Завершение высшей военной подготовки и работа в имперском архиве

Завершение высшей военной подготовки и работа в имперском архиве

С 1 октября 1926 года я был откомандирован для прохождения третьего и последнего года обучения на курсах помощников командиров при Министерстве рейхсвера.

Непосредственно политикой там я уже не занимался, но продолжал внимательно следить за политическим развитием, в первую очередь за всем, что касалось рейхсвера.

В военно-политический отдел я заходил теперь редко, хотя и сохранил дружеские отношения со своими прежними сослуживцами. В политической обстановке, прежде всего в ее аспектах, связанных с рейхсвером, я ориентировался по прессе. Кроме того, Шлейхер прочел слушателям нашего семинара несколько лекций (кажется, четыре) по актуальным политическим проблемам. Кое-что мне рассказывали и майор фон Бредов, и капитан Нольдехен, принявший от меня дела в канцелярии отдела, и другие офицеры отдела, с которыми я время от времени, как бывало и раньше, совершал небольшие «вечерние турне» по берлинским ресторанам и пивным.

Курсы при Министерстве рейхсвера находились в подчинении начальника отдела боевой подготовки полковника фон Бломберга (с весны 1927 года его сменил на этом посту полковник Лист). Начальником курса был у нас майор Генштаба Утт, с которым я как-то повздорил по телефону, еще в ноябре 1923 года, в бытность офицером канцелярии у Шлейхера. Впоследствии я не раз встречался с ним в приемной у Шлейхера. Утт терпеть меня не мог, но в разговорах со Шлейхером, который при случае спрашивал его о моих успехах, давал обо мне самые положительные отзывы. На курсе были двадцать слушателей. С большинством из них я познакомился здесь впервые. Отношения у нас установились хорошие, товарищеские. После окончания курсов при распределении никто не старался обойти и «подсидеть» других, хотя в Генштаб направляли далеко не всех.

Программа третьего года обучения существенно отличалась от двух предыдущих, которые я окончил, соответственно, в 1921 и 1922 годах при штабе V военного округа в Штутгарте. Тактику мы проходили здесь уже в масштабе корпуса. Преподавание истории военного искусства ограничивалось, в основном, разбором отдельных операций минувшей войны и лишь дополняло курс тактики. Причины войны и отдельные ее стадии в их взаимосвязи при этом не затрагивались. Кроме упомянутых предметов, мы слушали лекции высших офицеров различных родов оружия.

В отличие от первых годов обучения нас знакомили теперь и с текущей работой Министерства рейхсвера. Так, осенью 1926 года подполковник Генштаба фон Бонин, начальник III отделения организационного отдела, прочел нам доклад о политической обстановке в связи с Локарнским договором. Докладчик подчеркнул, что Германия в Локарно добровольно признала свои западные границы. Для каких-либо военных мероприятий на западе страны, которые к тому же были возможны лишь вне демилитаризованной зоны, Германия, по мнению докладчика, еще недостаточно окрепла. Тем большее внимание следовало уделить охране восточных границ.

Представители Управления вооружений читали нам лекции об опыте последней войны в области экономики и техники, о стратегическом сырье и его источниках, постоянно упирая при этом на необходимость своевременно подготовиться к мобилизации всех ресурсов страны. Они подчеркивали, что с экономической точки зрения крайне важно, чтобы Германия, прежде всего в силу ограниченности ее сырьевых ресурсов, никогда больше не оказалась вынужденной вести войну на два фронта. О соответствующих организационных мероприятиях докладчик, разумеется, говорил лишь в самых общих чертах.

В перерывах между лекциями мы, слушатели курсов, толковали друг с другом о делах служебных, о начальстве — одним словом, обо всем, что нас тогда занимало. Разговоры на политические темы велись обычно в шутливом тоне. Часто они начинались с моего упоминания о той или иной статье в демократической «Берлинер тагеблат». Большинство моих товарищей предпочитали газету «Берлинер Бёрзенцейтунг», связанную с кругами Немецко-национальной народной партии, или «Дейче альгемейне цейтунг», слывшую официозом. Отдел Шлейхера время от времени инспирировал в этих газетах публикации по актуальным вопросам, непосредственно затрагивавшим интересы рейхсвера.

