Василий Топильский МАРТЫНЫЧ
Василий Топильский
МАРТЫНЫЧ
— Должность у меня до войны была хлопотливая — всей землей в районном масштабе ведал: пашнями, лугами, озерами, болотами. Ни мало ни много — десятки тысяч гектаров.
Мы сидим с Александром Адольфовичем Ингиненом на небольшом, густо заросшем травой курганчике. В синем мареве виднеются постройки совхоза «Новый свет», где теперь работает главным полеводом бывший командир 12-й Приморской партизанской бригады и руководитель Кингисеппского объединенного межрайонного подпольного партийного центра Ингинен. Обстоятельно, неторопливо ведет он свой рассказ:
— Бывало, запряжешь в таратайку рыжего жеребца, постелешь помягче да подушистее сена — и поедешь от села к селу, от колхоза к колхозу. Однажды был я в деревне Вазиково. Собрание шло колхозное, и я на нем завел речь о том, что нужно расширять пахотный клин, отвоевывать клочки земли у кустарников, оврагов, умело направлять паводковые воды. И вдруг раздается сердитый бас:
— Про болота скажи! Знать, силенок нет осушить такую махину?
— Вы правы, товарищ, пока у нас действительно силенок маловато, — отвечаю, — нужна техника, болото одной лопатой не покорить.
— Уж это точно. Лопатой да тачкой его не возьмешь! — загудело собрание.
— Что ж получается, граждане, — вновь забасил тот же голос, — в одиночку к болоту не подступить. Согласен. Но теперь же мы в одной упряжке ходим, сообща работаем. И выходит, опять обходи, объезжай болото. Какие же мы тогда к черту колхозники, спрашивается?
— Ну что ты, Мартын, разошелся, — принялся урезонивать председатель собрания, — сейчас наш разговор о посевной. Время придет, и до болот доберемся…
Так в тридцатые годы встретил я впервые Мартына Ивановича Роова, человека крутого характера. Он и в колхоз вступил годом позже своих односельчан. Но, став колхозником, всей душой отдался родному делу — земле. На плечах таких, как Роов, крепли и становились на ноги первые колхозы.
В тот тревожный год, когда землю нашу начали утюжить фашистские танки, я встретился с Мартыном Ивановичем Роовым у овражка. Обут он был в болотные, с высокими голенищами, сапоги, на плечах поношенный, выцветший от солнца, ветра и дождей брезентовый плащ, на голове картуз с надломленным козырьком, в руках суковатая палка.
Молча пожали друг другу руки. Присели. Закурили. Высоко в прозрачном небе прокурлыкали журавли. Мартын Иванович помахал птицам вслед.
Сделав глубокую затяжку, он закашлялся и тихо продолжил:
— Извини меня, старого, Александр, но мы уж ненароком подумали, что власти нас покинули, одних оставили в беде. А ты вот, оказывается, здесь.
— Не я один. Много коммунистов осталось. Будем организовывать борьбу в тылу врага. Трудно, правда, на первых порах, опыта никакого.
— А вы поближе к людям, а то затерялись в лесах-болотах.
— Конспирация, — не найдя более простого слова для объяснения, сказал я и спросил: — А сам-то теперь что делаешь, какое настроение у односельчан?
— Дело наше простое, — ответил Роов, — хлебушком, картошкой, капустой запаслись, сенца накосили для коровушек.
— А как же оккупанты? Они ведь реквизируют все это.
Мартын Иванович тихо рассмеялся:
— Уж как-нибудь у себя в доме мы можем припрятать. Ни с какой собакой не разыщешь. А я в настоящий момент странствую по району. Мужики вот дали в руки палку и сказали: «Ты, Мартыныч, по службе был ближе к районным руководителям, с партийными товарищами встречался. Вот и ступай разыщи их, спроси, как себя вести при чужеземцах….» Третий день в поисках этой самой…
— Конспирации, — подсказал я. И мы громко рассмеялись.
Мартын Иванович смастерил перекладинку, подвесил над костром котелок с водой, бросил в него картошку. Потрескивали сучья хвороста, легкий дымок стелился по овражку. Пригревало сентябрьское солнце. Нескошенные травы пожелтели, пожухли, местами полегли. Осень с каждым днем все больше вступала в свои права.
