Глава 5 ГОЛОДНЫЕ ГОДЫ

Глава 5

ГОЛОДНЫЕ ГОДЫ

Даже живя впроголодь, Моне не утрачивал вкуса к роскоши. «Пил вино из Монпелье — отличное! — писал он Базилю в самый разгар своей поры „тощих коров“. — Что за абсурд, подумалось мне, иметь друга из Монпелье и не попытаться получить через него хорошего вина! Полагаю, дорогой Базиль, что вина в Монпелье сейчас в избытке. Не могли бы вы выслать мне бочонок, вычтя его стоимость из той суммы, что остаетесь мне должны? Тогда нам не пришлось бы так часто пить воду, и обошлось бы это совсем недорого…»

Что касается хлеба насущного, то нередко Клода в буквальном смысле слова подкармливал Ренуар. Он набирал как можно больше съестного в родительском доме и тащил все это своему бедствовавшему другу. «У него там далеко не каждый день обжираются, — говорил он. И добавлял: — Но мне все равно нравится к нему ходить, потому что в смысле живописи Моне — отличная компания».

Наступил 1868 год. Моне работает как одержимый. И все без толку. Выбраться из нищеты никак не удается. Он живет попеременно то в холодном Париже, все в том же тупике Сен-Луи («у нас нет самого необходимого, а при такой погоде не очень-то легко обходиться без отопления, да еще с ребенком и с женщиной»), и пишет свои первые льдины на Сене, в районе Буживаля, то в Гавре, где так же холодно, но это не мешает ему усердно работать. Вот что писал в «Журналь дю Авр» Леон Бийо: «Как-то на днях, когда мороз стоял такой, что, казалось, камни трескаются, я стал свидетелем такой картины. Сначала я увидел жаровню, потом заметил мольберт, а рядом обнаружил господина, закутанного в три пальто, в толстых перчатках и с наполовину заиндевевшим лицом. Это оказался Моне, изучавший эффект падающего снега. Да, что и говорить, в армии искусства есть свои отважные солдаты!»

Но порой и у отважного Моне опускались руки: «Ничего не получается… Начинаю работать и понимаю, что все надоело… Все видится в черном цвете… Разочарования, обиды, надежды и новые разочарования…»

Между тем приближалось 20 марта — крайний срок для представления работ на будущий Салон. На сей раз Моне остановился на двух маринах. Первая изображала корабли, покидающие порт Гавра, вторая — гаврский пирс. Чувствовал себя он относительно спокойно, поскольку знал, что в жюри входит Добиньи, относившийся к нему вполне по-дружески. Увы, тон в комиссии задавал отнюдь не Добиньи, один-единственный голос которого мало что значил, особенно в споре с министром искусств господином де Ньеверкерке — консерватором, ни в какую не желавшим мириться с кончиной старой школы.

«Ну уж нет! Довольно с нас этой якобы живописи!» — взревел он, и жюри отклонило две работы Сезанна, одну Ренуара, одну Сислея, одну Дега и одну Моне.

Вердикт, таким образом, в точности повторял прошлогодний: из двух картин на выставку была принята одна, а именно «Корабли, покидающие порт Гавра». Правда, на сей раз никакого конфликта с «почти однофамильцем» у Моне не возникло. Более того, Эдуар Мане, надолго задержавшийся перед его прекрасными кораблями, громко воскликнул:

— Этот человек — подлинный Рафаэль воды!

Далеко не столь лестного отзыва Моне удостоился от карикатуриста «Журналь амюзан» Берталля. Под его смахивающим на детский рисунком красовался большой корабль с часами на носу (схематично набросанные «домики» изображали волны) и стояла такая подпись: «Вот наконец образец истинно наивного и искреннего искусства. Эту картину г-н Моне создал в возрасте четырех лет. Дебют вселяет надежды. Говорят, часы отлично идут по выходным и праздничным дням. Море изумительно красивого зеленого цвета волнуется как живое, заставляя судно покачиваться на пергаментных волнах…»

Еще одна, на сей раз анонимная, зато не столь тенденциозная, карикатура появилась в газете «Тентамар-Салон». Корабль проходит мимо расположенного по правому борту маяка, а под ним помещено такое четверостишие:

Жил да был корабль огромный,

Нарисованный Моне.

По волнам бежал он споро:

«Время — деньги! Деньги — мне!»

