Глава 14 ЖИВЕРНИ

Глава 14

ЖИВЕРНИ

«Живерни, через Вернон, в Эре» — этот адрес вскоре появился на почтовой бумаге Моне. Действительно, в то время о существовании деревни знали только жители города. Это сегодня ситуация выглядит диаметрально противоположной: лишь благодаря деревне Живерни весь мир узнал о соседнем городке Вернон. И случилось это после того, как в один из апрельских дней 1883 года, с разочарованием убедившись, что снять «дом Пантиевра» не представляется возможным, Клод Моне отправился исследовать окрестности города, прошел узкой тропинкой, вившейся меж холмов по правому берегу Сены, и через четыре-пять километров попал в место, совершенно его очаровавшее.

На что походила деревня Живерни в 1883 году? Общая площадь — 647 гектаров, население — 340 человек. Но существовала она давно, а местный приход был основан святой Радегондой[66] еще во времена Меровингов.

Говорят также, что еще до святой Радегонды — королевы франков и супруги Клотаря I, в Живерни останавливался Юлий Цезарь. Якобы он провел здесь ночь вместе со своим легионом. Ничего невозможного в этой гипотезе нет, поскольку в верховьях Сены, буквально в двух шагах от Жи-верни, сохранились следы римского лагеря. Это так называемый «лагерь Мортания», разбитый наемниками-маврами, которых диктатор вербовал в свое войско.

«Название, на мой взгляд, происходит от галло-римского имени Габриниак (Gabriniacus), которое, в свою очередь, происходит от Габриния (вариант — Каприний) и дало рождение таким топонимам, как Шеверни (расположенному в департаменте Луар-и-Шер) и Шевреньи (департамент Эн)», — объясняет Франсуа де Борпер[67].

Чем могла похвастать деревня Живерни? Школой смешанного обучения на 48 учеников; отделением благотворительного общества; пятью кабачками. Здесь также проходила железная дорога с кривыми ответвлениями узкоколеек, обслуживавших деревни, расположенные между Жизором и Паси-сюр-Эр. Здесь протекала речка Эпта, перед впадением в Сену распадающаяся на два рукава. На правом берегу Сены громоздились залитые солнцем холмы, на которых выращивали виноград, — похожие есть в Пиренеях; слева открывался вид на поросшие лесом тенистые склоны, вечно покрытые туманом. Туманом, который так любил Моне.

По вечерам Живерни окутывался «ароматом, поднимавшимся словно из огромной курительницы»[68].

И, как по мановению волшебной палочки, именно здесь нашелся большой дом, поджидавший новых жильцов. Нам нетрудно вообразить себе, как Моне входит в один из местных кабачков, где завсегдатаи проводят вечера за игрой в домино, — может, это было заведение Боди, может, «Лягушатник», а может, и кафе «Прессуар»…

— Вы не знаете, в деревне большой дом не сдается? — обращается он к присутствующим.

— Сдается! — тут же слышит он в ответ. — Считай, малый, повезло тебе. Слыхал я, папаша Сенжо спит и видит, как бы пристроить свою хоромину! Запомнил? Сенжо! Так ты ступай прямо к нему, ступай! Луи Сенжо, не перепутай…

Человеком, давшим чужаку столь обстоятельный ответ, вполне мог оказаться папаша Парфе, «преуморительный персонаж, никогда не снимавший длинного синего халата и цилиндра, но не блестящего, а сильно потертого»; или «старичок по прозвищу Долговязый Коротышка — у него, и вправду, длинный торс сидел на удивительно коротеньких ножках»[69], или Леопольд Шевалье — охотник, обожавший рассказывать каждому встречному про то, как в 1870 году, служа во франтирерах, он уложил «своего улана».

Семейство Сенжо проживало в Живерни испокон веков и пользовалось всеобщим уважением.

Итак, Моне отправился разыскивать его главу, Луи Жозефа, владельца дома. Договорились они быстро. К счастью для художника — начни Луи Сенжо выяснять кредитоспособность будущего жильца, сделка вряд ли бы состоялась. Крестьяне из Живерни охотно ссужали деньги взаймы, но уж, конечно, не всякому встречному, а только тем, кого считали богатым.

…В начале 1970-х годов я, вооружившись диктофоном, обходил дома по улицам Ламсикур, Жюиф, Шмен-дю-Руа или Коломбье, записывая воспоминания бывших прачки или садовника, старой кухарки или местного торговца, иначе говоря, совершал обход Живерни в поисках бесценных свидетельств тех людей, которые лично знали Моне. Так я оказался в доме некоего земледельца, рекомендованного мне соседями по той причине, что он, дескать, «много чего знает».

