В РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ВЕЧЕР

В РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ВЕЧЕР

Метелью скулит злой декабрьский ветер. Приглушенно звучат церковные колокола. А с амвона Успенского собора святотатствует отец Владимир:

— Смиритесь, люди добрые. Помазанник божий Гитлер дарует нам землю, свободу. Его войска уже очищают от большевиков Москву. Сдастся на милость великого вождя Европы и голодный Петроград…

Надо ж такое! Ведь «тут русский дух, тут Русью пахнет». И здесь отпевают Россию.

Подавленные стоят прихожане.

Кто-то вполголоса роняет:

— На то, видно, воля божья.

И вдруг откуда-то сверху звонкий мальчишеский голос:

— Не верьте! Врет Иуда! Не верьте!

Соборное эхо разносит: «Иуда!», «Не верьте!». Слова бьются в окна собора, поразительно напоминающие бойницы, точно хотят вылететь наружу и пронестись набатным призывом над Синичьими холмами.

Проповедь сорвана. Прихожане расходятся. Нет уже студеного холода на сердце. Свои подали голос. Значит, и впрямь не так страшен черт, как его малюют. Многие задерживаются у белой монастырской стены. На ней углем аршинными буквами начертано:

«Смерть оккупантам! Да скроется тьма!»

Это тоже сделали свои. Смельчаков ищут полицаи, но десятки людей уже побывали у стены и затоптали следы…

Теплится коптилка у постели Виктора Дорофеева. Раскинуты на всякий случай игральные карты на столе. Возбужденные, с красными от мороза щеками, Борис Алмазов и Анатолий Малиновский громким шепотом, перебивая друг друга, говорят:

— Все сделано.

— Как ты задумал, Виктор.

— А Женька-то как крикнул!

— Только бы по голосу не узнали.

Светятся глаза у Дорофеева. Дрожащими руками берет он мандолину.

— Любимую, — просит Алмазов.

— «Дан приказ ему на запад…» — начинает Малиновский.

— Тише вы, полуночники, — просит появившаяся в дверях мать Дорофеева.

— Мы тихонько, мама, — успокаивает ее Виктор и подхватывает: — «Уходили комсомольцы на гражданскую войну…»

Как-то вскоре после Нового года в заповедном бору Михайловского застучал топор. Один из деревенских старост, подлец первостатейный, получил от офицера ортскомендатуры Рыбке разрешение на рубку леса для постройки нового дома. Ночью в окно фашистского холуя влетел камень. К камню была прикреплена записка:

«Будешь рубить пушкинский бор — будешь зарублен своим же топором».

И подпись:

«Дядька Черномор».

Перепуганный староста утром побежал к старшине поселка:

— Господин Шубин, меня убить собираются.

— Кто?

— Какой-то не местный. Фамилия Черномор. Вот читайте.

Шубин улыбнулся, но, прочитав записку, составленную из вырезанных газетных букв, сказал:

— Смотри сам, но этот Черномор, видать, следит за тобой и… чем черт не шутит.

В этот же день Дорофеев, разговаривая с Алексеем Ивановым, подсмеивался над приятелем:

— Видишь, Лешка, как получается все хорошо. В школе тебя Воробьем звали. А кончится война — будут Черномором величать. Черномор не чета воробью.

Стук топора в заповеднике в первую военную зиму больше не раздавался.