Замятин в архиве Слонимского

Замятин в архиве Слонимского

В 1922 году были сказаны слова о влиянии Евгения Замятина на Серапионов, звучали они политическим предостережением молодым. Бывший синдик Цеха поэтов, круто присягнувший большевикам, Сергей Городецкий, назвал Евгения Замятина попросту «руководителем группы» Серапионов, руководителем, который «передает своим ученикам свою квель и плесень идеологическую»[801]. Эту роль Замятина подчеркнул и сам Лев Троцкий (применительно к литературной группе «Островитяне», близость которой к Серапионам проявилась в их намерении стать Серапионами, и главный «островитянин» Николай Тихонов в Серапионы был принят). Так вот Троцкий написал (куда корректнее Городецкого, потому что ему не надо было доказывать верности новому режиму): «Замятин как бы создан для учительствования в группах молодых, просвещенных и бесплодных островитян»[802]. Развернуто эта мысль была аргументирована в октябре 1922 года А. К. Воронским: «Замятин определил во многом характер и направление кружка серапионовских братьев… От Замятина — подход к революции созерцательный, внешний»[803].

Напомню, что роман «Мы» к тому времени уже был написан, и политическое лицо Замятина для большевистской власти определилось. Наиболее активно опасался, что политический ярлык «замятинщины» к нему прилипнет, Н. Никитин[804]. Лунц о такой опасности писал Федину не без иронии, рассказывая в письме из Гамбурга о своей новой пьесе «Город правды»: «Я уж знаю, что Воронский скажет: „Подозрительно“. Посвящается Евгению Ивановичу. Это тоже подозрительно, придется изъять»[805]. А Слонимский в письме Воронскому на всякий случай оговаривал свою независимость: «Рассказы, о которых я говорю, — не под Пильняка, не под Замятина, не под кого»[806].

В книге «Горький среди нас», за которую Федина крепко били и, похоже, отбили навсегда охоту писать с недостаточной оглядкой на цензуру и политические обстоятельства дня, о Замятине написано достаточно много и выразительно[807]. Чувство пиетета Федина, человека осторожного, очевидно; он пишет про Замятина — «писателя изысканного, однако с сильными корнями в прошлом русской литературы»[808]; «Он оставался гроссмейстером литературы. Чтобы стать на высшую писательскую ступень, ему недоставало, может быть, только простоты». Об учительстве Замятина столь же определенно: «Замятин был вообще того склада художником, которому свойственно насаждать последователей, заботиться об учениках, преемниках, создавать школу». Однако в воспоминаниях Серапионов, писавшихся в куда более либеральные времена, сколько-нибудь развернутых суждений и свидетельств о Замятине нет. Его имя мельком упоминает Елизавета Полонская в неопубликованных еще «Встречах»[809], а в написанном «в стол» каверинском «Эпилоге» дело ограничивается одним политически заостренным абзацем с похвалой роману «Мы» (его Замятин написал, «с необычайной прозорливостью предсказав основные черты тоталитарного государства») и статье «Я боюсь»[810]. В «Книге воспоминаний» М. Слонимского[811] имя Замятина вообще не встречается, хотя в большой главе «Старшие и младшие» (где есть Пяст, Шкловский, А. Волынский, Шагинян, Мандельштам, все Серапионы, Горький, Куприн, Шишков) Замятину появиться бы самое место. Характерно, что спонтанно написанные Слонимским воспоминания о Пильняке встретили укор в письме Федина, к тому времени безнадежно закосневшего, — он язвительно усмотрел в них «дань нынешнему дню», так что автору пришлось заверять сановного патрона в том, что дружбы с Пильняком не было и в периодике главка о Пильняке не появится[812]. (Тут необходимо напомнить, что для переживших погромную литкампанию 1929 года имена Пильняка и Замятина остались политически слитными, с той лишь разницей, что расстрелянного Пильняка реабилитировали сразу после XX съезда КПСС, а политический запрет на умершего своей смертью в эмиграции Замятина сняли лишь в конце 1980-х годов).