В начале июня 1927 года, окончив курсы, я в числе других слушателей получил высшее военное образование и мог теперь работать в Генштабе. Но сперва мне, как и всем слушателям, предстояло пройти стажировку в войсковых частях — соответственно, по четыре недели в 6-м батальоне связи в Ганновере и в 6-м автобатальоне в Мюнстере, чтобы получить практическое представление об этих родах войск.

Во второй половине июня 1927 года я взял отпуск и совершил с женой поездку в Италию, где на время я отключился от всех военных дел. И в последующие годы, вплоть до начала Второй мировой войны, я неоднократно бывал в Италии, и каждый раз с одной и той же целью: еще в гимназические времена, зачитываясь книгами Якоба Буркхардта «История Ренессанса в Италии», «Руководство к познанию сокровищ итальянского искусства» и «История греческой культуры», я мечтал когда-нибудь поехать на юг и своими глазами увидеть эту чудесную страну — колыбель греческой и римской цивилизации.

К тому времени я прочел также несколько немецких работ о фашизме, который пришел к власти в Италии после «похода на Рим» в октябре 1922 года. Авторы их давали фашизму разноречивые оценки. Узнал я и о том, что нацисты в Германии, начиная с 1923 года, в своих многочисленных статьях и выступлениях солидаризировались с итальянскими фашистами. Я же осуждал фашизм прежде всего за те бесчеловечные политические методы, с помощью которых он установил в Италии свою диктатуру.

Во время нашей поездки по стране нам с женой довелось присутствовать на фашистских парадах и митингах в Риме, Флоренции и других местах. Тогда я склонен был видеть в них лишь проявление известного пристрастия южан к театральным эффектам.

После короткой остановки в Болцано мы поехали во Флоренцию, а оттуда в Рим и Неаполь. Прожив в каждом из этих городов по нескольку дней, мы затем отправились на Сицилию, которая в те годы считалась центром сопротивления фашистскому режиму.

Меня, как я уже сказал, интересовали прежде всего красоты природы и памятники культуры и искусства. Я вновь увидел Флоренцию, в которой еще в 1921 году прожил почти месяц. Только зная историю Флоренции и ее жестокие войны с другими итальянскими городами и не менее жестокую внутреннюю борьбу между флорентийскими сановниками и народом, можно до конца понять и оценить памятники ее архитектуры, сокровища искусства и весь облик этого города.

При осмотре Рима мне пригодилось знакомство с систематически публиковавшимися в «Берлинер тагеблат» работами искусствоведа Зигфрида Лилиенталя, писавшего под псевдонимом Фриц Шталь. Читал я и такие труды по истории и культуре Италии, как работы Виктора Хеена, француза Шарля де Бросса, а также «Историю папства» Ранке и «Путешествие по Италии» Гёте. Для меня Рим, как ни один другой город в мире, являл собой картину грандиозного исторического развития, этапами которого были и Римская империя, и папский Рим, и упорная борьба германских императоров с папами в разные века, и бурное время Ренессанса. Не менее поучительным было и чередование эпох в истории культуры великого города.

В Риме меня влекли к себе прежде всего приметы, вернее, уцелевшие памятники истории двух с половиной тысячелетий с ее взлетами и падениями многовекового развития, которое породило западноевропейские государства с их культурой и в то же время принесло народам столько страданий.

Воочию увидел я и то, что представлял собой современный Рим под властью фашизма, поставившего себе непосильную задачу — восстановить былую империю. Осмотр римских достопримечательностей я ограничил, в основном, прогулками по Палатину и посещениями Ватикана и его музеев и собора Святого Петра. Сколь ни величественное впечатление производил этот собор внешне и сколь ни роскошно было внутреннее убранство, я, сравнивая его с мечетью Айя-София в Стамбуле, невольно отдавал предпочтение этому творению Византийской империи, отколовшейся от Рима. Простота и ясность линий церкви «святой мудрости» выгодно отличали ее от собора Святого Петра с его почти угнетающей пышностью, характерной для эпохи барокко — этого стиля, порожденного духом контрреформации. Именно собор Святого Петра во всем его пышном великолепии заставил меня отказаться от моих старых симпатий к рококо и барокко (особенно нравились мне до этого некоторые памятники церковного зодчества в Австрии и Баварии), сколь ни замечательны отдельные его творения в Риме — такие, например, как виллы Боргезе и Фарнезе, Пантеон и старые церкви Святой Констанции и Святого Климента. Так или иначе пребывание в Риме подействовало на меня в этом отношении отрезвляюще, что, впрочем, вовсе не помешало мне любоваться другими достопримечательностями и красотами Вечного города.

