На войне

На войне

В последние дни июля 1914 года, повредив во время спортивных занятий колено, я лежал в гарнизонном лазарете в Касселе. Родом из Баварии, я в чине фенриха 13-го вюртембергского саперного батальона в Ульме с мая 1914 года находился в Прусском военном училище в Касселе. Заведовавший хирургическим отделением лазарета майор медицинской службы огорошил меня:

— Фенрих, вы повредили себе колено уже второй раз. Эта травма неизлечима. Поэтому едва ли удастся избежать того, что мы возбудим ходатайство о вашем увольнении из армии по непригодности к военной службе.

Однако события помешали моему увольнению. Кассель, как и другие крупные немецкие города, являл собой картину бурного восторга по случаю войны. Теперь ни один человек, обладающий разумом, совестью и любящий жизнь, не мог бы представить себе, что тогда происходило. Некоторые из моих товарищей по военному училищу ежедневно навещали меня и подробно рассказывали о патриотических демонстрациях в городе. Газеты то сообщали о мобилизационных мероприятиях в России, Англии и Франции, то отрицали их, то снова подтверждали прежние сообщения. Взбудораженные событиями, мои товарищи с нетерпением ждали, что их отзовут в войсковые части, к которым они были приписаны. А меня судьба обрекла лежать в постели с ногой в лубке! Я был сильно огорчен этим, злился на себя и на свою болезнь.

Мобилизация, объявленная 31 августа 1914 года, побудила меня покинуть лазарет, несмотря на то что я еле передвигался. Мне повезло: лазарет перестраивался на военный лад, и это облегчило мою задачу. В соответствии с правилами я сдал свою лазаретную одежду, а также принесенную мне библиотекарем две недели назад по его собственной инициативе книгу пангерманиста, генерала в отставке фон Бернгарди «О будущей войне», в которой утверждалось, что Германия может удержать свое место в мире только при помощи оружия.

Я направился в свою войсковую часть — 13-й саперный батальон в Ульме — в скором поезде, переполненном офицерами и резервистами. Наряду с людьми, которые радовались войне, в городах, которые мы проезжали, можно было видеть множество плачущих женщин. В Ульме меня ждало большое разочарование: моя 4-я рота еще 31 июля была отправлена в район Верхнего Рейна. Приписанные к ней по мобилизационному плану офицеры и солдаты уже отбыли туда же. Таким образом, мне пришлось остаться в запасном батальоне, назначенном для дооборудования крепости Ульм. Травмированное колено уже почти не болело. Главной моей заботой было поскорее попасть на фронт.

Между тем кайзер по случаю утверждения первых военных кредитов 4 августа 1914 года произнес в Берлине, в рейхстаге, речь.

«Нами движет не страсть к захватам, — заявил он, — нас вдохновляет несгибаемая воля сохранить место, указанное нам Богом, для себя и для будущих поколений… В навязанной нам обороне, с чистой совестью и не чувствуя за собой никакой вины, мы берем меч в руки… Я больше не знаю партий, я знаю только немцев».

В этих словах я усматривал идею национального сплочения. После пережитых перед войной острых внутренних противоречий это действовало возвышающе и ободряюще, повсюду царила уверенность в победе. Она укрепилась еще больше, когда кайзер заявил одному из вновь сформированных полков перед его отправкой на фронт: «К Рождеству вы будете дома».

Об ужасах войны, от которой должны были пострадать не только солдаты, но и мирное население, я не думал, хотя они были известны мне по литературе, например из «Разгрома» Эмиля Золя и «Севастопольских рассказов» Льва Толстого. Сейчас речь шла, как мне казалось, о судьбе Германии. Во всех казармах толпились добровольцы. Вскоре пришли первые сообщения о победах — взятии бельгийского города Льежа и падении Брюсселя. На русском фронте дела шли, по-видимому, не так успешно.

