КРАСНЫЕ ЮНКЕРА

Воинскую часть на марше, будь она большая или малая, охраняют со всех сторон. Впереди на определенном расстоянии — головная походная застава, еще одна, тыловое охранение, — сзади; справа и слева — боковое охранение. Наше отделение в боковом. Мы должны идти, ни на шаг не отклоняясь в сторону: ночь такая темная, что не мудрено и заблудиться. В лицо бьет злой, порывистый ветер, швыряет дождем и мокрым снегом, завывает на все голоса. Поневоле позавидуешь тем, кто шагает протоптанной дорогой, — у них и сапоги не увязают в болоте, и плечи идущих сбоку людей загораживают от ветра и дождя. Понемногу глаза привыкают к темноте, и тут снова к небу рвутся языки пламени, и снова становится тихо…

У Елисеева к винтовке прикреплен кусок белой материи. Вдруг он опускается — сигнал, означающий, что сержант снял винтовку с плеча и держит ее наизготове. Мы немедля делаем то же самое. Стоим, до боли в ушах вслушиваясь в тишину. У меня мокрая пилотка съехала на ухо и никак не хочет вставать на место. Приходится совсем сорвать ее с головы, и теперь я тоже слышу, что к дороге кто-то идет. Не один — несколько. Мы учуяли их раньше, чем они нас: под нашими ногами болото не так сильно чавкает, стало быть, они нагружены еще тяжелее. Что-то не верится, чтоб это были немцы. А в такую ночь, да еще на передовой ничего не стоит вступить в бой и со своими…

Мы лежим полукругом на вспаханной размокшей земле. Еще мгновение — и я отведу спусковой крючок. Но вот отчетливо слышится команда Елисеева:

— Стой! Кто идет?

Те остановились, но не отвечают.

— Кто идет?

— Свои.

— Один — ко мне, остальные — ни с места!

Шлеп-шлеп — каждый шаг будто вбивает кол в землю.

— Опусти винтовку! Кто ты?

— Красноармеец.

— Сколько вас?

— Двое.

И тут же доносится топот, словно сюда идет целая толпа.

— Ни с места, будем стрелять! — приказывает Елисеев. — Рузин, проверить.

Рузин отходит и через минуту возвращается, ведя в поводу лошадь. На лошади сидит человек. Красноармеец, хотя на сей раз его ни о чем не спрашивают, торопливо объясняет:

— Это мой командир, младший лейтенант. Он тяжело ранен, веду его из-под Вязьмы… Госпиталя тут нет поблизости?

— Товарищ младший лейтенант, ваши документы!

— У меня их нет.

— С лошади слезть можете?

— Нет. Я ранен в ногу.

— Тогда нагнитесь. Ниже… Врешь, никакой ты не командир! Где твои кубики? Вот я сержант, так можешь нащупать и проверить…

— Я запрещаю вам так со мной разговаривать, сержант! И руку уберите, вы уже убедились, что нога у меня перевязана. К тому же при мне автомат, так что… Сейчас же отведите меня к своему командиру!

— Никуда я тебя не поведу! Часы есть? Так вот, в течение двадцати минут чтоб с места не двигались. Ясно?

Мы продолжаем путь. Но что это с Рузиным? Ворчит не переставая. Елисеев приказывает ему замолчать, а он и не думает.

— Что это вы, сержант, сегодня такой добренький? — сердито говорит он. — Почему не отняли у него автомат? К седлу там еще мешочек с дисками привязан…

— Ты что, считаешь, что они переодетые фашисты?

— Это уж точно нет. Младшего лейтенанта я знаю, учился с его братом на одном курсе. А автомат взять надо было. Красноармеец его не оставит, к тому же у него еще наган, а у нас на весь батальон один-единственный автомат. Командиру роты он скорее понадобится, чем этому младшему лейтенанту. Разрешаете?

— С кем хочешь идти?

— До стрельбы не стоит доводить, лучше пойду один.

Мы с Якимовичем остаемся ждать Рузина: не исключено, что придется оказать ему помощь. Что-то он уж очень медлит… Наконец появляется, но не один, все с тем же красноармейцем.

— Ребята, — обращается Виктор к нам, — не найдется у вас сухарика? Они уже три дня ничего не ели. Держатся подальше от деревень…

У меня оставалось еще три сухаря. От дождя они совсем размокли, и я собираю их в горсть, как кашу. Набиваю себе полный рот, остальное отдаю красноармейцу — пусть разделит. Но что это за гадость? Кашица смешалась с махоркой, хоть выплевывай. Выплюнуть? Как бы не так! Поди знай, когда еще удастся съесть кусок хлеба. Скорее жаль этих несчастных крошек махорки, сам-то я в крайнем случае могу и обойтись, а вот Сергеев… Увидел бы — изо рта бы вырвал, у него-то кисет давно уже пуст. Да, что касается курения, тут никто из нас сравниться с Колей не может. Стоит посмотреть, с каким вкусом он это делает, с каким наслаждением затягивается, а потом медленно выпускает дым изо рта, носа, чуть ли не из ушей!

