СПАСИТЕЛЬНЫЙ ОГОНЕК

Крамецу, главному врачу, дал прозвище фельдшер. Мне — Шумов. Десятки раз на дню ему не надоедает орать во всю глотку:

— Эй, жених, невеста ждет!

Степа щерит в похабной улыбке длинные, острые зубы, подмигивает, будто намекая на какую-то грязную историю, о которой известно только нам двоим.

Жених да жених, и понемногу все забыли, что у меня когда-то было имя, была фамилия. Для меня, быть может, это к лучшему. Но не пострадает ли она? Ведь и ее Шумов не раз окликал:

— Погоди-ка, невеста, сейчас пошлю тебе жениха.

Моей «невесте» неполных шесть. Она не понимает, что Шумов хочет ее обидеть. Она даже самого значения слова «жених» не понимает. В одном она уверена — «женихом» называют дядю, который ее очень любит.

Познакомились мы с ней в первый же день моего прибытия сюда. По ту сторону колючей проволоки, ограждающей наш двор, в тени тополей темнел овраг. На дне его, где трава была особенно зеленой и сочной, паслась черная коза. И хоть она весь день, не поднимая головы, жадно щипала траву, на запавших боках можно было пересчитать все ребра. Коза то и дело поворачивала голову к своей хозяйке, издавая при этом протяжное «ме-е-е». А хозяйка, босоногая, худенькая девочка, точно случайно залетевший в наши унылые края мотылек, тихо сидела, пригнув головку к плечу.

Почему, думал я с горечью, она даже не смотрит в нашу сторону? Мама не велела или сама догадалась, что нами, горемычными, интересоваться не след? Позже я, к великой своей радости, узнал, что просто в то утро бабушка так туго заплела ее льняные косички, что бедняжка не могла повернуть голову.

Скоро обед. Минуты ожидания тянутся для нас, вечно голодных, как страшный сон. Мы с Кузей лежим в тени под забором. Узловатые корни деревьев впиваются в бока, но я не двигаюсь с места, потому что рядом груда битых кирпичей, покрытых толстым слоем пыли.

Мы с Кузей смотрим в одну сторону. Он беззвучно шевелит губами. Целую вечность мы не видели детей. А тут — вот она, сидит, загорелая, в пестрой ситцевой юбчонке на узких бретелях, в колпачке из газеты на светлой головке. Сидит, по-детски скособочившись. Ножки длинные, тонкие, и сама вся тоненькая и гибкая, как ивовый прутик. Иногда улыбается чему-то, и на щечках появляются ямочки.

Кузя заснул. Брови у него совсем белые, будто припорошенные снегом. Под глазами синие круги.

Девочка возится в траве, хворостиной копает землю. Вот она вынула из кармана ломтик серого, как высохшая глина, хлеба, узелок с солью. Она, очевидно, заметила, что я слежу за ней, вздрогнула, повернула голову в мою сторону и прикусила губенку.

«Ме-ме-ме», — плачет, надрывается коза. Она запуталась в веревке, стоит, пригнувши голову к земле, и не может двинуться с места. «Ме-ме-ме».

Освободить ее не так-то просто. Надо оттолкнуть заупрямившуюся козу, может, даже развязать узел веревки, которой она привязана к колу. Пастушка, хоть еще не хочет признаваться в своем бессилии, вот-вот расплачется.

— Разрешите, — прошу я полицая, стоящего у калитки, — на одну минуту.

Вот при каких обстоятельствах я узнал, что девочку звать Томой, а козу — Муркой.

Назавтра Тома уже на правах старой знакомой рассказала мне, что бабушка все утро проплакала. Почему? Оказывается мать Томы и ее старший брат ушли к тетушке в деревню. Вот уж три дня прошло с тех пор, а их все нет. Бабушка говорит, что теперь, даже если придется всем помирать с голоду, она маму больше из дома не выпустит. На мой вопрос, где папа, она не ответила и, кусая ногти, низко опустила русую головку, вздернув узкие, худенькие плечики.

Понимает ли она, что фашисты лишили ее детства? Пока еще, пожалуй, нет, но, когда придет светлый день победы, похищенные дни, те, с которых все начинается, уже не вернуть. Ей не играть с девчонками в классы, не рисовать мелом на шершавом тротуаре квадраты и, прыгая на одной ноге, не толкать плоский камешек или кусочек стекла — в «рай» и в «ад».