Неаполь, несмотря на все свое очарование, произвел на меня тягостное впечатление. В узких переулках перенаселенного города царила страшная нужда. Вся хваленая романтика Неаполя с его песнями и музыкой выглядела как декорации ярмарочного балагана и была лишь приманкой для туристов. Музыкальные, но нищие неаполитанцы старались поживиться за счет многочисленных, падких на зрелища иностранцев. Видел я и памятник Конрадину — последнему королю Сицилии из немецкой династии Гогенштауфенов, разгромленному и обезглавленному его соперником Карлом Анжуйским, французским претендентом на сицилийскую корону. Не представляя художественной ценности, эта скульптура воскрешала в памяти первое серьезное поражение завоевательной политики германских императоров в средневековой Италии.

Я не воспользовался представившейся возможностью съездить с небольшой группой немецких туристов в Канны, где в 216 году до нашей эры карфагенский полководец Ганнибал окружил и наголову разгромил римские легионы. Во время отпуска хотелось забыть обо всем, что имело отношение к войне. Поэтому я предпочел поездку в Пестум, где среди пустырей и болот высятся руины греческого города V века до нашей эры с храмами Посейдона и Деметры, которые напоминают сразу и о беспощадности времени и о долговечности творений человека. За все мое пребывание в Неаполе подлинное удовольствие доставила мне лишь поездка на остров Капри. Побывал я, конечно, и на развалинах Помпеи.

На Сицилии — некогда житнице Древнего Рима — меня сразу же поразила нищета населения, которая все больше бросалась в глаза по мере того, как мы от прибрежных районов направлялись в глубь острова. Возможно, именно этой горькой нуждой и объяснялось то, что во времена фашизма Сицилия считалась особенно ненадежной. На острове нам рассказали о многочисленных столкновениях местного населения с карабинерами. Сицилианцы, как и жители Неаполя, отличались набожностью, что, впрочем, ни в малейшей степени не повлияло на их гордость и мстительность — на острове бывали еще случаи кровной мести. Большой интерес вызвали у меня памятники греческой цивилизации на Сицилии, в частности, в Селинунто и в Агригенто. В архитектуре сицилийских городов сохранилось немало руин и памятников IX века — периода господства сарацинов, под властью которых на Сицилии, как и в Южной Испании, расцвела высокая культура, уничтоженная впоследствии норманнскими завоевателями.

Гробница германского императора Фридриха II Гогенштауфена в Палермском соборе напоминала о последней попытке сделать Сицилию центром могучей германо-итальянской империи и о стремлении этого императора-вольнодумца воскресить в Средние века традиции науки и культуры древнего Средиземноморья. Блестящий двор Фридриха II привлек множество художников, ученых и искусных ремесленников, но империя его оказалась все же недолговечной. «Прыжок» на Сицилию, предпринятый Фридрихом с целью нанести удар папству с севера и юга, закончился плачевно. В самой Германии долгое отсутствие императора постепенно свело на нет его власть. В то же время в Сицилии и в Южной Италии он не смог набрать достаточно сил, чтобы обрушиться и с севера и с юга на папу, которого поддерживала в то время Франция.