Втроем мы отправляемся догонять отделение. У Рузина на одном плече винтовка, на другом — автомат.

— Трудно он тебе достался? — спрашиваю я.

— Да. Но ведь и его понять можно. Сколько раз пытались отнять, и все-таки он с ним не расстался. Тащит с самой границы. Правда, рана у него такая, что автомат вряд ли ему скоро понадобится. Хоть бы до госпиталя добрался…

— Не должен он был снимать знаки различия. За это судить могут.

— Конечно. Смелый вроде парень, а тут испугался, что если немцы схватят живым, над командиром еще больше будут измываться. Но ведь жить иногда страшнее, чем умереть. Помнишь того политрука в Серпухове? До меня только сейчас по-настоящему дошло, как он был прав.

Оно, пожалуй, и хуже, и лучше, что осень так свирепствует. Лучше потому, что немцам, вернее, их технике, необходимы хорошие дороги. Они рвутся к Варшавскому шоссе, но как ни пытаются уничтожить или хотя бы отбросить назад курсантов, удерживающих фронт возле Ильинского, им это не удается. Три наших батальона буквально зубами вгрызлись в берег речушки, которую, если как следует разбежаться, можно перепрыгнуть, и вот уже седьмой день отбивают все вражеские атаки, не дают себя полностью окружить.

Массированный огонь из всех видов оружия перепахал не только линию фронта, но и далеко вокруг, а сопротивление не ослабевает. «Красные юнкера» стреляют, стреляют… Они уже уничтожили около пяти тысяч немецких солдат и офицеров. Прямой путь на Москву через Малоярославец немцам закрыт, потому они с еще большей яростью и наглостью стараются взломать фланги. Калужское шоссе тоже представляет для них оперативную ценность — ведь оно ведет не только в Калугу, но и в Малоярославец. Но и здесь они снова и снова натыкаются на «красных юнкеров».

По сравнению с ильинской группой наша куда меньше, а что касается артиллерии, и четвертой части нет. Первый батальон 616-го стрелкового полка и шестая рота 175-го полка, которые приданы нашей, Южной группе, понесли большие потери. Впрочем, это только так говорится — первый батальон: он идет от самой границы и вместе с больными и ранеными насчитывает меньше восьмидесяти человек.

Без помощи интендантов, — кстати, они нам за все это время ни разу не попались на глаза, — мне удалось сменить свои рваные сапоги на целые. Думал, что эта пара послужит как следует, но куда там, один, и опять правый, уже просит каши. Немецкие я ни за что не надену — стошнит, и снять с убитого товарища, хотя мы достаточно насмотрелись на мертвых, все еще не могу.

Мороз ударил не на шутку, без теплых портянок не обойдешься. Кто половчее, тот находит выход. Дело в том, что поскольку из Серпухова мы уходили в летнем обмундировании, нам разрешили взять с собой одеяла. Большинство курсантов их в первые же дни потеряли, вернее, просто бросили. Нашлись, кстати говоря, такие, кто пытался проделать такой же фокус и с противогазами: их выбрасывали, а пустые сумки набивали для видимости бумагой или ветками. От этого нас, однако, очень быстро отучили. Что же касается одеял, те, у кого сапоги были большие, могли выпросить у товарища кусок на портянки. От такой «операции» выгадывали обе стороны: одному было теплее ногам, другому — легче идти.

В зоне соседней с нами пятнадцатой роты немцы заняли деревню Устье. Фашисты, видно, уверены, что они в безопасности, в сельских дворах стоят их автомашины, сами свободно разгуливают, шныряют от избы к избе. Один дом уже подожгли. Первые представители» грабьармии, они роются в сундуках, гоняются по улице за молодой крестьянкой, ловят во дворах кур. «Победители» — стало быть, полноправные хозяева. На чьей стороне будет перевес, они еще не знают — не знают, что не когда-нибудь, а совсем скоро, вот-вот наступит час справедливой расплаты. Мы для них всего-навсего маленькая горсточка, с которой ничего не стоит справиться. И все же… Сегодня нас снова закидали листовками: несколько самолетов беспрерывно сбрасывали бомбы, а из одного бросали тоненькие листочки бумаги. Явно болезненное пристрастие к писанине у фашистов! И снова все те же заискивающие слова:

«Доблестные красные юнкера! Вы мужественно сражались, но теперь ваше сопротивление потеряло смысл. Варшавское шоссе — наше почти до самой Москвы. Через день-два мы войдем в нее. Вы настоящие солдаты. Мы уважаем ваш героизм. Переходите на нашу сторону. У нас вы получите дружеский прием, вкусную еду и теплую одежду. Эта листовка будет служить вам пропуском».

«Сопротивление потеряло смысл»… Кого это вы хотите обмануть? Ведь если все так, как вы пишете, почему вы до сих пор не добрались до Москвы, почему топчетесь так долго на одном месте?