Наш запасный батальон строил плотину, чтобы подготовить в долине реки Блау, западнее Ульма, район для затопления. Солдаты, большей частью старые ландверовцы, были довольны своими тыловыми обязанностями. Но я, как обер-фенрих и молодой офицер, считал позорным сидеть в тылу и боялся, что попаду на войну к шапочному разбору.

В конце августа из моего батальона были затребованы в качестве пополнения семь офицеров и около трехсот унтер-офицеров и солдат. Меня затребовали персонально, так как я просил своего прежнего командира роты капитана Нейнингера забрать меня на фронт. Фронт требовал людей, и туда надо было отправить почти половину строевого состава батальона. Командир запасного батальона заметил, что, если так пойдет дальше, мы истечем кровью. Его слова показались мне весьма сомнительными, почти пораженческими.

28 августа под звуки песни «Я же должен, я же должен в городок, ты останешься здесь, дорогая…» мы отправились из Ульма. Путь лежал через Биллинген, Страсбург, через Брейшталь к приграничной станции Залес в Вогезах. Жители Вюртемберга и Бадена всюду радушно приветствовали нас. Что же касается эльзасцев, то сначала они держались сдержанно и безразлично, а затем, чем ближе мы подъезжали к франко-германской границе, все откровеннее враждебно.

— Не удивительно, — заметил пожилой офицер резерва. — Большинство эльзасцев не желают знать нас, немцев, они еще помнят инцидент в Цаберне.

После двадцати-двадцатипятикилометрового марша мы прибыли в маленький французский город Сен-Дьена-Меруте, только накануне занятый немецкими войсками. Наконец я оказался в своей старой роте, у капитана Нейнингера, которого очень ценил. Многих своих знакомых я уже не застал: одни были убиты, другие ранены. Как новичка, Нейнингер взял меня в первую же ночь в дозор, чтобы показать, что такое война. Мы привели двух пленных французских альпийских стрелков и потеряли своего унтер-офицера. Доставалось нам порядком: мы строили мосты и дороги, а кроме того, в любое время дня нас использовали как пехоту.

6 сентября рано утром наша рота сосредоточивалась для атаки на опушке леса. Перед нами была французская деревня, дома ее уже пылали, гремел набат. Наша артиллерия в условиях Вогезских гор могла вести только ограниченный огонь. Французы, замаскировав свои позиции, притаились. Началась атака. Едва я пробежал несколько шагов впереди своего взвода, как что-то ударило мне в лицо. Двое моих вестовых потащили меня в укрытие. Кровь хлестала у меня изо рта, я выплевывал зубы. Одна из первых мыслей, пришедших тогда мне в голову, была далеко не «геройской»: «Слава богу, теперь можно будет отоспаться». Однако роту я покидал с тяжелым сердцем. В тылу врач констатировал: слепое огнестрельное ранение в шею, нижняя челюсть разбита и вывихнута.

В Залесе, куда восемь дней назад я прибыл с воинским эшелоном, меня погрузили в товарный вагон, в котором уже лежали примерно полтора десятка тяжело раненных офицеров. Мой сосед, обер-лейтенант, пехотинец с ампутированной ногой, умер по пути в Германию.

На одной из остановок рано утром к поезду прибыли санитары Красного Креста, и до меня донесся простонародный швабский акцент: «Там еще один хрипит, скоро кончится». Двое санитаров вошли в вагон и положили меня на носилки. Я чувствовал, что шея у меня все больше распухает, дышать стало трудновато. Через час я уже лежал на операционном столе городской больницы в Пфорцхейме. Мне посчастливилось попасть в руки хорошего врача. Кормили меня с помощью серебряной трубочки, вставленной в горло. Несколько недель я не мог ни жевать, ни говорить, но производство в лейтенанты скрасило постигшее меня несчастье. Ранение не погасило моего воодушевления войной и уверенности в победе.

Из рассказов раненых стало ясно, что в Северной Франции фронт стабилизовался. Надежды на быструю победу не оправдались.