Во время нашей поездки по Италии мы останавливались в больших отелях. Познакомиться с жизнью простого народа там было довольно трудно даже при моем знании итальянского языка. Поэтому я много бродил по рынкам и подолгу сидел в дешевых ресторанчиках, хотя от запаха пережаренного оливкового масла и чада у меня трещала голова. Еще в Германии кто-то из знакомых говорил мне: «Если хочешь знать Италию не только по бедекеру, заходи почаще в траттории, но, перед тем как зайти, посмотри, сидят ли за столиком два-три священника. Коли сидят — заходи смело: готовят хорошо и винцо славное». За время поездки я на опыте убедился в справедливости этих слов. Однако в неплодородных районах страны (а их в Италии немало) я встречал и священников, которые сами жили в бедности и хорошо понимали, что такое горькая нужда в их приходах.

Примечательно, что и во время моих поездок в Италию в последующие годы итальянцы, с которыми я беседовал, не раз говорили мне, что при фашистском режиме условия жизни заметно ухудшились. После того как в 1937 году меня заставили сдать экзамен по итальянскому языку, меня дважды командировали на стажировку в итальянскую армию.

Коль скоро я вспомнил о личных, сугубо невоенных вещах, то заодно скажу несколько слов и о моих любимых занятиях в свободное время, к которым я пристрастился еще с гимназических времен. В период учебы на курсах высшей военной подготовки в Штутгарте и во время работы в Берлине с ноября 1923 года круг моих интересов значительно расширился, между прочим, не без влияния некоторых моих сослуживцев по отделу Шлейхера — в первую очередь Отта, Маркса и Шпека.

Больше всего я увлекался историей, литературой, а также изобразительными искусствами и театром, в том числе самыми модернистскими направлениями.

Говорил об этом я неохотно и уж тем более не стремился при случае щегольнуть эрудицией и, что называется, пустить пыль в глаза; я хотел лишь расширить свой кругозор и сделать свой досуг содержательным и интересным.

В Берлине я жил на Вильгельмштрассе, поблизости от Малого театра на Унтер-ден-Линден, но не подозревал о его существовании до тех пор, пока майор Отт не сказал мне как-то, что в этом театре ставят самые интересные и злободневные социально-критические пьесы. Первьм спектаклем, который я посмотрел посте этого на его сцене, была французская пьеса «Гробница Неизвестною солдата», посвященная мировой войне и политической спекуляции на памяти ее жертв, которая процветала во Франции так же, как и у нас. С тех пор я стал чаще посещать этот театр. В 1932 году я видел там драму Густава фон Вангенхейма «Здесь зарыта собака». Я вообще предпочитал драму остальным жанрам и поэтому из других берлинских театров чаще всего посещал театр Макса Рейнхардта, Государственный драматический театр, театр на улице Штреземана и теагр «Ренессанс».

Помню, я долго находился под впечатлением английской пьесы «Та сторона». Она свидетельствовала о том, что в годы войны люди по обе стороны фронта жили в одних и тех же условиях. И у нас и в окопах наших врагов солдаты ругали войну и офицеров, утопали в грязи, задыхались от смрада, хоронили убитых товарищей, издевались над новичками из пополнения, думали главным образом о еде, о письмах из дома и все вновь и вновь гадали, когда же наконец кончится война. Пьеса хорошо передавала грубый окопный юмор. На меня она подействовала как-то умиротворяюще; стало быть, думал я, нам жилось не лучше и не хуже, хотя мы и проиграли войну. И тут и там все расхлебывали солдаты-фронтовики.

Однако надо сказать, что роман Барбюса «Огонь», который я прочел еще в 1916 году, показывал события военных лет во всей их сложности гораздо полнее, глубже и ясней. Это был, бесспорно, антивоенный роман, тогда как английская пьеса с ее залихватским тоном, по сути дела, приукрашивала войну, хотя жизнь солдат-окопников была в ней показана весьма достоверно.

Живя в центре города, я по воскресеньям в плохую погоду посещал близлежащие государственные музеи. Но с еще большим интересом ходил я в Кристальпаласт у вокзала Лертер банхоф на вернисажи модернистского искусства. Посетителями Кристальпаласта, судя по одежде и манерам, были главным образом жители буржуазного берлинского запада. Что до меня, то «новое искусство» — за некоторым исключением — я воспринимал как вырождение живописи, как бегство художника от действительности. Кстати, позднее нацисты вели кампанию не против подобного искусства как такового, а лишь против отдельных художников-новаторов, которых они клеймили как «вырожденцев» за их свободомыслие, а иногда и за пацифистские убеждения.