В архиве М. Л. Слонимского, хранящемся в ЦГАЛИ СПб, нет ни писем Замятина, ни заметок о нем; однако в переписке имя Замятина встречается, и соответствующие сюжеты небезынтересны как для биографии Замятина, так и для представления об отношении к нему в среде совписателей-современников (Серапионов и их окружения).

Первый по времени сюжет относится к аресту Е. И. Замятина в Петрограде в ночь с 16 на 17 августа 1922 года (Замятин был помещен сначала на Гороховую, а затем в тюрьму на Шпалерной; по иронии судьбы в ту самую галерею, где он сидел в 1905–1906 годах в качестве большевика). Целью этого ареста, по-видимому, была готовившаяся высылка крупных российских гуманитариев, которых власти считали своими явными противниками, за пределы страны. 17 августа в расписке, адресованной ОГПУ, Замятин заявил: «Добровольно изъявляю согласие уехать на свои средства в двухнедельный срок в Германию»[813]. В тот же день начальник Особого отдела и член президиума ОГПУ Генрих Ягода[814] распорядился освободить Замятина, а заместитель председателя ОГПУ Иосиф Уншлихт это распоряжение аннулировал[815]. Замятин был освобожден из тюрьмы лишь 9 сентября, видимо, благодаря энергичным усилиям А. К. Воронского и Б. А. Пильняка[816], хлопотавших у Л. Б. Каменева. Борьба против высылки Замятина, организованная его друзьями, возможно и против его тайного намерения уехать из России, продолжалась, потому что в феврале 1923 года намерение выслать Замятина возникло вновь[817]; наверное, существенной для невысылки оказалась организованная Пильняком встреча Замятина с Л. Д. Троцким[818].

Письмо М. С. Шагинян, отправленное из Москвы в Петроград М. Л. Слонимскому явно с оказией, потому что на конверте надпись без адреса; «Михаилу Леонидовичу Слонимскому (лично)», письмо не датированное, позволяет существенно дополнить картину первого этапа борьбы за освобождение Замятина из тюрьмы:

«Срочно.

Вторник.

Миша!

Передайте жене Замятина, что Воронский был у Дзержинского и этот последний сказал: „Неужели Зам<ятин> сидит? Я протелеграфирую немедленно, чтоб его отпустили“. — И это дало повод Воронскому дать его телеграмму Вам. Сейчас он опять взялся хлопотать, результаты неизвестны. Отсюда еще никто не выслан. Слухи о протесте Германии справедливы. Но говорят, что высылать будут. О Замятине я хлопочу, т. е. говорю, где и кому нужно, что он абсолютно не контр-революционер. Это сейчас имеет больше значение.

Воронский готовит Вам большое письмо[819] (денег у него нет, он даже мне пока ничего не дает!). Мои дела не ахти. Но я добьюсь.

М.

Эту записку шлю с верным человеком вместо телеграммы»[820].

Датой этой записки может быть один из вторников — 29 августа или 5 сентября 1922 года (в любом случае 31 августа «Комиссия тов. Дзержинского» постановила отсрочить высылку Замятина «до особого распоряжения»[821]). Иного следа телеграммы (то ли Воронского, то ли Дзержинского — из текста Шагинян этого не понять) Слонимскому в его архиве сыскать не удалось. Однако если такая телеграмма была, то цель записки Шагинян лишь сообщить (сверх телеграммы с распоряжением об освобождении) некоторые подробности для успокоения жены Замятина; причем сама Шагинян по понятным причинам пользуется не телеграфом, а надежной оказией. Слова о новых хлопотах Воронского относятся, видимо, уже не к освобождению из тюрьмы, а к попыткам отменить решение о высылке писателя из России. С предполагаемой депортацией в Германию российских гуманитариев (согласие германских дипканалов на нее, несомненно, было получено заранее) связаны и упоминаемые Шагинян слухи о протесте — речь идет, надо думать, о протесте неких антибольшевистских сил в Германии.