11 ноября 1914 года, когда я уже снова был в запасном батальоне в Ульме, но еще считался непригодным к несению службы в полевых условиях, сообщение Ставки Верховного главнокомандующего гласило:

«На Изерском участке [в районе Ипра в Бельгийской Фландрии, близ побережья Канала. — В. М.] вчера мы добились значительных успехов… Западнее Лангемарка молодежные полки с пением "Германия, Германия превыше всего…" атаковали первую линию вражеских окопов и заняли их».

В самых широких кругах немецкого населения, особенно у школьной молодежи, эта оперативная сводка произвела сенсацию, вызвала восторг и гордость геройством и боевыми делами молодежных полков, укомплектованных главным образом добровольцами, преимущественно студентами. В нашем же Офицерском собрании в Ульме один старый капитан ландвера сказал так: «Это сообщение из Лангемарка — это же обман. Пусть-ка кто-нибудь попробует с оружием и полной выкладкой идти на штурм под вражеским огнем, да еще при этом петь!» Мы, молодые офицеры, были возмущены этим «нытиком», хотя он был совершенно прав.

В последующие месяцы, особенно когда я снова попал на Западный фронт, из бесед, которые офицеры вели между собой, выявились подробности того, что произошло в Лангемарке в действительности. Молодежные полки и впрямь часто пели «Германия, Германия превыше всего…», но до начала боевых действий. Что же касается боев, то при всем самопожертвовании молодежных полков, большинство офицеров и унтер-офицеров которых не имело боевого опыта, результаты были ужасающими. Полки понесли огромные потери. Весной 1915 года я слышал от одного старшего по званию офицера, что среди этих полков, недостаточно подготовленных для штурма мощных укреплений противника, даже возникла паника. Этот офицер назвал Лангемарк «вифлеемским избиением младенцев». Оценка была направлена главным образом против командования, которое в тяжелейшей боевой обстановке бросило на убой весьма слабо подготовленные части, а затем пыталось скрыть свою личную ответственность за огромные потери в людях с помощью лживых сводок. Я упоминаю об этом случае потому, что после войны о Лангемарке была сочинена целая легенда с целью сагитировать студенческую молодежь в пользу идеи вооруженной защиты государства, то есть в пользу укрепления военной мощи Германии и реванша.

В районе Ипра, где 11 ноября при Лангемарке были уничтожены огнем молодежные полки, немецкие атаки прекратились уже на следующий день. Весь Западный фронт застыл в позиционной войне.

Незадолго до моего ранения капитан Нейнингер, вернувшись из штаба дивизии, высказал мысль, что кампания в Северной Франции протекает не так, как было запланировано. Речь шла о битве на Марне в начале сентября, которая явилась концом решающего немецкого наступления во Франции. Чтобы в случае войны на два фронта — против Востока, то есть России, и против Запада, то есть Франции, а в данном случае еще и против Англии — нам не оказаться раздавленными перевесом вражеских сил, германский стратегический план 1914 года предусматривал, что в результате быстрого массированного наступления немецких войск с севера, через нейтральную Бельгию, и с запада французская армия будет окружена и разгромлена прежде, чем медленно подойдет «русский паровой каток», как тогда говорили. После победы над Францией или по крайней мере после уничтожения большей части французской армии предполагалось разбить русские войска на Восточном фронте. Временно с целью выигрыша времени до подхода основных сил немецких войск там должны были сражаться слабые немецкие силы и австро-венгерская армия.

