дальнейшем пошел мне и многим другим на пользу. На моем горьком опыте все мы еще раз убедились, что главное зимой перед вылетом!

Меняются времена, и меняются взгляды на эти вещи. В то время без очков очень трудно было посадить самолет даже летом, а в дальнейшем мне уже как командиру приходилось силой заставлять летчиков брать с собой в полет очки. Потому что если раньше в кабину задувал ветер в щели, то теперь летчик специально открывает и проветривает кабину. Остальной маршрут до Ногинска был пройден без происшествий. По неизвестной нам причине в Ногинске мы застряли надолго. Видимо, вышестоящему начальству было виднее, когда нас ввести в бой. Почти до конца декабря мы сидели в Ногинске.

Изучали предстоящий район боевых действий на карте, опыт происходящих воздушных боев, анализировали тактику действий наших ВВС и тактику врага, а большую часть времени проводили впустую в ожидании полета. Только в конце декабря перелетели в Подольск, на аэродром Астафьево. За это время враг потерпел серьезное поражение от наших войск и был отброшен от Москвы на некоторое расстояние.

Посмотрели, как воюют наши штурмовики из аэродрома Астафьево, встретили новый 1942 год и 2 января приступили к боевым действиям. Все мы с большим волнением ждали свой первый боевой вылет. Каким он будет, как она выглядит – настоящая война, удастся ли убить хоть одного фашиста или какой другой урон нанести врагу в первом вылете? В общем, много-много таких неизвестных нам вопросов, неизвестных моментов и т.д. И вот, 2 января 1942 г. нашему полку поставлена задача: вылетать звеньями, штурмовыми действиями уничтожить живую силу и технику врага на земле. Ввиду плохих метеорологических условий активных действий с воздушным противником не предполагалось. Пошла с нашей эскадрильи первая тройка, повел звено командир эскадрильи А. Воронов.

Готово к вылету и наше звено. Сидим в самолетах, ждем ракеты, прошло уже довольно много времени, а из первого звена никто не возвращается. Расчетное время кончилось, летать больше они не могут, бензин вот-вот должен кончиться, но никто не вернулся. Сидели мы в кабинах, сидели. А ракету не дают. Настроение у меня сразу испортилось. Жаль товарищей, первый вылет – и такая неудача. Вдруг подбегает ко мне офицер из штаба и говорит:

– Двое сели на аэродроме в Туле, третий – пока еще неизвестно…

– Кто сел, фамилии известны?  – спрашиваю. Он не успел ответить, взлетела ракета. Я запустил мотор, вырулил, встал на своем месте рядом с ведущим, жду взлета. А мысли работают быстро-быстро: кто же сел – кто неизвестно, как закончится наш вылет, как встретит фронт и т.д.

Взлетели, без всякого круга прямо легли на курс. Набрали высоту 300 метров, залезаем в облака. Смотрю, ведущий заместитель командира эскадрильи И.И. Гонченков (после войны И.И. Гонченков стал генерал-майором авиации) переводит самолет в горизонтальный полет. В облака не полезли, да там, во-первых, делать нечего, во-вторых, все равно оттуда вывалимся, самолет не оборудован для слепого полета. Что сразу бросилось в глаза в полете: на карту смотреть и определять, где линия фронта, не было надобности; вся линия фронта, сколько охватывало зрение с высоты 250 метров, горела. Огонь и стена дыма стояли по всей линии с севера на юг, местами ровная линия, местами извилистая, так что ориентировка – проще простого. Уж здесь по ошибке по своим войскам не ударишь. Подлетаем и с ходу врезаемся в эту стену из дыма, проскочили ее и очутились по ту сторону. И хоть я впервые в жизни вижу, как огненные трассы тянутся к нам снизу, что это – догадаться много ума не надо. Это враг стреляет по нашим самолетам, и мы находимся над территорией врага. Присмотрелся вниз и вижу огромное количество людей, лошадей, машин. Ведь это их надо расстреливать, это же настоящий враг. Как они забегали – кто куда, подальше от дороги, увидев нас! Я только теперь разобрался, что мы находимся как раз над автострадой Москва – Варшава (в дальнейшем мы ее просто называли Варшавкой). Ведущий переводит самолет на снижение, а за ним и мы, ведомые, открываем огонь. Очень забавное и интересное это зрелище. Описать и передать такую картину очень трудно, ее нужно наблюдать. Откровенно говоря, вначале, когда по нам начали стрелять с земли, я почувствовал себя напряженным, скованным, в ожидании, что вот-вот собьют, но через несколько минут, и особенно когда сам начал стрелять из своих двух пулеметов ШКАС и увидел, как немцы разбегаются, падают, лошади шарахаются в разные стороны, вся скованность прошла. Наступил азарт и в следующих заходах уже начал целиться туда, где больше скопление, чтобы побольше убить гадов. Оказывается, их можно успешно бить, трассы с земли не так уж и страшны, твой самолет прекрасно тебя слушается, оружие работает безотказно, бензина еще много. Так что, несмотря на то, что это было первое боевое крещение, мы стали, если можно так выразиться, более нахальными, кружились над ними долго, пока не израсходовали все свои патроны. Вернулись домой благополучно, все нас поздравляют, расспрашивают, а мы, возбужденно, перебивая друг друга, рассказываем. Чувствуем себя чуть ли не героями, боевое крещение получили, немцев видели и, наверное, много фашистов отправили на тот свет. В этот день наше звено сделало еще два вылета. Пробоины привозили в каждом вылете незначительные, несколько от обыкновенных пуль. Только второй ведомый г. Кочегаров привез в последнем вылете две пробоины от крупнокалиберного пулемета «эрликон». Но все наши удачи за день омрачились к вечеру, когда мы уже потеряли надежду на возвращение любимого командира эскадрильи А. Воронова. Так и осталась неизвестной его судьба до конца войны и позже. Поиски и расспросы среди местного населения после освобождения ничего не дали. Так мы потеряли в первый же день прекрасного товарища и командира, старого опытного летчика, бывшего командира звена Качинской школы. Это была дорогая потеря для нас. Два его ведомые, мои бывшие курсанты, затем тоже летчики-инструкторы Зимин и Фуфурин совершили посадку в Туле. К вечеру были дома.