Славный малый в тот день, видно, встал не с той ноги. Чуть приоткрыв дверь на мой стук, он недовольно выслушал меня и в ответ не проговорил, а пролаял:

— Идите вы со своим Моне куда подальше! Осточертело!

В 1971 году, «дом Моне» еще не принимал посетителей.

Что же должен думать этот сердитый крестьянин, если он, конечно, еще жив, сегодня, когда по «его земле» с утра до ночи снуют сотни автомобилей, в которых прибывают все новые любители импрессионизма — из Франции и Наварры, из США и других стран, в том числе и из Японии?..

Дом, принадлежавший Сенжо и расположенный в местечке под названием Прессуар, сразу показался художнику подходящим. Большой, на восемь жилых комнат, с просторной ригой (будет где устроить мастерскую!), мансардами, подвалом, дровяным сараем и еще несколькими хозяйственными постройками. Он и выглядел совсем недурно — покрытые розовой штукатуркой стены, серые ставни… Про прилегающий к дому земельный участок и говорить нечего! Почти гектар, окруженный крепким забором.

— По рукам!

29 апреля рабочие, нанятые Дюран-Рюэлем, уже сгружали с подвод домашний скарб Моне. Клод приехал вместе с ними, прихватив с собой «некоторых из детей». Алису с остальными ждали на следующий день. Правда, отпраздновать новоселье — подвесить, по французскому обычаю, крюк над огнем в низеньком камине столовой — не удалось. Глава семейства торопился в Париж.

— Я получил телеграмму из Парижа о том, что умер Мане — рассказывал он впоследствии знаменитому торговцу произведениями искусства Амбруазу Воллару. — Если я не ошибаюсь, телеграмма пришла в первое воскресенье, которое я проводил в новом доме. Мане умер во сне…

На следующий день, 1 мая, Моне пишет Дюран-Рюэлю:

«Срочно вышлите мне денег почтовым переводом, чтобы я мог получить его в Верноне. Мне обязательно надо завтра же быть в Париже, чтобы успеть получить траурный фрак, потому что я должен стоять у гроба. Я заказал его портному с улицы Капуцинов. Не могли бы вы оказать мне услугу и зайти к нему, чтобы убедиться, что все будет готово в четверг утром?»

Все-таки Моне временами позволял себе ошеломляющие вольности! К крупнейшему парижскому торговцу картинами он обращается как к собственному камердинеру!

Как мы видим, своей привычки к роскоши он так и не оставил. Фрак для похорон он шьет себе не у кого-нибудь, а у одного из лучших парижских портных. В данном случае речь шла об известном заведении «Од и Рики», которым владели два шотландца. Платит за все Дюран-Рюэль. Но он не жалуется, потому что верит в Моне. И знает, возможно, лучше, чем кто бы то ни было, что в конце концов гений его подопечного оправдает любые затраты.

Правда, и ему временами случалось высказывать недовольство. Нет, Моне исправно и в срок пересылал ему обещанное количество картин, но ведь на них еще требовалось найти покупателя! Между тем состояние экономики в стране оставляло желать много лучшего. Манифестации, банкротства и забастовки следовали одна за другой. Кому верить, с кем иметь дело? Не говоря уже о лопнувшем банке «Юньон женераль», крах которого попортил ему немало крови. Увы, как говорится, беда никогда не приходит одна. В это трудное время на горизонте Дюран-Рюэля возник конкурент, да не просто конкурент, а человек, грозивший задвинуть его в тень и увести из его конюшни лучших жеребцов. Разве сможет Моне устоять перед призывом этого поразительного человека, которого звали Жорж Пети?

Почему поразительного? Прежде всего потому, что он вообще не разбирался в живописи. Но при этом обладал редкостным деловым чутьем. На улице Сез, в доме номер 8, он открыл галерею, не имевшую ничего общего с традиционными заведениями подобного рода. Здесь царила атмосфера изысканной роскоши и уюта. Клиент желает присесть, чтобы рассмотреть понравившуюся картину? К его услугам — великолепные клубные кресла, которыми заставлен Салон. Ибо торговый зал являл собой именно шикарный Салон, оформленный по последнему слову моды, в котором вели беседы парижские денди, вдовствующие герцогини и прочие ценители искусства. Благодаря Пети любой вернисаж превращался в праздник, на который стремился попасть весь Париж, на котором блистали знаменитости — Коклен-Каде и Сара Бернар, Камиль Гру и Вьей-Пикар, графиня Греффюль[70]… Все они спешили сюда, и шампанское лилось рекой.