Деньги! Весной 1868 года это слово меньше всего вязалось с именем Клод Моне! Примерно в те же дни, когда проходил Салон, он без сожалений — если не считать сочувствия к кредиторам — оставил жалкую конуру в тупике Сен-Луи и по совету Золя поселился в гостинице Глотона, в деревушке Бенкур, неподалеку от Боньер-сюр-Сен. Глотон стоял на самом берегу Сены, и от Живерни, где в будущем художнику предстояло жить и возделывать свой сад, его отделяло всего несколько кабельтовых.

Пребывание Моне в Глотоне завершилось вполне в духе романов Золя. Вот что он рассказывал об этом Базилю: «Решительно, я родился под недоброй звездой. Только что меня выставили вон из гостиницы, где я жил, и выставили чуть ли не нагишом. Камиллу и бедного крошку Жана я устроил на несколько дней здесь, поблизости. Родные больше ничего не желают делать для меня. Не знаю, где я завтра буду ночевать…»

Это письмо датировано 29 июня 1868 года. Предполагают, что накануне вечером Моне совершил попытку самоубийства.

Устав от бесконечных неудач, он якобы решил утопиться. Если это случилось в Глотоне, что с учетом даты выглядит достоверно, то Моне должен был броситься не в Сену, а в один из двух ее рукавов, на которые река разделяется в этом месте своей излучины. Действительно ли он рисковал жизнью? Это осталось неизвестным, поскольку свидетелей события не нашлось. Единственное, что можно сказать наверняка, так это то, что утопиться Моне было не так-то просто — ведь он вырос в Гавре и плавал как рыба. Косвенным доказательством тому служит история, произошедшая буквально за несколько дней до того в том же самом месте, на реке близ Бенкура. Моне возвращался в лодке домой после работы на пленэре. Вместе с ним находился Ренуар. Крайне недовольный плодами своих трудов, он внезапно впал в ярость, укрощать которую он так и не научится, и… прыгнул за борт. Освежившись в прохладной воде, он, впрочем, быстро успокоился и снова забрался в лодку. Комментаторы, причисляющие Моне к самым «проклятым» из всех художников, пытаются и здесь углядеть попытку самоубийства. Нам это представляется совершенно невозможным. Во-первых, вряд ли он в тот день — как и в другие дни той поры — чувствовал себя настолько отяжелевшим от плотной еды, чтобы легко пойти ко дну. Во-вторых, дело было в июне, а в это время вода в Сене редко бывает холодней 20 градусов. Поэтому, читая постскриптум его письма к Базилю, в котором он пишет: «Вчера я был в таком смятении, что чуть было не свалял дурака и не бросился в реку…», можно предположить, что за этими строками стоял очередной призыв о помощи, только еще более настоятельный, чем обычно, и даже своего рода шантаж. Он стремился заставить друга, которому по вполне понятным причинам хотелось хоть немножко отдохнуть от вечных денежных проблем приятеля, испытать чувство вины. Кстати сказать, Базиль тянул с ответом на это письмо несколько недель, заслужив в своей адрес новые суровые упреки. «У вас-то денег хватает!» Или: «Решительно, вас нисколько не трогает мое положение. Мы дохнем от голода, говорю я вам, а вы совершенно не торопитесь с отправкой мне моих пятидесяти франков».

Летом Моне перебрался на нормандское побережье. В Гавре богатейший тамошний торговец г-н Годибер заказал ему серию из трех семейных портретов: жены Маргариты, маленького сына Луи и, разумеется, свой собственный. Подобная работа отнюдь не вызывала у Моне восторга, но он согласился — будет на что кормить Камиллу с Жаном, которые поселились в маленькой гостинице в Фекане. Родственники художника по-прежнему и слышать ничего не желали об этой «нечестивице», которая «с таким вызывающим видом ходит по улице, что любому ясно — она не светская женщина!».

Одновременно Моне воспользовался своим пребыванием в Гавре, чтобы принять участие в Международной морской выставке. Он оказался здесь в весьма недурной компании — его полотна соседствовали с картинами Коро, Курбе, Воллона и его старого друга Будена. Увы, продать ничего не удалось. «Мне вручили серебряную медаль стоимостью 15 франков, — жаловался он одному из почитателей, — и поместили хвалебные статьи в местных листках, но, согласитесь, все это малопитательно!»