Ну да, они все еще уверены, что их золотая мечта вот-вот осуществится, что не сегодня завтра они будут в Москве и проведут там парад победы. Сейчас, шакалы, сейчас мы покажем вам парад. Если вам так уж позарез необходима наша земля, вы получите ее — каждый свою долю — и останетесь в ней навечно…

Конечно, куда лучше нагрянуть внезапно, поздно ночью, когда немцы спят и бесшумно снять охрану, но кто знает, сколько к тому времени еще подойдет сюда фашистов? С теми же, что сейчас в деревне, мы справимся.

Наши артиллеристы готовят пушки к бою. До чего же славные они ребята, курсанты Подольского артиллерийского училища! Здесь, на фронте, мы с ними так сдружились, будто всю жизнь прожили вместе.

Не мешало бы, правда, чтобы их пушки были хоть немного помоложе. В Ильинском, рассказывают ребята, то же самое. Трехдюймовки, которыми вооружен там один из дивизионов, образца, каким пользовались еще до русско-японской войны. И тем не менее у курсантов и они стреляют и попадают в цель.

Пятнадцатая рота пошла в атаку. Мы с нетерпением ждем, когда поднимут и нас… Слов нет, фашисты опытные вояки и вооружены хорошо, но перед яростным, исступленным натиском «красных юнкеров» они не выдерживают. Вот их ряды дрогнули. Вот они, как бешеные, с неистовыми криками несутся прочь…

И даже сейчас Ивашин не теряет времени даром. Ведь непосредственно в бою мы еще не участвуем, и он объясняет:

— Бой, ребята, штука очень сложная. Командир тут должен отвечать буквально за все. Смотрите внимательно: от неожиданности немецкие офицеры растерялись, и это сразу передалось солдатам. Хоть и с потерями, они сейчас еще могли бы отступить, сохранить силы, но в такой панике шансов остаться в живых у каждого, пожалуй, не больше, чем если б они были на тонущем корабле. Страх — он хуже смерти. Видите, как бегут?

Фашисты сигнализируют ракетами, просят помощи. Добрый признак! Нам просить помощи не у кого, а раз так, надо справиться с делом как можно быстрее.

— Внимание! Приготовиться… В атаку!

Ворвавшись в деревню, мы обнаружили в немецкой шикарной штабной машине рацию, топографические карты Московской и Калужской областей, в которых мы очень нуждались, оперативные документы, стереотрубу… Рядом валялись новенькие офицерские шинели, парадные мундиры. Курсанты вытащили из машины знамя со свастикой, втоптали его в болото.

Куда более серьезный удар мы нанесли фашистам у деревни Карамышево. Если б немцы знали, насколько они превышают нас числом и вооружением, наверняка бы вели бой иначе. Но поначалу они этого не знали, а потом — потом было уже слишком поздно.

Теперь мы убедились, что, даже будучи окружены, можем бить фашистов. И легче становится на душе, когда видишь, как подбирает немец под ремень полы шинели и бежит что есть силы. Такой, если наша пуля его и не догонит, уже совсем не так опасен, как прежде. Теперь он не одному своему «камраду» шепнет на ухо: «А знаешь, до Москвы-то еще ох как далеко, до смерти же рукой подать». И это действительно так.

Слабый ветерок, который вроде бы собрался вздремнуть, почему-то вдруг передумал и разросся в резкий ледяной ветер, который с воем рвет одежду, норовит свалить с ног и, поскольку дует с севера, пытается повернуть нас лицом к югу. Мы с удовольствием взяли бы его в спутники — пусть бы толкал в плечи, в спину, — но что поделаешь, нет так нет. И мы упрямо шагали ему навстречу, шагали, куда приказано. Нашему батальону предстоял тяжелый бой.

У деревни Березовка немцы захватили важный опорный пункт — высоту 202,9 — и, наученные горьким опытом прежних дней, сразу закрепились от подножия до самой вершины. Притащили уйму техники, окружили высоту густой сетью оборонительных сооружений. Ясно, что с одними винтовками, пулеметами и парой устаревших пушек соваться туда нечего. И тем не менее нам было приказано взять высоту.

Мы атаковали с самого рассвета и все время несли потери. И когда уже казалось, что никому из нас живым отсюда не выбраться, тогда-то, неожиданно не только для немцев, но и для нас самих, к высоте, где окопался враг, вихрем понеслись сотни раскаленных комет. Ничего подобного мы не только никогда не видели, но и представить себе не могли. Почудилось, что им ничего не стоит растрясти самые высокие горы и раскачать самые глубокие долины, не то что эту, с булавочную головку, высоту. Все вокруг вспыхнуло огромным, до неба, пожаром, кажется, само небо завертелось головокружительной каруселью, и еще долго после того, как отгремел оглушительный гром, отзвуки его перекатывались вокруг с грозным рокотом.

Это был первый, что мы увидели и услышали, залп наших «катюш». Залп реактивной артиллерии так ошеломил немцев, что они потом долго не могли прийти в себя.

15 октября во второй половине дня высота 202,9 была нашей.