Германский Генеральный штаб считал возможным одержать победу в войне на два фронта лишь при условии быстрой победы на Западе, так как иначе перевес сил противников сказывался бы в ущерб Германии все сильнее. Здесь нет надобности заниматься подробным разбором военных действий, в частности, тем, что могло произойти, если бы та или иная политическая или военная ошибка не была допущена. Решающим практически оказался тот факт, что добиться быстрой победы на Западе не удалось. Тем самым были уничтожены все предпосылки, которые, по мнению германского Генерального штаба, были необходимы для благоприятного исхода войны. Тем более что и на Востоке борьба против русских протекала иначе, чем ожидалось. Русских, не жалея средств, поддерживали их западные союзники. Победа, одержанная генералами Гинденбургом и Людендорфом под Танненбергом, не принесла ожидавшегося эффекта. Причиной неуспеха генштабисты считали в первую очередь то, что союзная австро-венгерская армия не оправдала возлагавшихся на нее надежд.

Однако война продолжалась, хотя это совершенно противоречило прежней установке Генерального штаба, который считал, что Германия, главным образом ввиду своего экономического положения, не может вести длительную войну. К тому же ситуация на Западе ухудшилась для Германии с самого начала войны, так как под предлогом нарушения Германией бельгийского нейтралитета в войну вступила Англия. И если воевавший на территории Франции британский экспедиционный корпус, летом 1914 года насчитывавший всего 120 тысяч человек, не имел решающего значения, то превосходство английского флота проявилось вскоре самым чувствительным образом в блокаде германского побережья Северного моря. Первые же последствия этого факта глубоко взволновали умы и сердца в Германии, которая на первых норах молила всевышнего: «Боже, покарай Англию!»

С середины декабря 1914 года я снова находился на Западном фронте, в 13-м резервном саперном батальоне XIV резервного армейского корпуса в районе Боном, в Северной Франции. Я снова добился, чтобы на меня пришел запрос, так как стремился на фронт. К сожалению, меня назначили уже не в мою старую роту, где я служил в мирное время, а командиром взвода в 1-ю резервную роту Баденской 28-й резервной дивизии.

Командиром моей роты был капитан ландвера д-р Шехтерле, занимавший до войны крупный пост инженера на железной дороге в Штутгарте. Шехтерле одинаково хорошо знал тактику и военно-инженерное дело, но весьма критически оценивал ход войны. Благодаря Шехтерле я познакомился с либерально-буржуазной газетой «Франкфуртер цейтунг», которую позднее стал выписывать на фронт.

Как только наступила позиционная война, саперы начали цениться на вес золота. Пехота была плохо обучена оборудованию позиций, а главное, она еще не умела пользоваться средствами ближнего боя, например, ручными гранатами, которые изготовлялись тогда саперами и ими же, как правило, использовались. Новые формы боя, например, захват окопов с фланга с помощью ручных гранат, еще только начинали развиваться. Жизнь в окопах была необычайно тяжелой: обстрел противника, грязь по колено, перед которой пасовали все ухищрения саперов. К тому же нас все время угнетала нехватка артиллерийских боеприпасов, использование которых было ограничено тридцатью-пятьюдесятью выстрелами в день на дивизию, за исключением особых случаев, да и наши чугунные артиллерийские снаряды были очень плохими. Позднее я узнал, почему нам поставляли чугунные снаряды. «Патриотически» настроенные немецкие промышленники в ходе войны поставляли через нейтральные страны высококачественную гранатную сталь противникам Германии, чтобы заработать побольше, хотя каждая тонна гранатной стали, которую они поставляли своей армии, приносила им более ста марок прибыли. Французы, не страдавшие от недостатка боеприпасов, почти ежедневно вели сильный артиллерийский огонь по отдельным позициям, путям подхода и по местам расположения полевых кухонь и транспорта. Особенно неприятным считалось сооружение проволочных заграждений, так как вызывало наибольшие потери. Это объяснялось тем, что первые линии окопов противника находились в среднем в пятидесяти-двухстах метрах от нашего переднего края. Очень не любили у нас и поисков мелкими подразделениями, в которых я много раз участвовал. Нередко задача заключалась в том, чтобы захватить пленных с целью получить данные о противнике, и это было понятно. Совершенно ненавистны были, однако, крупные поиски, которые, как говорили, служили «поддержанию наступательного духа» и целью которых было занять вражеские окопы. Большей частью такие поиски заканчивались неудачей и приводили лишь к тому, что на передовых позициях создавались постоянные очаги беспокойства, а в результате нехватки боеприпасов мы почти всегда несли большие, чем противник, потери. Солдаты старших возрастов — резервисты и ландверовцы — иногда относились к добровольцам военного времени насмешливо-отрицательно. «Ну-ка, давайте, — говорили они, когда для поиска или какой-либо другой неприятной и опасной задачи требовались солдаты, — докажите, что вы добровольцы».