Книг о войне, если не считать военно-исторических трудов, я не читал до тех пор, пока в 1928 году не появилась «Война» Людвига Ренна, а в 1929 — роман Эриха Марии Ремарка «На Западном фронте без перемен».

Из современных немецких писателей мне больше других нравились Франц Верфель, Томас и Генрих Манны, из зарубежной классики — Стендаль, Бальзак, Франс и Лев Толстой.

Что касается берлинских журналов, то с наибольшим интересом я читал «Ди Вельтбюне». В этом журнале, с которым вначале мне пришлось познакомиться в служебном порядке, меня привлекали острые статьи на темы дня, литературные рецензии и не в последнюю очередь публикации по социальным вопросам, а иногда и выступления, касавшиеся рейхсвера и других военных проблем. Это был ярко выраженный антивоенный, пацифистский журнал, занимавший по отношению к рейхсверу резко отрицательную позицию. И все же мне он очень нравился, хоть я был весьма далек от пацифизма. Позднее я приобрел книги Курта Тухольского — одного из основных авторов «Ди Вельтбюне», в том числе сборник его статей, опубликованных в этом журнале. Читал я и другой пацифистский журнал — «Дер Тагебух». Статьи на актуальные политические темы здесь были лучше, чем в «Ди Вельтбюне», они носили более конкретный характер и отличались глубиной критических выводов и обобщений. Более или менее регулярно просматривал я журнал «Квершнитт», выходивший в издательстве Ульштейна. Среди литературщины и халтуры в этом журнале все же попадались — и довольно часто — содержательные критические статьи по злободневным вопросам политики, литературы и искусства. Впрочем, и эти статьи были выдержаны, скорее, в либерально-примиренческих тонах.

Все эти журналы импонировали мне своим независимым критическим духом, который, как я думал тогда, вообще отличал Веймарскую республику. Надо сказать, что атмосфера тех лет со всеми ее противоречиями, острыми политическими конфликтами и громкими скандалами все же казалась мне благотворной. Это в моих глазах и было мерилом свободы. И мне не приходило тогда в голову задать себе вопрос: свобода — для кого? Для врагов республики?

Как и подавляющее большинство офицеров, я в то время жил, в основном, на жалованье. По характеру своему я был необщителен и не любил откровенничать. Пожалуй, именно поэтому я в полной мере пользовался всем тем, что давал Берлин; хоть я родился и вырос в Баварии, мне нравилась берлинская жизнь с ее бешеным темпом, где каждый был предоставлен самому себе. По обычаю, заведенному в военно-политическом отделе майором фон Бредовом, я с несколькими сослуживцами раз в месяц, переодевшись в штатское, совершал ночное турне по Берлину. В этих прогулках, которые у нас называли «хождением в народ», я принимал участие и после того, как 1 октября 1926 года покинул отдел Шлейхера. В памяти моей осталось несколько связанных с этим происшествий.

Как-то мы завернули в кабачок «Вильгельм» на Курфюрстендамм, где по вечерам буянили бывшие члены фрейкора, «Стального шлема», нацисты и прочий сброд. Ресторанчик пользовался дурной славой — драки были там обычным делом. Музыканты обоих оркестров, игравших в зале, были одеты в подобие старых кайзеровских мундиров. Нам бросилось в глаза, что некоторые из посетителей в «Вильгельме» щедро угощали на свой счет целые ватаги. За столиками произносили при этом краткие речи, поносили последними словами республику, вспоминали фронтовые дела, горланили «патриотические» песни. Мы разговаривали, низко склонившись над столиком, — говорить иначе было невозможно из-за страшного шума. Неожиданно к нашему столику подошел «распорядитель» и предложил нам немедленно покинуть ресторан, если мы не хотим, чтобы нас вышвырнули вон. Оказывается, увлекшись разговором, мы не слышали, как весь зал, стоя, запел «Марш морской бригады Эрхардта», и не поднялись со своих мест. Это вызвало общее негодование. Делать было нечего; расплатившись, мы покинули «уютный» кабачок под свист и улюлюканье соседних столиков.

