Диван

Диван

Я часто думаю, что бы делали люди без островов. Острова нам необходимы. Вот и в театре на Дирижабельной улице был такой кусочек независимости. Стоял он в коридоре между костюмерной и лестницей, ведущей куда угодно. Обычно его называют «ДИВАН», но в театре на Дирижабельной он назывался «пошли, посидим где-нибудь». И ноги любого человека приводили его к старой, обтрёпанной и слегка усталой спине доброго животного, или острова. В перерывах между спектаклями и репетициями со всех сторон его свисали свежие ноги девчонок-актрис. Но во время репетиций и по вечерам на нём задерживались более значительные сидельцы. Я присаживался на него в какое-то невероятное время, когда к острову стремились все. Вокруг ходили прыжками мимы, из костюмерной с криками выбегали пожилые артистки в молодёжных костюмах, а на диване было спокойно, и можно было длинно и вдумчиво говорить о чём угодно, несмотря на вселенский переполох и шум.

Но, по-видимому, диван имел и другое необъяснимое свойство. Он превращал, например, слова, в единственно правильные слова, решения, в единственно возможные, лёгкое знакомство в… любовь?

Очень вероятно, что первая встреча актёра Васи и актрисы Лены произошла под еле слышное шуршание именно его пружин.

Потом они часто видели друг друга, хотя и участвовали в разных постановках. Но определённого впечатления друг о друге не было. Васе, например, её фигура вспоминалась как расплывчатый бело-голубой цветок без запаха и блеска.

Но вот как-то после репетиции сидели они вдвоём. Свет в конце коридора погас, и лёгкая полутьма упала на их гримированные лица. И Вася вдруг подумал, что какое у неё «вознесённое» лицо, и вообще он вдруг взволновался при мысли, «что вот женщины, они ведь для нас существа с других планет, к которым мы бредём, спотыкаясь и падая, но всё же идём, так как…» Тут все эти величественные и гигантские мысли его спутались и смялись, потому что Лена, слегка откинувшись назад, оперлась о спинку дивана, и голубая юбка на её нога-на-ноге немного сползла кверху. И ещё Вася поймал себя на том, что вот уже несколько дней он почему-то думает о ней. Он нервно зашевелился и тут… Вероятно, пружины дивана согнулись под взаимно склонёнными друг другу углами и точно также склонились друг к другу Вася и Лена. А пройдоха диван гудел своим ласковым пузом про себя что-то вроде: «Действует, действует. Началось!»

Если бы я принялся описывать историю их любви подробно, то невольно бы скопировал самого себя в одном из своих ранних произведений. Любовь была, несмотря на первое космическое впечатление, обычная, человеческая. Если только к слову любовь, может быть применён термин «обычная».

Дни и ночи их были наполнены звоном маленьких колокольчиков, в которые превратилось сердце каждого из влюблённых. Очень часто они пели даже от лёгкого летнего ветра или от взмаха крыла птицы, промелькнувшей на седьмом небе, но их комариное стрекотание превращалось в грозный гул многопудовой колокольной меди, когда соединялись их губы. По обычаю всех влюблённых они целовались всюду, где только «нельзя» и «можно». Они целовались посреди бешено извивающихся дорог большого города, под мостами и в такси, в коридорах театра и, конечно, на диване. А поцелуи были таковы, будто сердце не должно было биться без поцелуев.

В театре или, вернее, театральной студии никто не знал об их любви, а они почему-то старательно её скрывали. И как назло, родители Васи куда-то укатили отдыхать на месяц, оставив сына цельновластным хозяином второго острова.

Ах, острова, острова. Что бы делали без вас люди. Мне иногда кажется, что, не будь островов, не было бы и человека.

Но вот на Дирижабельной случилось странное событие. Диван куда-то убрали, а вместо него поставили штук пять новеньких стульев с жёсткой красной обивкой. И проводя по ней ладонью однажды, Лена ощутила какую-то неясную тревогу.

Есть такое старое украинское поверье: если из церкви пропадут венчальные веночки из лавра, которые кладутся новобрачным на голову во время церемонии, то или церковь сгорит, или священник её умрёт. Вы о таком не слышали?