В общем же, настроение в дивизии было тогда еще вполне хорошее, хотя известное разочарование уже наступило. Оно вызывалось тем, что войне не видно было конца. В рождественские дни 1914 года на участках дивизии и на многих других отрезках Западного фронта отмечалось братание с французскими солдатами. На высоте 110 около Фрикура немецкие и французские солдаты обменивались продовольствием. Французские солдаты предложили, чтобы во время выноса раненых с ничейной полосы между позициями прекращалась стрельба. Настроение улучшилось, когда в феврале 1915 года против Англии началась подводная война. Все с нетерпением ждали ежедневных сводок о потопленных кораблях, надеясь, что новое оружие приблизит развязку.

В течение февраля 1915 года 1-я резервная рота вместе со специально приданной баварской саперной ротой получила новую задачу. В районе расположения 109-го резервного гренадерского полка, вблизи дороги Боном — Альбер, французы начали рыть подземную галерею, рассчитывая добраться до важного участка нашей позиции и взорвать его. Необходимы были срочные контрмеры.

С чисто технической точки зрения подземная минная война была похожа на работу в шахтах. Под землей прокладывались штольни и шахты по возможности с наименьшим профилем, около 60 сантиметров шириной, а высотой — со стоящего на коленях человека, с деревянными креплениями. Работа велась на глубине от 10 до 30 метров. Кроме проходки возможно большего числа забоев, надо было прокладывать и поперечные ходы. Иногда работали как бы на нескольких ярусах сразу. Нашей задачей было внимательно следить путем прослушивания за прокладкой минных галерей противником, разрушать с помощью взрывов участки вражеской минной системы и, наконец, самим подкапываться под вражеские позиции и взрывать исходные пункты работ противника по минированию. Подземная минная война велась еще во время Крымской войны под Севастополем и в Русско-японской войне под Порт-Артуром

Техническая сторона дела была известна, однако тактического опыта не было ни у нас, ни у баварских саперов. В качестве руководства служили две статьи об опыте минной войны из журнала германского Генерального штаба за 1908 год. Дальнейшие знания и опыт мы должны были черпать из практики, которая приносила нам попеременно успехи и поражения. Однажды, например, моя рота из-за французского подкопа потеряла пять саперов. Когда я говорил об этом с командиром 109-го резервного гренадерского полка полковником фон Баумбахом, который сделался для меня как бы вторым отцом, подошел офицер Генерального штаба 28-й резервной дивизии, капитан Бухруккер (после войны Бухруккер стал руководителем «черного рейхсвера»). По поводу трагического случая Бухруккер небрежно обронил: «Что же вы хотите? Лес рубят — щепки летят!» Я разозлился, но был удовлетворен тем, что Баумбах в моем присутствии как следует отчитал капитана.

В конце апреля 1915 года я вместе с тогдашним начальником инженерной службы штаба дивизии, уже упоминавшимся мною капитаном ландвера д-ром Шехтерле, и офицерами саперных подразделений из других дивизий был командирован в Перонь для обмена опытом минной войны. Руководил совещанием полковник инженерной службы из главного командования сухопутных сил. Вопреки моему желанию Шехтерле потребовал, чтобы я рассказал о своем опыте. Это и решило вскоре вопрос о моей дальнейшей службе.