Следующее по времени упоминание Замятина в переписке Слонимского относится уже к сюжету массированной травли Замятина в СССР, начавшейся в 1929 году. 24 июня 1929 г. Константин Федин из железноводского пансионата «Вид Бештау» шлет длинное письмо Слонимскому[822]. Большая часть этого письма посвящена делам «Издательства писателей в Ленинграде» (Федин и Слонимский были из его главных руководителей):

«Никогда еще за десять лет работы (скажем — за восемь, с момента возникновения Серапионов) не было у нас настолько реальных возможностей для литературной „деятельности“, насколько создались они теперь, никогда еще обстоятельства не благоприятствовали нам так, как сейчас… Подумай, ведь издательство действительно наше, мы в нем хозяева, над нами ничего и никого, кроме цензуры, нет. Это ли не благодать? Попробуй затеять какое-нибудь литературное дело в Гиз’е или выступить с какой-нибудь статьей в журнале. Да прежде чем что-нибудь выйдет из такой затеи — роса очи выест!.. Мы же располагаем совершенной свободой внутри издательства и любая наша фантазия, сегодня родившаяся, завтра может быть осуществлена».

В связи с этим Федин предупреждает Слонимского об опасности «крена влево» со стороны «формалистов» (Каверина, Эйхенбаума, Степанова) и подчеркивает, что если издательское ядро (т. е. Слонимский, Федин, М. Козаков и М. Сергеев) будет крепким, то издательство писателей устоит. Именно в этом контексте Федин пишет Слонимскому: «Замятин будет колебаться, чаще может быть с ними (формалистами — Б. Ф.), чем с нами. Но при дружном и последовательном выступлении „Ядра“ его голос почти обеспечен… Убеди Замятина…».

Об ответе Слонимского можно судить лишь по большой цитате из него в дневнике Федина (запись 15 июля): «Слонимский ответил хорошим письмом. Во всем со мной согласен и считает, что „иллюзию серапионовского братства надо сохранять“. Бездарно и грубо ставить последнюю точку, ибо я убежден, что серапионовский дух — это лучшее, что есть в каждом из нас. В конце концов это бескорыстный, „идейный“ интерес к искусству, без суетных мыслей о гонораре, славе и прочих отличных вещах. Если этого „духа“ лишиться — то надо откровенно и прямо стать Лидиным или Слезкиным. Даже Никитин становится хорошим человеком, когда говорит о серапионах…»[823]. Ни слова о Замятине в этой цитате нет.

Возможно, Слонимский и не ответил ничего Федину о Замятине летом, однако осенью 1929 года в московской прессе началась кампания против Замятина и Пильняка в связи с публикацией их произведений на Западе (отрывки из «Мы» напечатали по-русски еще в 1927 году в пражском журнале «Воля России», но Замятина задним числом пристегнули к Пильняку для придания делу «группового» характера), и Слонимский, отдыхая в сентябре в Крыму, дважды взывает к Федину в Питер: «Известия о деле Пильняка и Замятина доходят до меня неполно и неточно. А меня все это волнует. Потрать полчаса времени и напиши обо всем подробно»[824]. И через три дня снова: «Пишу на всякий случай еще: прошу сообщить подробности дела Пильняка и Замятина, ибо сведения мои отрывочны»[825].

Еще больше, надо думать, разволновало Слонимского полученное им и написанное в характерной манере письмо Зощенко об антизамятинской кампании (под ним дата: 12 сентября 1929 года):

«А что происходит сейчас на литературном фронте — достойно внимания. Хотя и лечишься — все равно последи. По-моему, все просто — надо оставить только коммунистических писателей с уклоном в генеральную линию, а остальных перевести на другое занятие. Тогда мир, тишина и благоденствие водворятся среди нас. А пока что происходят „неполадки“ (некое гнусное словечко изобрели). Кое-кого тащат и ломают руки. Замятина жалко. Некрасивое зрелище, когда „европейца“ и „англомана“ волокут мордой по мостовой. Грубое зрелище… Если на меня будут слишком орать — сложу оружие. Напишу в газету письмо, что временно оставляю литературные занятия. Ну, а если храбрости (а главное, желания скандалить) не хватит, то просто наплюю и действительно брошу писать на годик или два. Очень уж беспокойно получается»[826].