Пробуя горячий картофельный суп, Мартыныч говорил:
— Не подумай, Александр, что я против этой самой конспирации. Вовсе нет. Я понимаю, в таком деле не развешивай уши, не откровенничай с каждым встречным-поперечным. Но и сторониться людей нельзя. Надо сообща на врага навалиться. Кто с чем — одни с оружием, другие… да мало ли что может выдумать народ.
И созрел у нас тогда план, который крепко помог партизанам.
* * *
На небольшой, но шумной речке заработала водяная мельница. Захрустело под тяжелыми жерновами зерно, мучной пылью покрылись стены заброшенного деревянного здания. Под стрехи тесовой крыши стайками слетелись воробьи. Ожил Ухорский хуторок. И потянулись к нему по первопутку со всей округи люди. Кто на лошади приедет, другой сам впряжется в небольшие салазки, а чаще всего крестьяне приносили на мельницу мешочки за плечами.
В ожидании своей очереди они рассаживались на скамейки, что крепко-накрепко пристроены вдоль стен, дымили самокрутками, делились бедами своими. И мельник Мартыныч рядом — сочувствует, запоминает, сколько в том или другом селе остановилось вражеского войска, куда путь держат, как вооружены. Богатейшую информацию со всей округи собирал Роов.
Вскоре мельница стала нашей явкой. Лучшего места для связи не сыскать. С одной стороны хуторка овраг пролег, с другой — густой сосновый лес подступал чуть ли не во двор. Да и мукой Мартын Иванович снабжал отряд исправно. Завел на мельнице потаенные склады, где хранил запасы. Действовал осторожно, умно. Умел соблюсти конспирацию…
Зима лютая, снежная. Лыжи достали для разведчиков, а вот маскхалатов нет. Мы к Мартынычу за советом. А он в ответ: мол, какой тут может быть совет — надо сшить маскхалаты, и вся недолга. Все найдем: и материал, и портних. И нашел. Собрал женщин понадежней и попросил их сшить «мешки» для мельницы. Добротные маскировочные халаты получил отряд.
Как-то приходит связной с мельницы. Передает большую пачку писем. Говорит — Мартыныч сказал: «Может, для листовки пригодятся». Разворачиваем пакет, читаем письма и столбенеем. Не письма, а крик души наших юношей и девушек, угнанных карательными отрядами в фашистскую Германию.
«Дорогие мои! — писал Коля Барышев отцу и брату, живущим в Плюссе. — Вот уже несколько месяцев, как меня увезли на чужбину. А если вы встретите меня, то не узнаете — одни кожа да кости остались. Еле ноги волочу. Работаю в руднике по 16 часов, ни солнца, ни белого света не вижу. На отдых отводят шесть часов…»
А вот что писала из Мекленбурга Игнатовой Феоктисте дочь Мария:
«Милая мамушка! Ну что о себе сказать: пока жива, а что будет дальше, не знаю. Сделали тут из меня батрачку. У одного пивовара. Обязанности даже трудно запомнить — стираю белье, мою посуду, полы, убираю комнаты, подметаю двор, ухаживаю за садом и огородом, выращиваю кур, кормлю свиней, топлю печи, готовлю пищу, а сама питаюсь отбросами со стола. Верчусь с утра до вечера, как белка в колесе. Чуть что не так — зуботычина, за косы, кулак в лицо. Только и радость, так это по утрам: все еще спят, а я выйду в сад и смотрю-смотрю на восход солнца и вас всех вспоминаю и думаю-верю, что когда-то и для меня взойдет свободное солнце родной земли, вызволит из горькой чужбины».
Письма эти мы поместили в партизанской газете.
А вскоре за письмами ранним утром пришло от Мартыныча тревожное сообщение: каратели прочесали ряд деревень Волосовского района, забрали молодежь и собираются вывезти в Германию. Указал время, маршрут и количество карателей, которые будут конвоировать согнанных в одну кучу людей. Накануне мы отправили несколько боевых групп на задание, в лагере нас оставалось очень мало. Что делать? Совещаемся, смотрим на карту.
— А что смотреть на карту, — говорит разведчик комсомолец Коля Екимов, — да мы эти места до самого Кингисеппа на животах проползали. — И ко мне с просьбой: — Разрешите, товарищ командир, я со своими ребятами вот тут ловушку устрою. Дорога делает петлю, а мы и зажмем карателей в этой петле. И лес рядом, удобно в нем скрыться.
— Петлю, говоришь, можно затянуть? Что ж, дело стоящее, — согласился я.