С середины апреля в десяти-тридцати километрах перед позициями 28-й резервной дивизии (район Арраса) благодаря усилению вражеского артиллерийского огня явно обозначались заметные даже нам признаки подготовки французами крупного наступления, одной из тех «материальных битв» на истощение, которые были характерны для позиционной войны на Западе в продолжение почти трех лет. Благодаря этим «материальным битвам» война на Западном фронте все более превращалась в решение чисто арифметических задач. Я имею в виду трату сил обеими сторонами и объем материальных затрат — оружия и боеприпасов. Германская армия отставала по обоим показателям.

Несмотря на то что военная ситуация коренным образом изменилась в худшую сторону, что стало ясно уже в 1914–1915 годах, определенные круги в Германии открыто требовали аннексии чужих территорий. «Франкфуртер цейтунг», которую я читал регулярно, в качестве главного обсуждала вопрос о том, как «Германия может наилучшим образом обеспечить себе путь к решению стоящих перед ней международных задач». Газета считала, что «присоединение чужих территорий является необходимым, чтобы обеспечить нас в военном отношении либо приблизиться к иным нашим целям. Нельзя открещиваться от этих проблем», — констатировала газета. Вслед за тем газета поместила отрывок о немецкой колониальной политике из только что вышедшей книги профессора истории Ганса Дельбрюка «Наследство Бисмарка» с примечанием, что высказывания Дельбрюка по этому вопросу «в настоящее время интересуют всех поголовно». В этом отрывке Дельбрюк называл «первым и важнейшим из всех национальных требований» создание «весьма большой колониальной империи», «германской Индии», под чем он подразумевал принадлежавшие Англии, Франции и Бельгии территории Центральной Африки. Заслуживающим внимания объектом для германского проникновения он считал и Турцию и говорил, что от Северного и Балтийского морей до Персидского залива и Красного моря должен простираться будущий «район приложения немецких экономических сил».

Это отвечало содержанию «Памятной записки о германских целях войны», которая, как я слышал в последующие годы, была тогда же составлена в промышленных кругах и в которой выдвигались требования создания колониальной империи, аннексии территорий во Франции и в Прибалтике, а также фактического присоединения Бельгии. Некоторое число именитых профессоров поддерживали изложенные в «Памятной записке» цели.

В первую очередь речь шла, следовательно, о требованиях, которые обосновывались необходимостью укрепить немецкую экономику. С 1915 года в требованиях увеличить территорию Германии или сферу ее влияния все большую роль стали играть такие аргументы, как необходимость укрепить военную безопасность страны путем исправления ее границ и создания широкого предполья.

Я был тогда очень молод и не имел твердых убеждений. Но во время пребывания в лазаретах я слышал о вещах подобного рода значительно больше, чем многие мои товарищи и сверстники на фронте. Из разговоров между ранеными я убедился, что фронтовые унтер-офицеры и солдаты ничего не знали о такой цели войны, как «расширение территории Германии». Им внушали, будто противник хочет уничтожить всех немцев, и они добросовестно, из последних сил оказывали ему сопротивление.

Примечательно, что позднее в дискуссиях о поражении 1918 года, которые велись внутри страны, вопрос о немецких захватнических целях как важной причине поражения замалчивался правыми кругами. Единственным известным мне исключением является Людендорф, который в своей изданной в 1919 году книге «Мои воспоминания о войне 1914–1918 гг.» подробно обосновывает политику захвата и аннексии чужих территорий, которой он и придерживался. Даже 19 сентября 1918 года, всего за несколько дней до того, как Людендорф вместе с Гинденбургом неожиданно потребовал, чтобы имперское правительство ввиду безнадежного военного положения немедленно начало переговоры о перемирии, он предложил статс-секретарю по иностранным делам фон Гинтце — что было совершенно нереально — исправить намечавшиеся послевоенные границы, а именно — включить Виленскую область в будущее Герцогство Литовское, образовав его милостью Германии.