Ох, и наделали делов эти стулья! Сколько важных разговоров и встреч не состоялось из-за их кирпичного удобства. А какие идеи и планы погибли, едва обладатели их воцарились на глупой роже этих кретинов. И теперь, если кто-то говорил: «Идём, посидим где-нибудь», — то действительно, шли и сидели, где попало без всякого комфорта и соображения.

А что наделали стулья в судьбе наших актёров! Ушла любовь. Целоваться на новых стульях стало скучно и неинтересно. А к тому же вернулись родители Васи. Так что остались улицы и коридоры, что было теперь уж вовсе нестерпимым. Пустыми глазами смотрел Вася на голубой профиль своей возлюбленной, и его уже больше занимал радостный смех других актрис.

А потом они расстались. Вася ушёл в театр, который был в противоположном конце города, а Лена вообще переехала в другой город. И почему-то им обоим в последний день на Дирижабельной попался на глаза старый, уже весь порванный диван, валяющийся на заднем дворе, возле чёрного входа. Весь он покоробился и почернел от дождей, и каждому напоминал труп случайно и несправедливо убитого животного. И если бы какой-либо вдумчивый человек в этот момент столкнулся лицом к лицу с Леной, то увидел бы в её глазах нечто, напоминающее вечернюю росу, павшую на голубой цветок. А загляни этот человек в глаза Васи в такую же минуту, ему бы пришлось ничего не увидеть.

И вот лет через несколько после этих событий в жестоком приступе меланхолии бродил по вечерним проспектам и переулкам уже заслуженный артист Василий Иванович и никак не мог рассеяться.

Всё ему как-то не так было. Томило перед этим днём целый месяц, а сегодня вот схватило за сердце и не отпускает. И ходил таким Василий Иванович до позднего вечера.

Вроде бы улицу какую-то найти нужно, и не найти её, не вспомнить никак. Вроде бы дом какой-то необходим, а какой, разве узнаешь?

Встретить кого-то нужно как будто, а видеть-то никого не хочется. И так мучился он, пока не завели его ноги к железным воротам студии, что на Дирижабельной, где когда-то занимался молодым актёром. И вот стоит он перед ними, а память затаилась где-то в самой гуще попутанной души и лежит, стережёт.

Дай, думает, зайду. Вахтёрши у входа не было, видно, чай пошла набирать в соседнее кафе. Повернул он в коридор к сцене, смотрит, а у стены диван стоит, тот самый. Подошёл к нему Василий Иванович, подумал и сел. А диван жалобно так вдруг скрипнул. И посыпались с Василия Ивановича и кора, и картонные доспехи, и постаментик небольшой, ахнув, осел. И остался от него один актёр Вася, который хранил в себе что-то нежное и давнее. Завертелись в нём спицы, погремушки ретроскопа. Покатилось это жёсткое колесо по улицам, по дорогам и всё вернуло Васе. И его сердце, и душу, и любовь, которая у него была только одна, к Лене. И вот сидел он на диване, который, конечно, был не тот, на котором он когда-то обнимался с Леной (но ведь это не важно), и видел себя будто со стороны. Как сидит он в прихотливом одеянии преуспевающего лицедея, с лицом, помятым и кислым, блеклыми от нечестной жизни глазами, а нечестной оттого, что всё, что он играл и делал, было пошло по большей части и могло интересовать точно таких же потерянных человечков, как он, и никого больше. «Артистики, артисточки, смешные людишки, кривляки…» Он пытался вспомнить роль, которая бы его действительно зажгла от головы до пяток и не мог такой вспомнить. Творческий огонь был принесён в жертву дыму, который воскурился ради карьеры и ничтожной маленькой славы.

«…Смешные людишки, кривляки», — шептал он, и слёзы, текущие по щекам, на минуту придали его глазам былую краску. Он вспоминал свою маленькую мелочную любовь, приведшую к женитьбе, всю свою крошечную жизнь, тоску, выгнавшую его сегодня из дому, вспомнил любовь к голубой Лене и поднялся. Диван опять скрипнул, но ему показалось, что скрипнуло у него, Василия Ивановича, внутри, и, воскрешая на своих губах поцелуи, вспыхнувшие когда-то на этом кожаном острове, он понял, что самое правдивое и искреннее в истории его жизни на Земле была та любовь.

И ночь поглотила его.

1976 г.