Между тем Федин молчал, как воды в рот набрал. Среди сотен его писем Слонимскому, ксерокопии которых хранятся в ЦГАЛИ СПб (подлинники были возвращены Федину после смерти Слонимского: Федин настойчиво требовал у вдов адресатов возвращения своих писем) — письма о «деле» Замятина и Пильняка нет, хотя как раз 21 сентября Замятин в письме из Москвы сообщил Федину все подробности литкампании, направленной против него и Пильняка. И более того — там был абзац, касающийся Слонимского: «Я не знаю, в Ленинграде ли сейчас Слонимский, но думаю, что ты и сам без него можешь решить, удобно ли говорить о том, что он от моего имени передал „Воле России“ мое запрещение печатать „Мы“. Подтвердить это он, конечно, не откажется (придавши этому удобную для него форму); во всем деле — это обстоятельство существенное и умолчать о нем было бы жаль — о нем нужно сказать»[827]. А 23 сентября Федин подробно сообщил Замятину обо всем, что было на питерском собрании и приложил копию своего заявления о выходе из правления Союза писателей[828]. Ответил он и о Слонимском: «Объяснения твои были прочитаны общим собранием, по его требованию. Таким образом, упоминалось и имя Слонимского. Но ведь ты, отправляя копию своих объяснений в Москву, сам сделал так, что о Слонимском стало известно всем»[829]. 25 сентября Федин записал в дневнике: «Я был раздавлен происходившей 22 сентября поркой писателей. Никогда личность моя не была так унижена. 23-го сентября я вышел из правления Союза, чтобы ни за что и ни под каким давлением не возвратиться»[830].

Несомненно, информацию такого рода Федин уже не вполне доверял Слонимскому и потому не сообщил ему ничего.

Еще некоторое время спустя, 26 сентября 1929 года, Слонимский в письме Федину возвращается к сюжету кампании против Пильняка и Замятина, на сей раз уже высказывая личное суждение: «Мне кажется — издалека видно плохо, — что в Москве дела обстоят скандальней, ибо Пильняк председатель, а Замятин ушел еще весной, и теперь он не член правления»[831]. М. Слонимский — функционер ленинградского отделения Союза писателей, и он не может не порадоваться заблаговременному уходу Замятина из правления Союза, что выводит Слонимского и Федина из-под удара властей; однако этого мало: рассуждая о том, что издатели могут погреть руки на газетной шумихе, Слонимский замечает: «Скажу только, что если Пильняк видит во всем этом „рекламу“ — то он дурак и сволочь» (Последнее слово в аналогичном, политическом, контексте Слонимский употреблял не впервой — двумя годами раньше, по возвращении из Парижа, он употребил его в письме к Шагинян, адресуя Ходасевичу, но тогда М. С. попросила уточнений: «Если будет время, напиши толково, почему Ходасевич сволочь»[832]).

В опубликованных в 1986 году дневниках Федина запись об антизамятинской и антипильняковской кампаниях возникает лишь 24 ноября 1929 года и она уже куда более «взвешенная»:

«Все это немного смешно и жалко — желание Бориса <Пильняка> рассматривать дело о „Красном дереве“ как триумф. Он думал, что его встретят в Питере фанфарами, а его избегали — так глупо вел он себя во время знаменитых дискуссий в Союзе. С Замятиным было сложнее, да и сам он, конечно, сложнее, тоньше Пильняка. Он утрачивает свое писательское значение не потому, что официально предан „анафеме“, а потому, что переживает жестокий художественный кризис, который может кончиться смертью. На днях он читал у себя начало романа об Аттиле (были Ахматова, Слонимский, Пильняк). По каждой строке видно, как искусственно создается словесная ткань, с каким усилием изгоняется образность, на которой строились прежние произведения Замятина. Все сделано головой, без малейшего душевного движения. Глава о Риме сродни распространенному учебнику по древней истории»[833].

Последний раз имя Замятина возникает в бумагах архива М. Слонимского в 1932 году, когда Е. И. уже был за границей.

Петр Павленко, ставший с тех пор постоянным московским корреспондентом Слонимского и заслуживший прочувствованные страницы в «Книге воспоминаний» М. Л. («Павленко обладал той внутренней культурой, которая сказывалась во всем», «Павленко жил большими масштабами эпохи», «Павленко шел по глубокому руслу жизни, по главной её магистрали»[834]), писал Слонимскому в начале 1932 года: «О Замятине все подтверждается. Получены газеты с его многочисленными интервью — старик сорвался с цепи. Ну, пусть будет пухом ему земля эмиграции!»[835].