У меня в кармане есть тонкая бечевка. Я связал оба конца, натянул веревку на мизинец и на большой палец, потом перехватил ее указательными пальцами обеих рук и выставил через колючую проволоку.

— Хочешь, — сказал я, — сделать речку? Осторожно просунь пальцы сюда. Нет, не так. Давай ручки, я надену тебе на пальцы бечевку и покажу, как перехватить ее, чтобы получилась речка.

Игра захватила ее. Жаль, что перерыв так мал. Свисток уже напоминает: за работу.

Потом Тома вдруг исчезла. Какие только мысли не томили меня: наверное, с матерью и братом случилась беда. А может, немцы забрали козу, девочка льет горькие слезы и некому ее утешить? А что, если она сама захворала?

И вдруг мне удивительно ясно и отчетливо представился отчий дом, родная деревня в широкой степи. Был я тогда в Томином возрасте. Раз в месяц, в ночь со среды на четверг, отец отправлялся на базар в соседний город, за сорок километров от нашей деревни. Зимой, если до вечера отец не возвращался, я стоял, бывало, у окна и дыханием отогревал на изукрашенном морозными узорами окне маленький, с копеечку, глазок. Через это оконце, глядящее в темный вечерний мир, я видел, как медленно кружатся в воздухе снежинки и устало ложатся на скирду сена у нас во дворе, на замерзшую землю. Я смотрел на белые пальмы на стеклах, на падающие хрустальные звездочки и забывал, зачем смотрю в окно. Мать напоминала:

— Слышишь, скрипит? Это сани или ветер?

— Ветер, мама.

И снова она шагает из угла в угол, ломая руки и проклиная ветер: негодяй, украл у отца из-под носа дорогу. Ее беспокойство передается мне. А разыгравшееся воображение услужливо рисует картины одна страшнее другой. Вот я дерусь один на один с ветром, который с адским шумом налетает на меня, ловлю пригоршнями колючий снег, бросаю его ветру в лицо и, собравшись с силами, останавливаю подгоняемый им столб белой пыли. А затем вижу совершенно отчетливо — нет, не отца, а только его нос, который вот-вот замерзнет, потому что злой ветер украл у него дорогу. В страхе я отступаю от окна и прижимаюсь к маме.

— Горе мне! — восклицает она. — Кто напугал ребенка?

И она, что знает каждую родинку на моем теле, нетерпеливо ощупывает меня, будто ищет то потаенное местечко, где гнездится страх, чтобы изгнать его оттуда.

Почему воспоминания о далеком детстве всколыхнулись во мне именно сейчас? Не потому ли, что меня снедает забота о Томе, о ее матери, которую я никогда в глаза не видел?..

Кабинет главного врача снова переоборудуется, согласно новейшему плану Аверова. Тоненькая перегородка отгородит угол, где будет стоять койка Крамеца. Мы с Сашей Мурашовым носим фанеру и доски. На обратном пути накладываем на носилки куски штукатурки, стружку и мусор. Еще на лестнице, деревянные ступеньки которой приятельски скрипят в такт нашим шагам, слышу голос Шумова:

— Жених, открывай ворота. Невеста с тещей пожаловали.

Степан, Степан, если это правда, какую же ты, сам того не желая, доставил мне радость! Даже гаденькая твоя улыбка не может отравить мне ее.

Степан не соврал. На том месте, где Тома обычно пасет козу, разостлан старый, рваный мешок. На нем сидит, надув губы, сама Тома, с ней рядом — женщина с копной светло-русых волос. У нее строгое, но нежное лицо, весь ее облик, грудной голос, мягкие движения, старое, в заплатках, но чистое и наглаженное платье — все вызывает уважение. По всему видно, Томина мать. Она сидит боком, и поэтому кажется, что одно плечо у нее выше. Не только девочка, но даже Мурка повернула голову и смотрит к нам во двор. Ведь мы с ней тоже добрые друзья. Она не раз брала с моей ладони мокрыми, мягкими губами немножко сена, найденного мной во дворе.

От забора меня отделяют трухлявое бревно, пустая бочка и носилки, поставленные на ребро. Моя голова, как в рамке, торчит между ручками носилок. Оглядываюсь налево, направо. Кажется, опасаться некого.

— Мама, — слышу я Томин голосок, — вот он. Видишь?

— Здравствуйте, — приветствую я Томину мать. — Благополучно съездили?