Решили разбиться на две группы. Одну возглавил Коля Екимов, другую повел я сам. Шли лесными тропами, торопились, чтобы успеть выбрать позицию.
Местность и в самом деле оказалась очень удобной для засады. Дорога выгибалась подковой и подходила к самой опушке леса. Петля, как назвал этот выгиб Екимов, хорошо просматривалась и лежала словно на ладони. У оснований «подковы» с обеих сторон мы замаскировали пулеметы и расположили автоматчиков. Небольшую группу партизан разместили в центре с задачей уничтожить тех карателей, которые попытаются помешать парням и девушкам убежать в лес, когда завяжется схватка.
Лежим. Ждем. Волнуемся. Зрение и слух напряжены до предела. Морозец в то утро хоть был и не сильный, но все равно пробирался за ворот ватника, мерзли руки и ноги. Наконец впереди появилось черное пятно. Оно становилось все больше и больше. Как только колонна вышла на середину «подковы» и оказалась на виду у нас, как говорил Коля Екимов, «на мушке», одновременно с двух сторон наши пулеметчики дали несколько очередей, стреляя выше голов людей. И в это же время раздался громкий голос Екимова:
— Товарищи, бегите в лес, падайте в кювет!
Во главе десятка смельчаков он выскочил из засады и ринулся на ошеломленных и растерявшихся карателей. Помогли партизанам и парни, которых угоняли гитлеровцы. Они набросились на карателей, схватились врукопашную. То тут, то там шла беспорядочная стрельба. Но вскоре все стихло. Большая группа солдат и полицаев понуро толпилась, окруженная партизанами. В сторонке в куче были свалены автоматы и винтовки, отобранные у гитлеровцев.
Многие парни и девушки, которых мы в то утро вырвали из лап карателей (а освободили около ста человек), остались в нашем партизанском отряде. Бойцы из них получились толковые. Командовал ими, обучал нашей партизанской тактике Николай Екимов.
Недавно я получил письмо от жителей деревень Руссковицы и Летошицы. И вновь пережил волнующие минуты, вспомнил нашу засаду на зимней дороге. Были в письме такие строчки:
«Много прошло лет с тех пор, много утекло воды, много произошло в нашей жизни перемен: постарели мы, повырастали наши дети, распаханы блиндажи-окопы. Но никогда мы не позабудем того декабрьского утра, когда нас, обреченных на фашистскую каторгу, освободили смелые партизаны. Мы детям своим и внукам рассказываем про это. Про того боевого парня, с красной лентой на лохматой шапке, который словно из-под земли вырос перед нами и крикнул: „Товарищи, бегите в лес!“»
Подписали письмо: Сорокина, Иванова, Рыскова, Дроздова, Тимофеева, Попова, Петров, Кошелева, Шугалова, Михайлов, Дмитриев, Волков, Зуев, Григорьева, Яшина и еще человек пятнадцать.
Ответил на письмо быстро:
«Дорогие мои! Храбрым юношей, которого вы запомнили в шапке с партизанской лентой, был Коля Екимов. Он не дожил до победы, погиб в неравной схватке с врагом. А еще вы не знаете того, кому обязаны своим освобождением. Не знаете самого главного, по сигналу которого мы оказались в то памятное утро в засаде и не дали врагу увести вас на каторгу. Им был Мартын Иванович Роов — тихий «мельник», наш незаменимый разведчик».
* * *
Скрипит от натуги старое водяное колесо, приводя в движение незамысловатые, дедами-прадедами сработанные и испытанные временем механизмы. Крутится вразвалочку жернов, подминая и круша тощие ржаные зерна. Мучным инеем покрыты стены мельницы. Потихоньку поругиваются мужики, возясь с мешками, видимо, стесняются женщин, которые присели в сторонке в ожидании своей очереди на засыпку зерна на помол. В разбитое узкое оконце ветер заносит морозный искристый снежок. Он смешивается с мучной пылью, твердеет, и не понять — то ли это пролегла бугорком дорожка снежная, то ли кто пронес порванный мешок и оставил мучной след.