В начале 1932 года «Литературная газета» дважды публиковала (и оба раза на первой полосе) информацию о пребывании Замятина за рубежом, используя в качестве компромата все, что удавалось добыть. 4 февраля в заметке М. Скачкова «Гастроли Евгения Замятина» сообщалось о выступлении Замятина с докладом о советском театре в пражском клубе «Умелецка беседа». Основной объем заметки занимал перевод реплики чешской коммунистической газеты «Руде право» «Лекция несоветского писателя» (уже тогда был хорошо отработан столь памятный по брежневским временам прием совспецслужб: сначала публиковать нужные материалы в газетах зарубежных компартий, а затем печатать их в обратном переводе уже как неопровержимые и объективные свидетельства зарубежной печати). Однако при всем старании «Руде право» не удалось привести ничего «антисоветского» из лекции Замятина, кроме его реплики о неудобоваримости советских пьес («общий вывод лекции: артисты хорошие, режиссеры хорошие, но пьесы никуда не годны»). Этого, правда, хватило для решительного вывода: «Контрреволюционное выступление „несоветского“ писателя не может не вызвать негодования советских писателей». Павленко, понятно, был человек дисциплинированный и осторожный в письмах, но насчет «сорвался с цепи» он явно проявил избыточную фантазию. Ответ Слонимского ему на этот счет неизвестен — Павленко избегал сохранять письма, и в его фонде в РГАЛИ писем Слонимского нет (если не считать одного только письма И. И. Слонимской), — но, в любом случае, получив от своего корреспондента столь нечестный выпад против недавнего учителя и старшего товарища, Слонимский энергично продолжал дружескую переписку с Павленко.

Заметка в «Литературной газете» не осталась без внимания Замятина; 22 февраля 1932 года, рассказывая в письме Константину Федину (он тогда лечился в Давосе) о жизни в Париже, встречах с писателями, торжественных обедах, приемах и прочем, он, как бы между прочим, обмолвился: «За мою лекцию в Праге о русском театре „Лит. газета“ меня обматерила — дело привычное. Вообще, почитать „Литгазету“ — так, кажется, совсем они там свихнулись»[836].

11 марта «Литературная газета» поместила очередную заметку М. Скачкова «Пражские защитники Е. Замятина», поводом для которой послужило выступление газеты «Лидове новины» в защиту Замятина[837]. Задавая вопрос, почему чешские газеты отреагировали на заметку «Руде право» только после перепечатки её в «Литературной газете» (им, конечно, было понятно, что для дальнейшей судьбы Замятина важны только выступления советских официозов), автор демагогически заявлял: «Видимо, они считают, что у советской общественности другое мнение об антисоветских подвигах Замятина, чем у пролетарской общественности Чехо-Словакии. Зря считают! Ошибаются»[838]. Реакция Замятина на продолжавшиеся нападки была более резкой; 27 марта 1932 года он заметил в письме Федину, который сообщил ему про оба выпада «Литературной газеты»:

«На днях пойду туда <в советское полпредство — Б.Ф.>, буду ругаться насчет статеек, о которых ты писал. Чего эти молодцы добиваются? Хотят вывести меня из терпения? Добьются…»[839].

30 марта 1932 года Е. И. Замятин послал через советское полпредство в Париже «Открытое письмо в редакцию „Литературной газеты“». Копию его он послал Федину с просьбой передать текст «встревоженным друзьям в социалистическом отечестве»[840].