В серых мрачных небесах над его головой лишь однажды мелькнул просвет. Он узнал, что писатель, искусствовед и почетный администратор театра «Комеди Франсез» Арсен Усэй приобрел его «Камиллу, даму в зеленом». На него сразу свалилось 800 франков. На эти деньги он смог устроиться в Этрета, где нашел для Камиллы и малыша Жана, которому пошел второй год, скромное жилье. Тем временем торговец Годибер, склонный к меценатству, выкупил его картины, арестованные судебным исполнителем сразу по закрытии Морской выставки.

Таким образом, Моне удалось провести в Этрета несколько по-настоящему счастливых дней. Своей радостью он немедленно поделился с Базилем, который, должно быть, немало удивился, в кои-то веки получив от него письмо, не содержавшее ни упреков, ни мольбы о помощи. «Дорогой друг, я очень доволен, очень рад. Чувствую себя как сыр в масле, потому что окружен всем, что люблю… А по вечерам, возвращаясь в свой скромный домишко, нахожу в нем пылающий очаг и свое милое семейство. Видели бы вы сейчас своего крестника[15] — это просто прелесть! И до чего же восхитительно наблюдать, как это существо понемножку растет!

Я счастлив, что он у меня есть, и собираюсь писать его для Салона…»

Рождество встретили в городе «старых камней», где уже находился Курбе, отчаянно пытавшийся запечатлеть после бури движение тех самых «Волн», которыми сегодня восхищаются посетители Лувра. А Моне снова искал свет. В январе 1869 года до Этрета дошли сведения о торжественном приеме, который японский микадо устроил для зарубежных послов в честь того, что Япония открыла свои двери для французской торговли. Пройдет еще немного времени, и между этой страной и Клодом Моне завяжется бурный роман, в котором, впрочем, будет немало сходства с браком по расчету.

Одним словом, все шло замечательно — вплоть до того дня, когда тетушка Лекадр вызвала к себе племянника и, гневно стуча по полу своей палкой, объявила ему:

— Ты даже не скрываешь своей связи с этой потаскухой, да еще осмелился притащить ее в Гавр! Так вот, покуда она с тобой, от меня ты не получишь ни гроша!

Но на сей раз Моне и в голову не пришло с бравадой ответить: «Обойдусь!»

И меценат Годибер в ответ на просьбу о помощи ответил отказом.

— Поверьте, мне очень жаль, — говорил он, — но вы же понимаете: я не могу вложить все свое состояние в вашу живопись!

Прекрасная пора иллюзий миновала безвозвратно.

От Базиля мы знаем, что ближе к концу зимы Моне вернулся в Париж — «изголодавшийся и в полном унынии». Неудивительно, что ему снова пришлось предложить другу свое гостеприимство. «Это не слишком весело, — отзывался он, — но должен же мой крестник что-то есть».

Черная полоса и не думала заканчиваться. Моне представил на Салон два полотна — оба были отвергнуты жюри. В Нормандии на него глядели косо, но, выходит, и в Париже ему нет места. Что делать, куда идти? И он вспомнил о Буживале, том самом, где не так давно писал льдины на Сене. «Буживаль не так красив, как соседний с ним Шату, — отмечает Ардуэн-Дюмазе[16], — но благодаря нескольким старым домам и образующим амфитеатр крышам он выглядит достаточно живописно, хотя совсем не похож на роскошный загородный курорт. Особую красоту Буживалю придают благородство линий и разнообразие цветовых оттенков…»

Итак, старый дом и разнообразие цветовых оттенков — именно это «богатство» выпало на долю Клоду, Камилле и крошке Жану, которые почти на год стали лагерем в Бужи-вале. Мы не случайно говорим «лагерем», потому что нужда и лишения в их маленьком семействе достигли в эту пору пика. Летом 1869 года Моне и его близкие жили так скудно, как никогда прежде. Если бы не Ренуар, регулярно навещавший друга, с которым вместе ходил на этюды, и привозивший хлеб, а иногда и кое-что более существенное, как, например, тушеного кролика и бутылку терпкого вина, семья голодала бы в буквальном смысле слова. Зато с разнообразием красок и оттенков все действительно обстояло наилучшим образом, особенно на заросшем деревьями островке Круасси, где находился «Лягушатник».