Разумеется, Жорж Пети быстро обзавелся врагами. Ничего удивительного, ведь он преуспевал. Рене Жемпель, еще один торговец произведениями искусства, назвал его «хитрым жирным котом, думающим только об удовольствиях». Неодобрительно отзывался о нем и Золя, считавший Пети «спекулянтом и делягой, которому глубоко плевать на хорошую живопись».

Что касается хитрости, то ее Пети действительно было не занимать. Именно ему пришла в голову гениальная идея обойти все те места, где бывал Коро, посетить каждый уголок, где тот работал. Он знал, что художник, вечно сидевший без денег, часто расплачивался с трактирщиками и хозяевами постоялых дворов своими картинами. Ему повезло. Неподалеку от Фонтенбло он разыскал некую зеленщицу, которой Коро, задолжавший 400 франков, оставил в уплату два великолепных полотна. Еще один придуманный им мастерский прием назывался «каскадной продажей». Он применил его к «Колокольному звону» Милле. Каждый раз, когда картина выставлялась на аукцион, Пети обязательно приобретал ее, а потом, предлагая очередному клиенту, снова и снова взвинчивал цену. Таким путем ему удалось довести цену «Звона» до 800 тысяч франков! В это же время Моне радовался, если продавал очередную картину за 800 франков. До материального благополучия семейству, перебравшемуся в Живерни, было еще далеко.

Новый дом требовал больших хлопот. Распределить комнаты — Алиса и Клод имели отдельные спальни; разбить огородик — нельзя же без свежих овощей; починить загородку у курятника; подыскать удобный причал для лодки — он нашелся на Крапивном острове, в устье Эпты; вычистить ригу — здесь художник будет в плохую погоду дорабатывать начатые картины; наконец, посадить цветы — первые цветы Живерни!

— Чего-чего? Цветы сажаешь? — недоумевали местные жители, заглядывая на участок Моне, и крутили пальцем у виска. — Чего ты с них получишь-то? Ну и чудной народ эти городские…

В начале ноября Моне уже смог отправить Дюран-Рюэлю первую партию картин, написанных на новом месте. Это «Пейзаж в Вийе близ Вернона», «Дом у старого моста в Верноне» (в наши дни этот дом, ставший туристской достопримечательностью, известен как Старая мельница), «Вид на церковь в Верноне» (на переднем плане — благородный дом Пантиевра) и другие.

Связь Моне с Дюран-Рюэлем в эту пору еще оставалась достаточно прочной. Мы можем судить об этом хотя бы по тому, что в своей риге в Живерни, переоборудованной под мастерскую, он работал над тремя десятками небольших полотен, на которых были изображены цветочные букеты — эти полотна предназначались для украшения парадной гостиной в доме Дюран-Рюэля, который жил тогда на Римской улице.

Живерни, 31 декабря 1883 года. Моне только что вернулся из кратковременной поездки на Лазурный Берег, тогда более известный как Ривьера. Вместе со своим другом Ренуаром он изучал южные пейзажи. Но накануне Новою года семейство собралось дома в полном составе. Правда, без Эрнеста.

В 1883 году Моне исполнилось 43 года. Жить ему оставалось еще ровно столько же. Он уже написал около тысячи картин. Похоронил Мане. В тот же самый год в Венеции, во дворце Вендрамина на Большом канале, умер Вагнер. В Лондоне скончался Карл Маркс.

Что принесет с собой наступающий 1884 год? Префект департамента Сены г-н Пубель издаст указ об установке на улицах «баков для домашнего мусора»[71]; Ницше опубликует «Так говорит Заратустра»; Курбе[72] высадится на Формозе; уроженец Нормандии Деламар-Дебутвиль создаст первый в мире автомобиль на четырехтактном бензиновом двигателе; Тиссандье поднимет в воздух первый дирижабль с электромотором; ученые откроют бациллу пневмококка… Одним словом, конец XIX столетия ознаменуется бурными событиями.

Одним из них станет восстановление разрешения на развод, вопреки активному сопротивлению католической Церкви. Воспользуется ли Алиса Ошеде новым законом, чтобы внести ясность в свое двусмысленное положение? Нет, не воспользуется. Законная жена разорившегося Эрнеста была ревностной католичкой.