Чтобы утешиться, мы тут же отправились в Нейкельн, где в кабаре «Нойе вельт» как раз в тот вечер шла программа «Деревенский праздник в Баварских Альпах». Крепкое пиво лилось рекой. Музыканты были в баварских костюмах — коротких кожаных штанах, чулках до колен, серых куртках с зелеными воротниками и в шляпах с кисточками. Здесь политикой и не пахло. Гости, судя по внешнему виду, были, в основном, горожане среднего достатка — ремесленники, торговцы, чиновники. В зале царило веселье, все танцевали. Свободных столиков не было, и мы подсели к одному почтенному семейству. Как вскоре выяснилось, это был мелкий подрядчик-строитель с женой и двадцатилетней дочкой, которую то и дело приглашали танцевать. Фон Бредов, умевший при случае поговорить с людьми простого звания, сказал родителям:

— Какая красавица ваша дочь — личико нежное, как персик!

На что мамаша немедленно отозвалась:

— Она у нас вся такая, не только личико.

Польщенный папаша тут же захотел выставить нам бутылку вина, но супруга возразила, что не пристало ему угощать «таких шикарных кавалеров». Бредов и тут нашелся.

— Нас пятеро, — заявил он, — мы в большинстве, и поэтому позвольте нам угостить вас!

Наша пирушка затянулась далеко за полночь.

Однажды в Моабите нам довелось пережить приключение совсем иного рода. Сначала мы зашли в какой-то погребок, битком набитый людьми, и сели в углу. Рядом с нами за сдвинутыми столиками громоздились десять-двенадцать здоровенных, уже изрядно пьяных парней. Не успели мы сделать заказ, как один из наших соседей, громадный верзила, заорал хозяину:

— Эй, Густав! По кружке пива нам и по рюмочке. Господа (тут он ткнул пальцем в нашу сторону) заплатят!

Мы поспешили кивнуть, и хозяин принес выпивку всей компании, которая встретила ее одобрительным ревом. Хозяин тут же подошел к нашему столику и сказал, понизив голос:

— Прошу прощения, господа. Вы, разумеется, оказали честь моему заведению. Но послушайтесь моего совета: выпейте еще по кружке и уходите. Ребята за соседним столиком уже здорово набрались, и как бы чего ни вышло. Потом хлопот с полицией не оберешься.

Мы ретировались и вскоре забрели в другой ресторан, с большой застекленной верандой, служившей танцзалом. Посетители были здесь в большинстве своем солдаты и унтер-офицеры Берлинского караульного полка, которые, как оказалось, обычно приходили сюда на танцы со своими девушками. Мы сели за один из столиков рядом с молоденькой девушкой. Она была одна, но на столе стояли две недопитые кружки — ее спутник, видимо, вышел ненадолго. Один из нас пригласил было девушку на танцы, но в это время появился ее кавалер — судя по погонам, фельдфебель караульного полка. Он тут же напустился на «штафирок»:

— Вы что, вести себя не умеете? Как вы смеете приглашать мою невесту, не спросив у меня разрешения?

Наш любитель танцев извинился, и мы снова решили «сменить позицию»: ссориться с собственными солдатами нам, офицерам рейхсвера, было ни к чему.

После окончания третьего года обучения на курсах высшей военной подготовки я с октября 1927-го по сентябрь 1928 года был прикомандирован к военной секции Имперского архива. Вначале я изучал материалы по некоторым вопросам взаимодействия нашего и австрийского Верховного командования в годы войны, а потом мне пришлось вновь заняться по долгу службы пресловутой легендой об «ударе кинжалом в спину». Случилось это так. Социал-демократ профессор Хобоом представил в специальную комиссию рейхстага по расследованию причин поражения 1918 года, тогда еще продолжавшую свою работу, меморандум, озаглавленный «Социальные неполадки в армии как одна из причин поражения в войне». По установившемуся правилу члены комиссии затребовали после этого заключение и от другой заинтересованной стороны. Составить его было поручено архивному советнику Эриху Отто Фолькману, бывшему офицеру Генштаба. На мою долю выпала задача подобрать для него соответствующие материалы.