— Здравствуйте. — Мой вопрос она либо не расслышала, либо не поняла. Потом, сообразив, о чем я спрашиваю, пригрозила дочери пальцем: — Ах ты болтушка! Знаете, — обращается она ко мне, — уж не припомню, когда я так смеялась, как нынче утром. Чуть свет она забралась ко мне в постель, прижалась и шепчет: «Мама, у меня есть дядя, жених. Вот увидишь. Он добрый, но очень оборванный и голодный». А потом начала хвастать вашими подарками — бумажным корабликом, речкой из бечевки и сшитым вами колпачком — и не отставала от меня, пока я ей не пообещала познакомиться с вами.

Слушаю, и волна радости захлестывает меня. Но вдруг страх, как острая иголка, кольнул сердце. А что, если эта женщина больше сюда не придет? Будет ли у меня еще раз возможность поговорить с человеком с воли, да еще с таким, что ходит из города в деревню. Мне-то нечего терять. Но ей, матери троих ребят, не покажется ли ей подозрительным мой вопрос? И все же я рискнул.

— Скажите, пожалуйста, по дороге в деревню, куда вы ходите, есть лес?

— А как же. Сейчас все расскажу. Наши края я знаю как свои пять пальцев. Тома, отдай дяде туесок с земляникой и возвращайся немедленно.

— Спасибо. Спасибо за пшенную кашу, за картофельные оладьи. Одну я дал моему соседу по нарам, больному летчику. Он тоже просил передать вам благодарность.

По выражению ее глаз вижу — она понятия не имеет, о чем я говорю. Значит, худенькая моя приятельница делилась со мной теми крохами, которые ей доставались. Тома схватила мать за руку и так сжала ее, что пальцы посинели.

— Меня пока не за что благодарить. Лучше послушайте. Леса занимают больше трети территории нашей области. Вон там, — показывает она рукой на купол церкви, сверкающий на солнце, — там Старобин, Глуск. — Теперь она совсем близко от меня, и я кивком головы подтверждаю, что все слышу и понимаю. — Моя сестра живет в Кличевском районе. Оттуда недалеко до Осипович и Стародорожска. Все три района славятся своими лесами. Добрая половина из них сосновые. Но есть и смешанные: береза, ольха, дуб, осина, граб, липа, ясень, клен. Видите, какой я специалист по этой части!

— Да, действительно. В деревню вы ходите менять?

— Ходила. Но в высохшем колодце воды и на донышке нет. Нечего больше менять. Вчера принесла корзину грибов. Хорошо, ночь была дождливая, теплая да туманная. Грибы ведь хорошо собирать рано поутру, как только они появляются на свет божий. Вы собирали когда-нибудь грибы? Нет? Спросите у Томы, она вам объяснит, как это делается. Я сама детей научила. Всю жизнь люблю ходить по грибы.

С минуты на минуту нам могут помешать, а мне еще надо узнать кое-что.

— А вы не боитесь? — перебиваю ее.

— Кого?

— В Кличеве, говорят, партизаны.

— Ну и что? Они такие же люди, как вы, как ваш друг летчик, разве только посмелее. Один из их командиров жил у моей сестры. Дай бог моему сыну вырасти таким, как он. Его любимая поговорка: «Смерть нам не кума». Ну, всего хорошего. У меня работы непочатый край.

Она встала и пошла. Я глядел ей вслед. Даже большие, стоптанные мужские ботинки не смогли изуродовать ее удивительно легкую, стремительную походку.

Говорят, ясная зорька предвещает хороший день. А сегодня солнце почти не появлялось. С раннего утра ветер метет тучи пыли. К вечеру он и вовсе разгулялся. Но меня не страшит сейчас его завывание. Передо мной мелькнул вдалеке спасительный огонек. Границы жалкого мира, который давит, душит меня, раздвинулись…

Короткая летняя ночь кажется еще короче, когда после дня непосильного труда снопом валишься на нары и тебе мерещится, что они покачиваются вместе с тобой, как вагон на полном ходу. Но как же долго тянется она, эта летняя ночь, если сон нейдет и мысли не дают покоя.

Собственно говоря, почему я так взволнован? Что случилось? Пока я только рассказываю себе сказку с хорошим началом. А будет ли благополучным конец? Кто знает? Я перемолвился несколькими словами с женщиной, у которой сестра живет в деревне. У этой сестры в свою очередь жил человек — партизан, партизанский командир. Он в лесу, он свободен, как ветер, что расшумелся сегодня вовсю, а я — в неволе.

А все-таки сегодня хороший день. Нет для меня лучшего лекарства, чем те несколько слов о партизанах, которые в разговоре со мной обронила Томина мать.