21 апреля 1932 года Павленко сообщал Слонимскому: «Между нами: „ЛГ“ получила, но не будет печатать письмо Е. Замятина с очень формально искусным опровержением заметки „Руде право“»[841]. О том же 21 июня 1932 года, находясь в Швейцарии, Федин писал самому Замятину: «О твоем письме в редакцию „Литературной газеты“ Зоя (Никитина) спросила у Авербаха (ныне падшего ангела[842]), получено ли твое письмо. Авербах ответил: „Получено, но напечатано не будет. Замятин пишет о том, чего он не говорил. Но не пишет о том, что он говорил“»[843]. Свежие новости из России летом Федин мог получить от Слонимского, который в июле-августе 1932 года был в Германии и заезжал проведать Федина. Однако к визиту Брата Федин отнесся настороженно. Как утверждает Р. Гуль, Федин написал ему, что «Мишка приезжал неспроста», а при личной встрече пояснил: уверен, что «Мишка приезжал, конечно, как „порученец“ — узнать, не произошла ли со мной какая-нибудь „эволюция“, которая могла бы привести к „невозвращенству“. Разумеется, в лоб Мишка об этом не спрашивал, а так — очень издалека, вокруг да около. Но я сразу учуял, в чем дело, и столь же „тонко“ успокоил его и через него „власть предержащих“»[844].

Уверенность в том, что «Литературная газета» не будет печатать письмо Замятина, видимо, была вызвана слухом, ходившим в литературных кругах Москвы и Питера о позиции председателя Оргкомитета по созданию единого Союза советских писателей И. М. Гронского, который был против публикации «Открытого письма» Замятина.

Но события повернулись иначе. Вот как рассказывал об этом в 1959 году сам Гронский, вернувшийся в годы оттепели из заключения (арест и заключение, а то и расстрел — непременный удел большинства крупных чиновников сталинской эпохи): «Когда Е. Замятину разрешили выехать за границу (его никто не высылал), то большинство членов Политбюро было против этого решения. Сталин высказался за разрешение и заявил при этом, что Замятин ничего против нас там не напишет. И оказался прав. Интересно, что в „Руде право“ была напечатана статья о том, что Замятин никогда не вернется в СССР. Прочитав эту статью, Замятин прислал письмо в „Литературную газету“. Сергей Динамов, который был тогда редактором газеты, показал мне замятинское письмо и спросил мое мнение о напечатании письма. Я отсоветовал. В этом письме Замятин выступал против статьи „Руде право“. Когда показали письмо Сталину, то он дал распоряжение печатать. В связи с этим у меня со Сталиным зашел спор. Мне было известно, что Замятин встречался с белоэмигрантами и в своих беседах делал недвусмысленные намеки. Я заявил Сталину, что Замятин не вернется и не надо печатать его. Сталин сказал: „Скорее всего он вернется, но легче себе нажить врага, чем приобрести друга“. Я высказал ему свои опасения, но Сталин убедительно доказал мне, что письмо в силу ряда обстоятельств необходимо напечатать. Опубликовали»[845]. В рассказе Гронского много неточностей — это рассказ немолодого человека, которого хорошо потрепала судьба и который не имел возможности проверить себя по документам (его огромный архив, в котором, возможно, хранился и подлинник этого письма Замятина, был изъят при аресте и не возвращен при реабилитации). В частности, из рассказа следует, что разговор со Сталиным о письме Замятина состоялся вскоре после получения в газете этого письма. Между тем, письмо Замятина было опубликовано в «Литературной газете» только 17 сентября 1932 года. Но, тем не менее, на главный вопрос: кто дал указание напечатать письмо, вопреки мнению большинства литчиновников? — рассказ Гронского отвечает верно. Это подтверждает и тот факт, что на следующий день, 18 сентября, письмо Замятина перепечатали «Известия» — понятно, что без указания Сталина такое было бы невозможно. Конечно, Сталина меньше всего интересовала справедливость. Распорядившись опубликовать письмо Замятина, он продолжал свои политические «игры», в которых не всегда могли разобраться его клерки.

«Игра» продолжилась 14 июня 1934 года. В этот день секретарь Оргкомитета писателей П. Юдин отправил Сталину сообщение: «Писатель Замятин прислал из Парижа в Ленинградский оргкомитет заявление (телеграмму) с просьбой принять его в члены Союза советских писателей. Заявление Замятина вызвало сильную поддержку и удовлетворенность этим поступком у беспартийных писателей Конст. Федина, Ал. Толстого, Н. Тихонова, М. Слонимского, Б. Пастернака и др. Поскольку прием Замятина в члены союза связан с вопросами, выходящими за пределы союза писателей, прошу Ваших указаний». На этой бумаге было великодушно начертано: «Предлагаю удовлетворить просьбу Замятина. И. Сталин»[846]. «Игра» продолжалась…