Часть II. Калимера

Часть II. Калимера

И над нашими головами раздался басовый смех. Это хохотали грязные тучи, слетевшиеся над перекрёстком города, заплутавшего во времени. С неба сыпались красные листья осени и лёгкий пух зимы. Они разъединили нас с Магдалиной, стоявших уже одиноко и как заколдованных. Я, словно слепой, тяжело водил руками перед собой, пытаясь нащупать её руки…

Тучи разъехались, осветив меня, опять одного, серым дымом осеннего света. Мимо бесшумно прокатилось мотоциклетное колесо и с мелодичным скрежетом исчезло за углом дома, до крыши занесённого красными листьями. «Это опять сны?» — крикнул я в померкшие стены домов, и голос мой затерялся в них, как в коробке с ватой.

Высоко в небе кружили белые птицы, и я знал, что они видят всё, чего не дано видеть мне.

И я вошёл в занесённый листьями дом, вывеска которого гласила, что это был кабак под названием «Таверна шарлатанов». Я жил в колеблющемся свете трёх солнц и видел три тени от руки, протянувшейся к двери «Таверны». Открыв дверь, я шагнул в лес, осыпающийся жёлтым раскаянием, тихий вечерний лес. Я взобрался на пригорок и увидел длинные мятущиеся огни. Над пустыней жёлтых вершин одиноко вздымались мачты древних сосен, и ветер в их трубах звучал, как орган. Я слушал эту гигантскую мелодию и чувствовал, что сейчас полечу. Я уже видел под своими ботинками сверкающую чешую мелкой ряби озёр. Мои ноги цеплялись за ветви сосен-органов, и в эти моменты мелодия звучала крещендо. Чистой птицей я возносился над миром, позолоченным вечерним солнцем. И я увидел то, что видели птицы, пронзившие пухлую грудь облаков. Вечные белые снега прессованных туманов, сверкающих до края горизонта. Вечно молодое солнце в пузырях жёсткой синевы космоса. Я не видел Земли и не знал того, что знали люди. Голос Магдалины звал меня выше и выше. Я отчаянно махал руками, но воздух кончился. Опереться было не на что, и, кувыркаясь назад, я стал падать. Уже со свистом я пробил пелену туманов, ослепляющую зелёные глаза Земли и рухнул на прибрежном песке ласково урчащего моря.

«Диана», — прочёл я название корабля, болтающегося у самого берега, и поплыл к нему. Взобравшись по якорному канату наверх, я снял золотую монету, качающуюся у меня в ухе, и отдал кривоногому человеку с самым зверским оскалом зубов. Он хлопнул меня по плечу и обвёл рукой весь корабль. «Куда плывём?» — спросил я позже человека за штурвалом, и он, неизвестно как поняв меня, смеясь, ответил: «Калимера. Ка-ли-ме-ра».

Я вздрогнул сначала от гнева, а потом от бессилия что-либо изменить. Я попал в замкнутое пространство. Здесь всё возвращается. Я возвращаюсь в Калимеру к Магдалине, а она уходит потому, что не может не уйти. Под ломаные всхлипы бубна из сиреневого квадрата трюма показалась голова танцовщицы с золотым обручем на чёрных прядях бесстыжих волос. Что-то во мне сдвинулось, и, жалобно визжа сорвавшимися с осей колёсиками разомкнутого круга, тёмной волной злобы ударило в мозг. С искажённым в безобразной гримасе воплем, я метнулся к бочонку с порохом, стоявшему возле медной сигнальной пушечки, и, жарко крякнув, швырнул его в голову поднимавшейся женщины.

Очнулся я в клетке на корме судна. Звеня цепью, я поднёс ноющие руки к глазам. Это были не мои руки, а какие-то безобразные, когтистые лапы полузверя-получеловека. Я щупал ими лицо, и нашёл, что оно обросло диким волосом до самых глаз. Зубы у меня были огромными и высовывались наружу, мешая сказать что-нибудь человеческое. Лёгкая тень пересекла прутья клетки, и чья-то рука вбросила внутрь кусок кровавого мяса. С хриплым рёвом, роняя слюну, я набросился на него, грыз с наслаждением, и масляная плева счастья туманила мои глаза. Два дня я жил беспечно, не поднимая головы и молча лёжа в углу клетки. Но ночью третьего дня я почувствовал, что меня тяготит какое-то неясное напряжение в животе. Это поднял голову зов возрождения. Похоть сводила мои задние лапы, и, лёжа на спине, я сучил ими и дёргался всем телом, злобно поглядывая на толпу людей, с первыми красками дня обступивших клетку. Дверца её вдруг растворилась, и тычась носом в мой живот, в неё пролезло уродливое косматое существо. Оно скалило зубы в страшной улыбке отвратительного зова, и я понял, что это самка, зазывающая меня на пир звериной любви. И, вняв её надежде, я вспрыгнул ей на спину, впившись зубами в грязную шерсть на затылке. Наши тела сотрясались в кошмарной дрожи удовлетворения, и в этот момент, подняв голову, я увидел лицо человека, кормившего меня мясом. Это была моя жена Магдалина. Она стояла, прислонившись к решётке, и лёгкий ветер слабо шевелил розовую ткань на её обнажённой груди. Я завыл так, что лица хихикающих людей с блестящими глазками стали серыми, а моя мохнатая подруга забилась в противоположный угол. Я выл, раздирая лёгкие в приступе бешеной тоски и недоумения над тем, что произошло, и только мертвец не содрогнулся бы от сочувствия — так жалок я был в эту минуту. И они ушли все, забрав с собой мою мохнатую Джульетту.