Только-только проросло зерно надежды, а я уж вижу, куда тянется ниточка, — она свяжет меня с народными мстителями. Теперь даже в кромешной тьме моего существования лесной житель для меня уже не смутный, расплывчатый силуэт, а реальный, живой человек. Вижу его ясно. Томина мать включила меня с ним в одну электрическую цепь.

Мечты, мечты. Как радужные мыльные пузыри, они могут лопнуть от неловкого прикосновения. Где же он, тот смелый и бывалый, что подскажет мне, как их осуществить? Знаю, конечно, знаю, что я сам должен быть тем смелым и бывалым. А женщина, с которой я сегодня познакомился, лишь счастливый случай. Суметь бы только им воспользоваться. Лес — он так близок и так далек от меня…

Рано утром, как только нас привели на работу, меня вызвал к себе Аверов.

— О чем ты беседовал со своей тещей? — интересуется он.

— Это что, допрос?

— Нет. Слушай меня. Старшим санитаром будет Шумов. Пипин считает, что ты и Кузя — два сапога пара. Но ты, говорит он, и вовсе чокнутый. Насилу мне удалось уговорить его оставить вас уборщиками. Все остальные, работающие здесь, будут санитарами. На днях начнут поступать больные.

И вдруг почему-то стал, фальшивя, насвистывать под нос какой-то мотивчик. Ясно, он все еще колеблется, говорить ему со мной начистоту или нет.

— Казимир Владимирович, что вам нужно от девочки и ее матери?

— От девочки — ничего, от матери, может быть, что-нибудь и нужно.

— Не понимаю вас.

— Сейчас поймешь. — Тихо, на цыпочках, он подходит к двери: хочет, по-видимому, убедиться, что нас никто не подслушивает. Потом продолжает: — А что, если часть наших медикаментов попадет не к тем больным, что будут здесь лечиться? На мой взгляд, беда невелика.

— А к кому?

— К тому, кто может заплатить.

— Ясно. Но женщина, по всему видно, бедна, как церковная мышь.

— Именно поэтому ей придется рискнуть. Как ты сам понимаешь, обманывать ее я не собираюсь.

— А в случае провала? У нее ведь трое маленьких детей.

— Если иметь дело не с болванами, как вас называет Пипин, провал исключен. Но предупреждаю с самого начала, что непосредственно от меня она никогда ничего не получит. Случись что, вором и спекулянтом окажешься ты.

— Выгодное дельце, ничего не скажешь.

— Зато прибыльное. Твое дело — придумать, как выйти сухим из воды.

— Меня, Казимир Владимирович, это не устраивает.

— С ответом не спеши. Поимей в виду, в случае чего будет кому за тебя заступиться.

— Вы ведь меня только что предупредили…

— Не я придумал эту комбинацию.

— Кто, кроме вас, знает о женщине?

— Один человек. Да ты не беспокойся. Он был так далеко, что не мог заметить, с кем она беседует. Именно он в первую очередь возражал бы против твоей кандидатуры.

Вот оно, самое крошечное звено в большой цепи преступлений. Если бы речь шла не о медикаментах, я бы уж давно отказался — ищите, мол, другого компаньона. Ну, а вдруг партизаны нуждаются в них? Надо серьезно подумать. Так я и сказал.

— Подумать надо. Пока мне не будет известно, с кем я имею дело, я ей и слова не скажу. Но если разговор состоится, интересно знать, о каких именно лекарствах может идти речь.

— Вот это деловой подход. Пока — о валерьянке, английской соли, кодеине, каплях датского короля, мази Вилькинсона.

Хотя мои познания в области фармакологии более чем поверхностны, мне ясно, что бойцов такие лекарства мало интересуют.

— Полагаю, что на кашель, запоры и даже болезни сердца мало кто сейчас обращает внимание. Не такое время. А как насчет стрептоцида, йода, перевязочных материалов, ваты?

— А это, думаешь, более ходовой товар? — подозрительно смотрит он на меня.

— Наверняка не знаю. Но ослабленные голодом люди чаще болеют такими тяжелыми болезнями, как воспаление легких. Сейчас каждый что-нибудь да мастерит. Вы сами знаете, долго ли неопытному человеку руку, ногу покалечить? А самое главное — из ваты и марли можно соорудить какую-нибудь одежонку.

— Может, ты и прав. Но тут уж я не хозяин.

Твердо решаю: Томина мать пока не должна знать об этом разговоре.