Я сижу в небольшой, захламленной разной разностью комнатушке, о существовании которой знает только мельник. Раньше тут был склад для инструментов, запасных частей, ременных приводов. Теперь же этот закуток Мартыныч приспособил для своих, как он выразился, «конспиративных надобностей». Ну кто догадается рыться в старом и ненужном хламе? А здесь как раз и находился уютный уголок, где Мартыныч в полной безопасности мог принимать своих «гостей». Небольшой столик у стены, широкая лавка, покрытая дерюжкой, фонарь «летучая мышь» с закопченным стеклом. Но самое главное удобство комнатушки — потайная дверь. Она небольшая, и заметить ее трудно. Открывалась она вместе со столом. За ней начинался подземный ход, который выводил в овраг, заросший кустарником. Овраг терялся в густом лесу.
Я редкий гость у Мартыныча, бываю тут лишь по крайней необходимости или по вызову самого Мартыныча. А он, сами понимаете, без дела не потревожит командира.
Гремя, спотыкаясь обо что-то и чертыхаясь, в закуток входит Мартын Иванович. Тяжело опускается на лавку, поправляет дерюжку, вздыхает:
— Ты, Александр, не позабыл свежих газеток принести? А то сидим тут словно сурки в темноте, голова раскалывается от разных слухов. Как-то там на фронтах? Люди, сам понимаешь, интересуются.
— Принес, принес, прочти, Мартын Иванович.
— Уж это само собой.
— Ты что-то, смотрю, не в духе нынче, Мартын Иванович. Что случилось?
— Тут такое дело, командир. Ямковский староста Осипов зачастил на нашу мельницу. И все старается заговорить со мной: то остановит закурить, то на чаек напрашивается, а недавно с поллитровкой пожаловал. Не пойму, что ему от меня надо. Говорит: «Давай, старик, разопьем по маленькой, наши былые времена вспомним». Отказался я, сослался на работу. Пытаю я его: «Чего так далеко молоть ездишь, своя ветрянка под боком». — «А ну ее, — отвечает, — помол там никудышный». Не знаю, что и подумать: то ли он без всякой задней мысли напрашивается в друзья, то ли хитрит, выпытать что-то хочет…
— Да, странно это.
— В том-то и беда. Растерялся я и не могу понять человека.
Только было я собрался попросить Мартыныча о том, чтобы он помог мне встретиться с ямковским старостой, как старик поманил меня к тайнику и сказал:
— Полюбуйся, Александр.
Я прильнул к глазку и в мучном тумане около мукомолки увидел статного, в овечьем кожушке с серой каракулевой оторочкой вокруг стоячего воротника, кряжистого мужчину в серых валенках с галошами из красной резины.
— Кто это? — спрашиваю у мельника.
— Осипов, — ответил Мартын Иванович, — привез полную подводу, нагруженную мешками. На чаёк после помола напросился опять.
— Ну что ж, зови. Только не сюда, а в хату. Посиди, побеседуй. А я постучусь к вам. Уговор: делай вид, что ты меня видишь в первый раз.
Мартын Иванович отлично справился со своей ролью. Он разыграл такую сцену при моем появлении в его хате, с таким удивлением и тревогой встретил меня, ну ни дать ни взять настоящий артист. Но и Осипов не растерялся. Он сдержанно поздоровался со мной, окинул с ног до головы зорким взглядом и, чтобы снять возникшее напряжение, произнес, обращаясь к мельнику:
— Что ж, Мартын Иванович, все налицо: полевод, бригадир и представитель райисполкома. Можно и заседание открывать, о весеннем севе потолковать, о семенах и как их уберечь от оккупантов.
Говорил Осипов смело, открыто смотрел на нас, подчеркивая тем самым свою самостоятельность и решительность. По поведению, по словам, по взгляду можно было догадаться, что Осипов знает, с кем имеет дело, и ведет себя откровенно.
— Постой-постой, Осипов, — не выдержал я. — Как же ты тогда согласился стать старостой?
— Так уж вышло, люди попросили. Сказали: был колхозным бригадиром — становись старостой, а то со стороны пришлют какую-нибудь сволочь. Вот и хожу с тех пор как пришибленный между двух огней. Что не так — в морду зуботычина от «нового порядка». И от своих людей, кто не в курсе, плевки получаю: записочки с угрозами. Разве кто знает, что это я заранее отправил всю молодежь за торфом, чтобы ее не угнали в Германию? Накричали, нашумели каратели, грозились наказать. Кое-как отбрехался. А скот в овраге попрятали колхозники? Тоже по моей подсказке. Несколько бычков-малолеток оставили для видимости.
Осипов засунул руку за пазуху, достал какой-то сверток, развернул тряпицу:
— А вот мой и мандат — полномочия.