За три дня штурмовых действий мы потеряли трех под Москвой, а бывшего инструктора младшего лейтенанта Новикова на моих глазах сбили с земли, он, не выведя самолет из атаки, на моих глазах врезался в землю.

Обстановка была напряженной, немцы упорно сопротивлялись, и надо было оказывать максимальную помощь с воздуха нашим наземным войскам, уничтожать врага. Вся бомбардировочная авиация не могла в эти дни действовать из-за низкой облачности, поэтому командование вынуждено было посылать истребителей на штурмовку, хотя мы из своих двух пулеметов не могли многое сделать. Мы уже освоились, первые страхи прошли, и потери считали закономерным явлением. Осмелится ли какой-нибудь нормальный человек сказать: «Я ничего не боялся!» Это будет ложью, или же это скажет человек с ненормальной психикой. Все мы смертны, но умирать так просто никто не хотел. Мне, например, в голову приходила такая мысль: «Раз это война, не исключена возможность, что убьют, многих уже нет в живых, так чем я лучше других? Убьют, значит, так надо, на то она и война». Это не сочинение и не выдумка, а искреннее признание того, что я думал и что ощущал через несколько дней войны.

Фронтовики знают, что во время войны нам выдавали спецкарточки. Тот, кто выполнял боевое задание, вечером получал свои сто граммов. Так вот, в эти напряженные дни под Москвой, когда мы летали на штурмовку, делали так: лечу я на задание, товарищу, остающемуся на земле, отдаю свою спецкарточку. Мало ли что может случиться, не вернусь, значит, вечером сто граммов пригодится за столом во время ужина, если мое место будет пустовать. А если я вернулся, и очередь товарища лететь, забираю свою и его карточку для тех же целей. Так у нас уж повелось, и на это никто не обижался.

Также хотел бы отметить еще один вид героизма, столь характерный для той напряженной обстановки.

На нашем аэродроме от эскадрильи разведчиков остался один Р-5, тихоходный, разведывательный самолет. Его летчик среди белого дня летал на разведку и возвращался весь в пробоинах, как решето. Его быстренько латали техники, и он опять вылетал в немецкий тыл и каждый раз считал, что больше не возвратится, однако всегда возвращался живой, а самолет весь израненный. Я не знаю его дальнейшей судьбы, уцелел он или нет, но командование не от хорошей жизни посылало его на задание днем, так требовала обстановка, и все понимали, что долго он так не пролетает, и сам он тоже это хорошо понимал, так надо было. Добытые им сведения о противнике были нужнее и ценнее для армии, чем такие, можно сказать, планируемые потери.