Вечером, когда за бортом стали плескаться звёзды, к клетке пришла моя жена. Она гладила мою кудлатую голову своей безбоязненной и мягкой рукой. А я облизал на ней каждый её палец.

На следующий день нас продали в Калимере на рынке, где продавалось всё мыслимое и немыслимое на белом свете. Мою жену купил жирный грек в зелёной накидке и скрипучих сандалиях на вонючих ногах. Меня повёл с собой высокий человек в пробковом шлеме. Я не издал ни звука, когда её уводили от клетки, только ударился о неё грудью так, что загудел барабан, стоявшего рядом стражника.

В зверинце, куда я попал, мне пришлось провести год. Трудно передать, чем был для меня этот горный обвал унизительных дней, преградивший путь поисков. Меня, как и других зверей, часто били служители в синих кафтанах и давали мясо нам так редко, что всю ночь мы не спали от голода. Зрители нас боялись, и мы вызывали в них только приступы неутомимой брезгливости. У меня снова была подруга — обезьяна из породы гиббонов, и мы часто любили друг друга на зрителях. За это в клетку падали конфеты и апельсины, но вечером нас всё равно били.

И вот однажды ночью я бежал. Я отогнул проржавевший от испражнений прут в углу и, обдирая шерсть, выполз на волю. Моя подруга была толще меня и не смогла последовать за мной. Она визжала и звала меня обратно, но, косым бликом мелькнув под фонарями, я исчез в клубке переулков, подступивших к самым воротам моей тюрьмы.

Я бежал в Ариана-Вэйя, и никто не мог бы остановить меня. На бегу мои отсыревшие за год мысли со скрипом чертили шаги размышлений. Вырвавшись из навязанного мне правила, я становился нежелательным исключением. Помочь мне могло только совершенно новое правило, и обычный путь поиска к нему не вёл. Я стоял посреди бездонной пучины мрака и вспоминал, как вошло в меня понятие Ариана-Вэйя. Откуда оно? Где я про него услышал? И так, копаясь в груде пергаментов моей исполнившейся судьбы, я приблизился ко дню женитьбы на Магдалине. Возникли цветущие деревья на берегу холодного и быстрого ручья. Огромная жёлтая луна, казалось, сидела на противоположном конце стола и качала нам своей прозрачной головой. И вот под нестройные крики друзей и блеск бенгальского огня в их руках из-за поворота ручья выплыл маленький лакированный парусник. На борту его большими золотыми буквами было выложено название «Магдалина», а на среднем парусе красным готическим шрифтом «Виктор».

«Как ты думаешь, куда он поплывёт?» — провожая глазами кораблик, спросил я старого поэта Цинцара, сидящего под деревом на маленькой скамеечке. «В Ариана-Вэйю, — ответил он, улыбаясь. — Другого пути у него нет».

Старая негритянка Ночь, поворчав ещё немного за моей спиной, убралась в свой прохладный дом, и её дочь, мулатка Раннее Утро, замелькала босыми ногами на окраинных улицах города, в который я пришёл. Я брёл, опустив голову и нудно переставляя лапы, когда тонкая верёвочная сеть превратила землю под ними в удивлённое лицо неба.

Меня привезли в больницу. Как я узнал из разговоров тащивших меня санитаров, моё сердце должны были пересадить человеку, умиравшему от обилия богатств и власти.

Я не сопротивлялся два дня спустя, после поимки, когда меня потащили в операционную и кожаными ремешками пришнуровывали к столу под зонтиком нестерпимо сиявшей лампы. Последнее воспоминание, оживившее мои нервы, были слова женщины ниоткуда: «Тому, кто находится в Калимере, Ариана Вэйя не нужен». И я заснул, усыплённый хлороформом, рядом с человеком, которому должен был отдать своё сердце и который освобождал меня от тела, пронзённого мизинцем Магдалины.

Когда я открыл глаза, меня ожидал новый мир. Он пел свою дивную песню в колышащихся зелёных ветвях деревьев, в юрких жгутах дневного светила. Я слушал гудящие над окном шершавые провода, наполненные терпким и жгучим электричеством…

Я, как маленький ребёнок, взвешивал каждую пылинку, пролетающую мимо носа, и хохотал, широко разинув беззубый рот.