«Лягушатником» назывался кабачок, стоявший возле самой воды и представлявший собой нечто вроде плота под просмоленной крышей. Летом он пользовался большой популярностью среди владельцев лодок и их подружек, в основном девиц легкого поведения, распространявших вокруг себя ароматы дешевых духов. «От этого места, — позже напишет Мопассан в „Жене Поля“, — несет глупостью и разит мошенничеством и ярмарочной галантностью. Здесь плавают ароматы любви; здесь дерутся, чтобы услышать да или нет».

Моне тоже сражался — только с причудливой игрой света на речной глади. Ежеминутно меняющийся пейзаж, весь состоящий из дрожи и трепета, весь — ускользающее впечатление, вот что он писал в те дни.

У Моне и Мопассана было нечто, их объединяющее. Это нечто — река. «На протяжении десяти лет моей великой, моей единственной, моей всепоглощающей страстью оставалась Сена, — пишет Мопассан, известный всему Буживалю любитель лодочных прогулок. — О, прекрасная, спокойная, изменчивая и вонючая река, полная чудес и нечистот!»

В том, что касалось красоты, спокойствия, изменчивости и чудес, Моне полностью соглашался с писателем, ну а до вони и нечистот ему не было никакого дела!

Утопающий в зелени листвы «Лягушатник», лодки, мостики, дамские кринолины и костюмы купальщиков — именно этот сюжет избрал Моне для своей будущей картины, которую он намеревался выставить на Салоне 1870 года. Вот только хватит ли у него сил, а самое главное, материалов, чтобы осуществить задуманное? И к кому обратиться за помощью? К Базилю? Увы, добрый Фредерик в последнее время все чаще притворяется глухим…

«Вот уже неделю в доме ни крошки хлеба, ни капли вина, ни дров для кухни, ни свечей, — пишет он ему 9 августа. — Это ужасно». И — ни слова в ответ.

17 августа новое, еще более отчаянное письмо: «Да говорю же я вам, мы подыхаем с голоду! Буквально подыхаем! Не дай вам Бог познать такую нищету! Но только тогда вы поняли бы, чего мне стоит ваше крайне беззаботное отношение к чужой нужде…»

Письмо от 25 августа: «Если я не получу помощи, мы все умрем с голоду! И я даже не могу писать, потому что у меня совсем не осталось красок… Постарайтесь мне помочь…»

Действительно, Базиль еще оставался кое-что должен Моне за «Завтрак на траве», однако он уже выплатил ему значительно больше предусмотренного в договоренные сроки (по пятьдесят франков в месяц). Тем не менее он все-таки отправил Моне очередную сумму, но, если судить по ответному письму несчастного завсегдатая «Лягушатника», сделал это далеко не с легким сердцем. Как и большая часть цитируемых нами писем, этот документ взят из книги Г. Пулена «Базиль и его друзья», опубликованной в 1932 году. Моне не скрывает своей горечи: «Настоящим извещаю, что я не намерен последовать вашему совету (коему не нахожу извинений) и пешком идти в Гавр… Я в простое, как всегда, из-за нехватки красок. Вы, счастливейший из смертных, привезете из своей поездки кучу картин. Только я в этом году не смогу сделать ничего! Из-за этого я зол на весь свет, меня гнетет зависть, я в ярости и гневе. Если б только я мог работать, все наладилось бы. Вы говорите, что меня не спасут ни пятьдесят, ни сто франков. Возможно, но тогда мне остается только расшибить башку о стену. Я не жду внезапного богатства, но, если бы все те, кто, подобно вам, дает мне советы вместо того чтобы выслать кто пятьдесят, кто сорок франков и так далее, уж наверное, я был бы в другом положении. Перечитал ваше письмо. Дорогой друг, оно смехотворно. Не знай я вас, я мог бы принять его за шутку. Вы вполне серьезно, ибо вы так и думаете, заявляете, что на моем месте пошли бы рубить дрова. Только люди вашего положения могут верить в подобные вещи, потому что, окажись вы и в самом деле на моем месте, вы, возможно, чувствовали бы еще большее отчаяние. Это гораздо тяжелее, чем вы себе представляете, и я готов биться об заклад, что вы нарубили бы очень мало дров. Хороший совет дать нелегко, к тому же, вы уж не обижайтесь, я думаю, что всякие советы бесполезны. Как бы там ни было, конца моим несчастьям, судя по всему, не ожидается. Близится зима, а это не самое лучшее время для обездоленных…»