Вот в такой обстановке наш 627-й полк приступил к боевым действиям под Москвой в составе 43-й наземной армии. Война многое меняет в жизни, в характере и нормах поведения человека. Эту мысль я подкрепляю таким примером. Как я уже говорил ранее, наш полк был создан из школьных работников Качинской школы. Все порядки и дисциплина в полку были строго школьные, уставные, без всяких скидок. Командир полка Воротников и начальник штаба Мерзеликин были такими ярыми сторонниками уставных отношений в жизни полка, такими педантами, что нам казалось это слишком, особенно по мере нашего приближения к фронту. А они даже и не подумывали несколько упростить порядки, регламентирующие жизнь и деятельность личного состава полка. Это тянулось до 2 января 1942 г. Но как только полк в первый же день боевых действий понес потери, к вечеру командование стало неузнаваемым. Командир, комиссар и начальник штаба пришли в казарму, где летчики и техники жили в одном общем зале (хотя до этого такого почти не бывало), проверили, как мы устроились, все ли у нас есть, не нужно ли чего-либо еще. И затем командир полка отдает распоряжение, обращаясь к техническому составу:

– Отныне здесь должна быть мертвая тишина, вы должны на цыпочках ходить в помещении, чтобы не беспокоить летчиков, им ни в чем не должно быть отказано. Если услышу хоть одну жалобу – шкуру с вас сниму, понятно вам?

– Понятно, товарищ командир,  – отвечали наши техники. На этом осмотр нашего хозяйства окончен, указания даны, и все становится на свои места.

Но я не расцениваю это событие как попытку завоевать себе авторитет таким дешевым способом, до сих пор помню свое командование полка, в целом о них можно говорить только хорошее.

Командир полка полковник А.Н. Воротников, старый летчик-истребитель, много лет работал в Качинской школе, был прекрасным инструктором-методистом, обучил и выпустил не одну сотню летчиков; имел спокойный характер, очень выдержанный, пользовался большим авторитетом среди личного состава. Разговаривал медленно, вид у него всегда был строгим, но фактически он был очень добрым и отзывчивым. По издавна выработанной школьной привычке за малейшее нарушение летной дисциплины строго спрашивал, но несправедливости не допускал. У него была такая странная привычка: если ему нужно было к кому-то из подчиненных обратиться и он не знал его фамилии, то делал так:

– Эй, ты, Иван, иди сюда!

Это все знали, и никто не обижался. И на задания он летал столько, сколько полагалось командиру полка. Сам участвовал в воздушных боях с противником. В остальное время умело руководил боевыми действиями полка.

Комиссар полка батальонный комиссар Ферцери, человек огромного роста, атлетического сложения, с большими глазами, имел хороший подход к подчиненным, при беседе умело располагал к откровенности, часто любил пошутить, но от этого его требовательность, когда нужно, нисколько не снижалась. Под его руководством политико-воспитательная работа в полку была поставлена хорошо. Особое внимание он уделял вопросам быта личного состава полка. Так уж повелось в полку, что практически по любому вопросу люди обращались к нему и он решал все эти вопросы, даже если они его и не касались. Можно смело сказать, что он был душой полка.

Начальник штаба майор Мерзеликин – человек пожилой, совершенно седой, эдакий крепыш низенького роста. На лице всегда улыбка, говорил быстро и четко, быстро ходил и так же быстро все делал. Со своим блокнотом и карандашом никогда не расставался. В разговорах с летчиками, прилетевшими с боевого задания, всегда в руках блокнот и карандаш. Очень ревностно относился к военной службе, строго требовал уставные порядки, не делая при этом никаких скидок на войну, и за все это мы, летчики, да и техники, недолюбливали его. Хотя и знали, что не правы.

Хочу отметить, что командование полка было на своем месте. И хотя полк не имел никакого боевого опыта в прошлом, он неплохо начал свое боевое крещение под Москвой, выполняя сложные боевые задания по штурмовке войск противника в самых плохих метеорологических условиях. За три дня штурмовых действий по врагу мы, имея каждый по 8–9 боевых вылетов, уже считались опытными, обстрелянными летчиками.

Характерно было то, что у нас летный состав был ровным, почти одинаковым по своей подготовке (как бывшие инструктора и командиры звеньев, мы все до единого прекрасно владели самолетом И-16), на штурмовке войск противника особенно никто не выделялся. Штурмовка настолько же сложна, насколько она однообразна – мы стреляем по противнику, они по нам с земли всем чем угодно. Редко кто не привозил пробоины после каждого вылета, поэтому все уже были обстреляны и имели некоторый опыт. Можно сказать с уверенностью, что враг дорого заплатил за трех наших товарищей, погибших при штурмовке за эти дни. Вообще об огромных потерях немцев под Москвой достаточно написано, сказано и показано, но я хочу отметить один момент из своих наблюдений.

По левой стороне автострады Москва – Варшава есть большое поле среди лесов, если не ошибаюсь, это то самое историческое поле, где были остановлены известные наполеоновские войска во время Отечественной войны 1812 года. Каждый раз, когда мы возвращались с задания, специально снижались до бреющего полета и с большим удовольствием рассматривали горы замерзших трупов немецких солдат и офицеров и разгромленную многочисленную военную технику фашистских войск. Эта картина безо всяких комментариев свидетельствовала о разгроме немцев под Москвой.