Ну а Моне готовился создать в 1884 году около 70 полотен.

17 января он снова уезжает из дома. Путь его лежит в Италию. На душе у него спокойно — быт в Живерни более или менее налажен, появления Эрнеста не ожидается, денег Алисе должно хватить, ну а дети… Дети пусть учатся! Жана (Моне) и Жака (Ошеде) определили в пансион Дюбуа в Верноне. Этот самый Дюбуа имел степень лиценциата филологии и с гордостью носил знак отличия, полученный за успехи в народном просвещении. Естественные науки ученикам преподавал г-н Превост; английскому и латыни учил г-н Клеман де Могра. Немецким с ними занимался г-н Шпиц, а рисованием — Жюльен Дево, лауреат Школы изящных искусств, милый человек и неплохой художник классического направления, ни бельмеса не смысливший в импрессионизме.

Девочек — Марту, Сюзанну, Жермену и Бланш — устроили в пансион при монастыре Провидения, которым руководила мать Каролина. Самые младшие, Жан Пьер и Мишель, ходили в деревенскую начальную школу — ею руководил Огюст Селье, по воскресеньям превращавшийся в певчего хора церкви Святой Радегонды. Заметим, что Вальдек-Руссо, «папаша Комб» и Аристид Бриан еще не успели добиться отделения Церкви от государства.

Итак, Моне отправился за южными впечатлениями и красками Средиземноморья. Между тем он никогда не питал склонности к кричащим тонам. Гораздо больше ему нравились размытые, слегка подернутые туманной дымкой оттенки, которыми так богаты окрестности Этрета, Гавра и берега Эпты… На протяжении трех месяцев — столько продлится его путешествие — он именно об этом будет писать Алисе.

«Чувствую себя препаршиво, — читаем в одном из писем. — Никак не получается ухватить колорит этой страны. Временами меня охватывает какой-то страх — ощущение, прежде мне неведомое. Здесь нужна палитра, состоящая из бриллиантов и прочих драгоценностей…»

Зато, стоит погоде «нахмуриться», он оживает:

«Сегодня много работал. День стоял ненастный, все вокруг стало синим…»

Поначалу безжалостный южный свет приводил его в исступление:

«Это слишком ново для меня. Я не в состоянии довести до конца ни одной работы…»

Но постепенно глаз привыкал к непривычному освещению:

«Вот уже неделю нет солнца. Ужас! Как работать в такой темноте?..»

«Портом приписки» стала для него Бордигера. Отсюда совсем недалеко до Франции. Каких-нибудь 20 километров — и вы в Ментоне.

Городок тогда состоял как бы из двух частей. Его жители — около двух тысяч человек — селились кто на возвышенности, в так называемом «старом городе», кто в рыбацком поселке Борго Марина. Но для тех и других главным источником дохода уже тогда были туристы.

«Здесь все сплошь немцы да англичане. Французы за границу не суются. До чего же кошмарный у немцев язык!»

При всем при том устроился Моне в английском пансионе!

Бордигера расположена в Лигурии, на берегу Генуэзского залива. В 1884 году сюда уже провели железную дорогу, по которой и приехал художник. В то время Бордигера считалась столицей пальмового дерева. И Моне писал пальмы. Он написал их десятки. Надо сказать, здешние пальмы заметно отличаются от растущих в других местах. Вместо того чтобы вольготно раскинуть свои ветви, они устремляют их, собранные в тугие пучки, высоко в небо. И в Вербное воскресенье именно в Бордигере рвут пальмовые ветви для украшения римских церквей. Сия привилегия досталась городу в далеком 1586 году, и никто ее не отменял. Впрочем, эта история заслуживает отдельного рассказа.

В те давние времена папа Сикст V пожелал, чтобы перед базиликой Святого Петра установили обелиск, до того украшавший цирк Нерона. Поскольку дело было деликатное, папа, как человек, не лишенный суеверий, издал строгий приказ: всем, кто примет участие в переносе памятника, хранить гробовое молчание. И рабочие послушно исполнили обет. Все, кроме одного.

Обелиск уже водрузили на новое место. Оставалось сдвинуть его совсем чуть-чуть, чтобы он прочно встал на многоугольное основание, когда веревки, удерживавшие каменную глыбу, натянулись так сильно, что стало ясно: они вот-вот лопнут.