4 августа 1914 года кайзер (это было время, когда он сам, имперское правительство и главное командование еще верили в быструю победу) заявил: «Нами движет не страсть к захватам». Теперь же, когда на быструю победу не было никаких шансов и когда военное положение Германии ухудшилось, стали выдвигать такие требования, как будто победа Германии уже была в кармане. Тяжелые внешнеполитические и внутриполитические последствия этой политики должны были сказаться в ближайшие годы.

Ожидавшееся большое сражение при Аррасе началось 9 мая 1915 года после пятидневного ураганного огня. Непосредственно под этот удар попала правая половина фронта нашего соседа справа — 26-й Вюртембергской пехотной дивизии. Главный удар французы наносили севернее Арраса. Бои затянулись до лета. Такие названия, как «Высота Лоретто», «Сахарный завод Сушэ» и другие очаги боев, упоминались в оперативных сводках на протяжении многих недель… В середине мая 1915 года 28-я резервная дивизия сформировала несколько групп офицеров. В одну из них был включен и я. Мы должны были на поле боя севернее Арраса изучить опыт ведения боевых действий крупными силами. Кроме того, предполагалось, что 28-я резервная дивизия в недалеком будущем сменит одну из потрепанных в битве при Аррасе дивизий. Задача была поставлена, по-видимому, вышестоящим командованием. Но она могла исходить и от нашего командира дивизии, генерал-лейтенанта фон Павела, который до войны использовался «для поручений». Фон Павел был чрезвычайно грубым и необузданным солдатом. На возвышенности севернее Арраса, за которую шли бои, мы провели три тяжелых дня.

На четвертый день я отпросился у командира группы, чтобы посетить моего старшего брата Эугена, который, как я знал, находился в районе Сушэ в 3-м Баварском пехотном полку. Как католический священник, он подлежал освобождению от строевой службы, но сам добился отправки в действующую армию. Встреча с братом не состоялась, этому помешали условия тяжелой битвы. И я, конечно, не нашел какого-то унтер-офицера Мюллера.

Как-то, когда я после благополучного возвращения в свою роту сидел в блиндаже у Баумбаха, адъютант XIV резервного армейского корпуса, с которым я давно был знаком, позвонил мне и спросил, не желаю ли я отправиться в Турцию. Для военных действий на Дарданеллах подбираются несколько молодых офицеров-саперов, имеющих опыт минной войны. Я согласился. Потом мне стало жаль расстаться с ротой, но согласие было уже дано. Если мне не изменяет память, дня через два солдат с полевой кухни принес копию телеграммы, в которой указывалось: «Лейтенант Мюллер, 13-й резервный саперный батальон, с получением сего переводится в запасный батальон 2-го гренадерского пешего полка в Берлин для направления в германскую военную миссию в Константинополь». Полковник фон Баумбах, который до войны некоторое время был немецким военным атташе в Персии, а также знал Турцию, дал мне немало советов относительно тамошних порядков.

Кроме указанного в телеграмме запасного батальона, в Берлине я должен был явиться за получением инструкций в военно-инженерный отдел военного министерства. Его начальник майор Августин сердечно принял меня и прежде всего осведомился о здоровье моего отца. Я запнулся на мгновение и подумал: «Какие все же любезные люди эти пруссаки: он не знает моего отца, а спрашивает о его здоровье!» Майор Августин, от которого, по-видимому, не ускользнуло мое замешательство, спросил:

— Вы ведь сын генерала Мюллера?

— Нет, господин майор, — ответил я. — Я родом из Баварии, мой отец — владелец кожевенного завода и депутат ландтага. Должен ли я вернуться в свою роту?

Майор Августин заметил:

— Но ведь у вас есть опыт в минной войне?

На мой утвердительный ответ последовало решение:

— Тогда, разумеется, вы отправитесь в Турцию.