В глаза бросилась знакомая книжечка — депутатское удостоверение. Я взял его в руки, сразу узнал размашистую подпись Суворова — председателя нашего райисполкома. Встав, я крепко пожал руку Осипову. Ни он, ни я не произнесли ни слова. Да и вряд ли в эту минуту нужны были слова. Только Мартыныч, подержав в руке книжечку, улыбнулся:
— Полномочия веские…
* * *
Так постепенно, с большой осторожностью подбирал наш Мартыныч нужных и надежных людей. Но мы понимали, что и фашистская разведка не лыком шита, что пора подумать о другой явке, а эту прикрыть. Да и Мартыныч стал замечать излишний интерес к его «предприятию» со стороны ортскомендатуры.
Пришлось, чтобы не накликать беды, принять решение о ликвидации ухорской явки. Закрутились теперь жернова мельницы в Заречье. «Патент» на ее владение и эксплуатацию приобрел наш человек — «дядя Коля», Николай Егорович Степанов. Жители волосовских и гатчинских сел потянулись туда со своими пудишками ржи. А мы по-прежнему получали ценную разведывательную информацию.
Роов перебрался в отряд, находился при штабе для особо важных поручений.
Вскоре подвернулось такое задание, которое никто лучше Мартыныча не смог бы выполнить. Из Ленинградского штаба партизанского движения поступила радиограмма:
«В районе Котлы — Копорье оживление противника. Проверьте. Сообщите. Установите наблюдение за побережьем. Результаты по радио. Никитин».
Задание сложное. Район насыщен густо войсками. Связь с нужными людьми часто прерывалась. Сидим, голову ломаем, как лучше выполнить задание. Мартын Иванович возится у печки, раздувая сырые поленья осины, и как будто не прислушивается к разговору. Но вот он отошел от печки, смахнул набежавшие от едкого дыма слезы, сказал:
— Дальние родственники у меня в Копорье живут. Вот и пошлите навестить их. Местность знакомая, проберусь куда надо.
Мы зацепились за эту спасительную ниточку, стали обсуждать, как лучше подготовить старика в путь, определять маршрут, пароль, явки. Все делали в глубокой тайне.
— Может быть, какой понадежнее документик справить? — предложили Мартынычу.
Он отказался от такой затеи. Закачал головой, говоря:
— Лучше документика, чем у меня есть, не выдумать. Кто я? Владелец ухорской мельницы. Поставщик муки для «нового порядка». Вот и справка из управы с подписями и печатью. А где мельница? Ее «партизаны разорили». Вот и бегу к родственникам подальше от места, где мне угрожает опасность.
Легенда правдивая. Если даже вздумают проверить, то все действительно так и есть на самом деле. Ну, Мартын Иванович, в добрый путь…
Вернулся Роов гораздо раньше, чем мы ожидали. Постучался палкой в нашу штабную землянку и ввалился, огромный, запыленный и усталый с дороги. Снял картуз, поздоровался и пошутил:
— Привечайте странничка божьего.
Мы было уж встревожились, думая: неужели не удалось старику проникнуть в Копорье? Мартыныч присел на краешек лавки, осмотрелся и, убедившись, что в землянке кроме меня и комиссара больше никого нет, сказал:
— Был я, был и в Котлах, и в Копорье. Все разузнал, с верными людьми встретился. Они и подбросили меня, старого, на попутных подводах поближе. Поторапливали всё. Тут такое дело, командир…
А дело было действительно и срочное, и тревожное. Оказывается, в том районе, где побывал наш Мартыныч, фашистское командование устанавливало на железнодорожные платформы дальнобойные орудия. Штаб этой артиллерийской части разместился в Копорье, а в Котлах — артиллерийские склады. Вот она, разгадка замеченного нашей авиаразведкой оживления на побережье.
Из-под козырька картуза Роов извлек небольшую бумажку, осторожно расправил ее шершавой ладонью и, положив на стол, сказал:
— Смотрите, вот тут все начерчено.
Это был миниатюрный план позиций огневых точек врага, месторасположения штаба, складов с боеприпасами. Через час с лишним наш бригадный радист Володя Юдин передал в Ленинград по условленному коду радиограмму.
Вскоре я держал в руке ответ от начальника Ленинградского штаба партизанского движения Никитина:
«Благодарю за подарок. Меры примем. Сообщите результаты. Кто добыл? К награде их».
Летчики Балтфлота уничтожили и платформы с орудиями, и склады с боеприпасами.