Профессор Хобоом в основу своего документа положил главным образом многочисленные жалобы и протесты военных лет, направленные против некоторых порядков и злоупотреблений социального характера в кайзеровской армии. В них он видел одну из основных причин нашего поражения. В этой связи Хобоом, естественно, обрушился прежде всего на офицерский корпус, обвиняя его в социальной замкнутости, кастовом воспитании и неумении понять и удовлетворить нужды и запросы солдат.

Спору нет, отношения между солдатами и командным составом во время войны иногда крайне обострялись. Достаточно вспомнить о солдатских прибаутках тех лет: «Коли б вместе с офицерами жрали да пили да в отпуска бы с ними вместе ходили, так, глядишь бы, и победили» или «На фронте — голова в кустах, а в штабе — грудь в крестах» и т. д.

Особое внимание Хобоом в своем документе уделял внутриполитической борьбе. И в самом деле, если бы внутриполитические конфликты не имели корней и в армии, а антимилитаристская пропаганда не находила бы отклика в ее рядах, то противоречия и трудности внутреннего характера не повлияли бы на нее в такой степени в годы войны. Особенно ясно это подтвердилось тем политическим воздействием, которое оказывали солдаты пополнения на фронтовые части.

Фолькман уделил особое внимание обвинениям, выдвинутым против офицерского корпуса, и в результате пришел к выводу, что «революционные течения в немецком социализме были повинны в серьезном ослаблении авторитета офицеров». Хобоом в своем меморандуме отмечал низкий образовательный уровень в офицерском корпусе. Возражая ему, Фолькман писал: «Нельзя сравнивать в этом вопросе офицеров и, скажем, гражданских специалистов с высшим образованием. Военная профессия определяет совершенно иные пути и цели интеллектуального развития. Для офицера способность к абстрактному мышлению, к логическим рассуждениям и т. д. имеет меньшее значение, чем воспитание воли, решительность, умение с предельной быстротой и ясностью довести до сведения подчиненных принятое решение. Подобные требования, естественно, не всегда совместимы с глубоким анализом и учетом всех возможных последствий. Напротив, офицеру приходится очень часто полагаться на интуицию. Надо сказать прямо, что груз научных знаний в определенных ситуациях может лишь обременить военного человека».

Однако Фолькман вынужден был все же признать, что «более высокий уровень образования, несомненно, пошел бы на пользу нашим офицерам».

«Без сомнения, — писал он, — кругозор многих офицеров был узок, их политические взгляды односторонни, общая эрудиция в зачаточном состоянии. Нельзя отрицать и то, что многие из них находились во власти кастовых предрассудков и проявляли неоправданное высокомерие. В армии с ее иерархической лестницей, раз и навсегда установленным порядком, основанным на безоговорочном подчинении и строжайшей дисциплине, свободное демократическое развитие, естественно, наталкивалось на определенные трудности».

Несмотря на это, Фолькман утверждал, что германское офицерство создало «лучшую армию в мире». Но далее он вынужден был признать одностороннюю реакционную политическую ориентацию офицерского корпуса, его консервативность, то, что его «морально-идеологические основы… коренятся в далеком прошлом» и что для него были характерны специфические обычаи, определенный образ жизни и собственный кастовый кодекс.

Фолькман отмечал в своем заключении, что офицерский корпус имел решающее влияние на внешнюю политику и внутриполитическое развитие страны. В этом были повинны, по его мнению, политические лидеры рейха — слабые, безынициативные, не способные стать «эпицентром политического волеизъявления». Здесь Фолькман, не вдаваясь, впрочем, в детали, подходил к вопросу, имевшему определяющее значение для исхода войны: к диспропорции между военным и политическим руководством, а проще говоря — к тому факту, что Верховное командование практически подчинило себе ответственных политических руководителей. «Гармония политического и военного руководства», о которой столько говорили в Германии, осталась недостижимой целью. Это было не случайно и объяснялось отнюдь не личными качествами политических и военных лидеров тех лет. Именно политический строй позволил верховному командованию подмять все под себя, чтобы сконцентрировать все силы на осуществлении захватнических планов господствующих кругов.