— Воды! Скорее! Поливайте веревки! — закричал один из рабочих, крепыш из Бордигеры, нарушив тем самым предписанный обет молчания.

Рабочие быстро смочили веревки водой, и они выдержали вес обелиска.

Нечего и говорить, что папа не собирался карать ослушника. Более того, он оказал ему особую милость.

— Проси, чего хочешь! — сказал он рабочему.

— Ваше святейшество, — пробормотал крепыш, — если бы вы только видели, какие красивые пальмы растут у меня, на моей земле в Бордигере! Ветки у них собираются в пучки, и их не жжет палящее солнце, поэтому они так и хранят свой белый цвет — цвет чистоты, символ нашей святой Церкви! Если бы вы дали на то свое соизволение, я мог бы каждый год продавать эти ветви римским храмам в Вербное воскресенье…

И папа Сикст V одарил спасителя обелиска высокой привилегией. Надо полагать, у того оказалось немало отпрысков и наследников, поскольку вскоре в Бордигере пальмовый промысел расцвел пышным цветом. А вместе с ним и сами пальмы, которыми три столетия спустя восхищался приехавший из Франции художник.

Читая переписку Клода с Алисой, относящуюся ко времени его пребывания в Бордигере (она опубликована Даниелем Вильденштейном[73], заслуживающим самой горячей нашей благодарности), невозможно не заметить, что Моне — как бы ни восхищался он местными пальмами — был подвержен резкой смене настроения, переходя от восторгов к черной тоске.

Он познакомился с английскими художниками, весьма сносно говорившими по-французски. Они подвернулись ему под руку в один из «плохих» моментов, и он провел с ними несколько дней. Однажды, когда над долиной Нерви сияло солнце, Моне добрел до деревушки Кампороссо, и картина, над которой он здесь работал, «получилась сама собой» — тогда его охватило чувство, что он способен горы свернуть. Потом попытался запечатлеть на фоне моря апельсиновые и лимонные деревья, и поняв, что не успевает — свет уходит! — сильно разозлился: это не живопись, а мазня!

Новости из Живерни его не слишком радовали. Алиса писала, что скучает без него, Дюран-Рюэль задерживал высылку денег, опять на пороге замаячила зловещая тень судебного исполнителя, да еще дети заболели. Удрученный, он пишет в ответном письме:

«Больше не пишу, а вместо этого просто слоняюсь без дела, как какой-нибудь рантье. Будьте ко мне милосердны, не пишите мне больше таких огорчительных писем. Мне нечего сказать вам в утешение, раз вы ни во что уже не верите и все вам безразлично…»

Но не проходит и дня, как его настроение меняется:

«Истратил все привезенные холсты. Работа продвигается хорошо. Мне не терпится вернуться домой и заняться садом вместе с Малышом и Мими. Я далеко от вас, но чувствую, что люблю вас больше, чем когда бы то ни было. Как бы мне хотелось послать вам хоть немножко здешнего солнца! Жду в ответ доброго и ласкового письма…»

А потом — снова тоска и отчаяние:

«Совсем одолели головные боли, да и погода никуда не годится. Руки опускаются… Проклинаю Дюрана… Нынче вечером у меня ужасная хандра. Просмотрел первые этюды — по-моему, они ужасны…»

Его настроение немного улучшилось 5 февраля, когда по рекомендации Эрнеста Ошеде он познакомился с супружеской четой Морено, владевшей прелестной усадьбой с садом — именно таким, какие ему особенно нравились. Он назвал этот сад «земным раем» и с удовольствием приходил сюда писать. Чувство одиночества ненадолго отступило. Вот только зачем он, поддавшись слабости, написал Алисе, что нашел прелестным не только сад, но и госпожу Морено? В приступе ревности хозяйка дома в Живерни — несчастная! — в клочки изорвала письмо из Бордигеры.

Ее можно понять. Простуженные дети, холод и вечное ненастье в заброшенной деревне на берегу Эпты. А в это время Моне, как она полагала, греется под солнцем Средиземноморья и прогуливается под пальмами с другой!

Тон ее писем становился все более угрожающим. Она заговорила о разрыве и поспешила сообщить Клоду, что 19 февраля в Живерни приезжает Эрнест, чтобы поздравить ее с сорокалетием. Нетрудно представить себе его реакцию на это известие:

«Не стану скрывать, ваше письмо меня сильно расстроило. Я бы предпочел быть дома, чтобы точно знать, что там у вас происходит…»