Тень Гефтера меня усыновила

Тень Гефтера меня усыновила

Но столица не очень-то ждала молодого выпускника истфака. Несколько лет Глеб был рабочим на стройке (впоследствии он перепробовал много занятий, вплоть до рубки леса), а в свободное время делал самиздатский журнал «Поиски». Произошло его знакомство со многими представителями вольнодумной интеллигенции, в первую очередь с историком Михаилом Гефтером. Павловский стал чем-то вроде ученика Гефтера и часто бывал на его подмосковной даче вместе с бывшей женой Ольгой, которая к тому времени успела побывать в психдиспансере и вторично выйти замуж. На Глеба Олеговича оказали большое влияние стиль Гефтера и сама тема его исследований — скрытые пружины советской политики. Похоже, он уже тогда мечтал быть одной из таких пружин, тайным советником и заодно всемогущим магом, изрекающим предсказания и одетым в черное. Гефтер так любил единственного, по большому счету, своего ученика, что порывался даже усыновить его.

В то время Павловский вел жизнь романтика-революционера. Во время процесса над диссидентом Абрамкиным (нынешним издателем «Тюрьмы и воли» и тоже большим пассионарием) он запустил в окно суда кирпичом и во время бегства от милиции сломал ногу. Сам Павловский описывал этот период жизни так: «Живописная безбытность диссидентства обернулась безвкусицей — погони, прятки, женщины, весь этот Дюма, за которого люди расплачиваются друг другом, во всем виня „власть“. Новых идей никаких; уезжать из страны стыдно; дальше идти некуда. Звериное чувство тупика — закупоренность в собственной биографии. Я решил бежать из биографии».

О тупике диссидентства говорили и писали в то время многие — отсюда же и череда отъездов и самоубийств: империя казалась бессмертной, сопротивление — бесплодным, не нужным ни народу, ни, главное, самим сопротивляющимся. Андропов не так уж ошибался, отводя русскому инакомыслию два-три года сроку: не будь перестройки — новая имперская идеология сложилась бы уже тогда. Павловский, однако, скоро почувствовал бесперспективность «сектантской борьбы с собственной страной». Тогда же, видимо, зародилась и неприязнь его к любого рода «борцам», фанатикам с горящими глазами — вплоть до нынешнего НТВ…

Бегство из биографии, однако, вышло не столь уж добровольным: в 1982-м Павловский был арестован, снова во всем сознался, покаялся и вместо тюрьмы получил ссылку в Коми АССР. Собственно, покаяние его было никак не результатом трусости: он носился тогда с идеей «пакта власти и интеллигенции» — своего рода общественного договора. В ссылке он трудился на должности маляра и кочегара, время от времени посылая властям письма с рекомендациями, как спасти Советский Союз. Послания, как вспоминает Глеб Олегович, были довольно-таки истеричные: участковый их читал, хохотал и подшивал в дело.

В начале перестройки Павловскому позволили вернуться, но это было возвращение к пустому месту — ни работы, ни авторитета. Диссиденты, похоже, не простили ему отступничества и неизменно подозревали в работе на КГБ. Сам он отвечал, что на «органы» не работает, однако не рекомендует огульно чернить Контору. «Путин принадлежал к элите КГБ, а не к тем, кто получал наслаждение от издевательств над людьми», — заметил он как-то. Показной цинизм и интеллектуальный эпатаж были частью его нового образа — Павловский твердо решил стать «человеком при власти». Или, как раньше говорили, «евреем при губернаторе».