Охарактеризовав положение в офицерском корпусе, Фолькман попытался вскрыть общие причины социальных конфликтов в армии. По его мнению, в начале войны, в ее маневренный период, их вообще не было и отношения между рядовыми и командным составом не оставляли желать лучшего. Таким образом, в первый период войны наша военная система, по его мнению, выдержала испытание. Но дальнейшее превращение кадровой армии в массовую в корне изменило ее социальную структуру, а это в сочетании с деморализующим воздействием голода, огромных потерь, физического и духовного перенапряжения всех слоев населения, в свою очередь, «развязало темные инстинкты» и явилось главной причиной беспорядков. В заключение Фолькман пришел к выводу, что социальные конфликты в армии начались уже после того, как вся страна была доведена войной до крайней степени истощения. Развал армии он объяснял специфическими особенностями этой войны, в первую очередь превосходящими силами противника.

Что до меня, то работа с Фолькманом лишь окончательно укрепила мою уверенность в том, что вся легенда «об ударе кинжалом в спину», утверждения, что Германия проиграла войну лишь после того, как революция нанесла фронту удар в спину, — сплошная ложь. Однако нельзя недооценивать то значение, которое приобрел этот миф в Веймарской республике, и прежде всего в рейхсвере.

Непрекращающаяся пропаганда этих лживых утверждений привела к тому, что многие военные, которые после окончания войны предпочитали помалкивать, теперь, приободрившись, стали вспоминать о том, как их рота или батарея до последнего дня успешно отражала натиск противника и была готова продолжать борьбу вплоть до заключения перемирия на выгодных для Германии условиях. Без сомнения, некоторые из этих людей были по-своему правы, в их подразделениях дело, возможно, так и обстояло. Но, говоря об этом, они не принимали во внимание общее положение на фронте. К таким «рассказчикам» принадлежал, между прочим, и будущий начальник Генштаба вермахта Бек, в то время майор рейхсвера, считавший, что германская армия, отойдя за Рейн, могла бы еще выиграть время в оборонительных боях, если бы не революция, разразившаяся в ноябре 1918 года. Оценивая обстановку на фронте в те дни, Бек подчеркивал слабость противника; боеспособность англичан и французов, по его мнению, постоянно падала, а американские войска еще не обладали достаточной закалкой и боевым опытом для проведения решающего наступления в короткие сроки.

Разумеется, английские и французские войска несли огромные потери в ходе войны, и осенью 1918 года, когда стал вырисовываться полный разгром Германии, их боеспособность резко понизилась. Но, с другой стороны, бесспорно и то, что германский Западный фронт разваливался, а на стороне союзников стояла свежая, хорошо оснащенная американская армия. Победа союзников не вызывала больше сомнений, хотя они, вероятно, и не хотели теперь платить за нее такими же потерями, которые понесли за предыдущие военные годы. Но осенью 1918 года время работало на западных союзников в еще большей степени, чем в течение всей войны.

Бесспорно было и то, что немецкий тыл, предельно истощенный, уже к концу 1916 года не мог и не хотел больше нести бремя войны. Провал немецких наступательных операций еще весной 1915 года с достаточной ясностью показал, что фронт и тыл Германии оказались не в состоянии выиграть войну и осуществить захватнические планы магнатов германской тяжелой индустрии и пангерманских кругов, а в 1918 году факты неопровержимо доказывали, что Германия уже проиграла войну и стоит перед полным военным разгромом. Германская армия уже не имела сил для активных операций, способных решить судьбу войны, и, более того, как показали события осени 1918 года, вплоть до 11 ноября, не могла уже достаточно эффективно сдерживать наступление противника.

В 1914 году германское командование провозгласило: «Время работает на нас». Этот лозунг противоречил здравому смыслу: время работало против Германии. Немецкие правящие круги, развязавшие войну, игнорировали истинное положение дел, недооценивали силы противника и переоценивали собственные экономические и военные возможности. За эти ошибочные расчеты немецкому народу и пришлось расплачиваться своими материальными ценностями и кровью.