Дни тянулись долгим, томным праздником жизни, и скоро мне стало казаться, что я начал понимать язык всего сущего на земле.

Белая птица под окном напела грустную историю о том, как умерла одна девушка, и своей беспомощной любовью мучила возлюбленного со дня их расставания. А однажды она уснула… Но тут мне стало так грустно, что я громко зарыдал, и птица улетела.

Выписываясь из больницы, я узнал, что мне 62 года и во время моего лечения, чтобы я не испытывал глубоких потрясений, ко мне не пускали моих жён, которых общее число было двадцать шесть.

Я вошёл в дом, грозная роскошь которого утомила меня с первого взгляда. Суматоха продолжалась весь день, и я был принуждён отвечать на приветствия шумной толпы родственников, челяди и целовать подряд всех двадцать пять женщин потому, что двадцать шестая отправилась на покаяние в святые места. Среди стеклянных арок, причудливых зигзагов белых переходов и кружев веранд можно было легко потеряться, что я и делал в первые дни. Но вскоре я нашёл тихий уголок возле чудесного мраморного бассейна с фонтанчиками, из которых била разноцветная и ароматичная вода. Я сидел здесь в тени финиковых деревьев с попугаем на ручке камышового кресла и ни о чём не думал. Пёстрой лентой разворачивалась жизнь города возле стен моего дворца, а я сидел в лёгком сумраке кальяна и учил разговаривать попугая. Одно меня беспокоило — я молодел. Уже исчезла седина на голове, и вместо редких волосиков надо лбом колосились густые каштановые заросли. Мои старческие глаза утратили жидкий потусторонний блеск и сверкали брызгами только что отшлифованного бриллианта. Уже добираясь до заветного места, я не ступал на каждую ступеньку прозрачной лестницы, кольцами ниспадающей к бассейну, а прыгал через три-четыре сразу. Я больше не вспоминал о прошлом. Оно стиралось во мне по мере роста волос на голове. Круг повторений надорвался, и жизненная энергия неба несла меня по новому руслу. Меня тревожили картины невольничьих рынков, безумные крики лошадей и звон кривых сабель на ступенях лестницы, ведущей в чужой гарем. Я с удовольствием отметил, что начисто забыл язык, на котором говорили моряки с кораблей, приплывавших откуда-то с севера.

Как-то, заснув после обеда, орошённого душистым цветочным вином, я увидел удивительный сон.

Будто бы я живу в уродливом городе, с крышами, чёрными от дождей и туманов. Я беспечно молод, и хожу в грубой и неудобной одежде, которая не защищает от вечного холода, застрявшего между стен из дикого камня и железа узорчатых окон. Будто бы у меня всего одна жена, которую я люблю неизвестным мне теперь чувством. В хрустальный осенний день, страшно поссорившись по причинам ревности, мы ехали на мотоцикле, который вела жена. И вот, будто бы не рассчитав поворота на Приморский бульвар, мы разбились насмерть на ограждающей его чугунной решётке. Я ясно видел дымные космы пламени, вцепившиеся в наши неподвижные тела, пронзённые копьями ограды, испуганные крики сбежавшихся прохожих…

Этот сон так встревожил меня, что два дня после него я ходил сам не свой. Но потом забыл его.

Покой оглушил меня.

Но однажды струи из фонтанчиков сошли со своего вечного пути от страшного грохота, наполнившего сонный двор, и забрызгали мою одежду. Это вернулась с покаяния моя двадцать шестая жена. Она остановила мотоцикл с противоположной стороны бассейна, и, стаскивая на ходу чёрные кожаные воронки перчаток, бежала ко мне.

Я не скажу вам, что увидел я в её глазах и лице. Для вас это не важно. Но какой-то страшный ужас овладел мной. Череда странных состояний и не испытываемые раньше ощущения повалили меня на мозаичный, горячий от солнца пол. Я лежал, свесив голову в бассейн, и видел, как в нём смешиваются разноцветные струи двухсот фонтанчиков. А из-под клубов дымящихся красок выплывал маленький лакированный кораблик с неразборчивой красной надписью на снежных парусах.

Через два дня я продал свой огромный дом и деньги распределил поровну между всеми жёнами, которых отпускал на триста шестьдесят шесть сторон света. Я не дожидался ни от кого ни объяснений, ни упрёков, ни благодарности.

Я бежал ночью, и солнце встретило меня возле крошечного рыбачьего посёлка в дюнах. Я шёл с попугаем на плече и не слышал, как мальчишка, сидящий верхом на перевёрнутой лодке, спросил густобородого мужчину: «Дед, а ты бы рискнул в сто шестьдесят лет шляться по пыльной дороге в июне?»

В моих ушах стоял стеклянный звон раковин, колышущихся в изумрудных волнах единого моря, а попугай возле уха хрипло орал: «Тому, в ком находится Магдалина, двадцать шестая жена не нужна… Тому, в ком находится Магдалина, двадцать седьмая жена не нужна. Тому…»

1975 г.