В ПАЛАТЕ «АНГЕЛОВ»

Лазарет опять битком набит. Снова все койки заняты. На сей раз это легко раненные во время операции против партизан, больные, страдающие фурункулезом, желтухой, чесоткой.

Две палаты заняты желудочными больными. Всех их, почти без исключения, подозревают в симуляции. Со дня на день ждут прибытия известного немецкого специалиста, который, можно сказать, с порога безошибочно определяет, кто действительно болеет желудком. А тогда уж не позавидуешь тем, что пришли сюда отлежаться. Пока суд да дело, больные, мнимые и настоящие, не получают никакой медицинской помощи, только одному из них, Селиванов его фамилия, разрешается пользоваться грелкой, и хоть изредка, но ему все же дают сероватый порошок белладонны. Однажды ему даже принесли немного разведенного спирта.

Последние три палаты предназначены для «ангелов» — больных венерическими болезнями, которые занесло в город доблестное немецкое воинство. Эти здесь не залеживаются. Их подлечивают и выписывают. Многие из них, смущенно улыбаясь, в ближайшем будущем опять явятся к Крамецу на прием.

Этих Пипин принимал с величайшим почетом. Они могли являться в любое время дня и ночи. И все-таки некоторые скрывали болезнь. Был издан специальный приказ: выявлять ослушников и отправлять на лечение к Крамецу. Степан Шумов бахвалился, что он сам обнаружил дюжину таких «героев».

Каким образом бывший дантист Крамец вдруг стал специалистом по трипперу? Злые языки рассказывают, что Пипин сам лечился у частного врача и тогда же овладел наукой врачевания этого недуга. Теперь Пипин, уверенный в своей безопасности, опять завел интрижку в городе и каждую субботу, принарядившись, отправлялся туда. Возвращался он только в воскресенье вечером. Во время его отсутствия все дела в лазарете вершил Аверов.

Константина Мальцева что-то давно не видно. Но в палате для желудочных больных лежит его друг Юрий Ганичев. Густая бородка, окаймляющая черной траурной полосой бледное лицо, изменила его почти до неузнаваемости. Он уже здесь несколько дней, и я все жду не дождусь, когда он меня, незаметно для других, назовет земляком. Тогда я спросил бы, на какой улице он жил. Однако, по-видимому, я для него только уборщик, и если уж он обращается ко мне, то с обыденными, ничего не значащими словами.

На Ганичева я злюсь еще и потому, что он больше других не дает мне покоя по ночам. Только я задремлю, как он начинает стонать и канючить: «Грелку, дайте мне грелку!»

Петуха, который бы своим пением оповещал о наступлении утра, здесь нет, но я и так знаю, что скоро забрезжит рассвет. Скорчившись от холода, я лежу на полу, в надежде на то, что Юре, который лежит в соседней палате, надоест стонать и жаловаться. Но он кричит все громче и громче. Пожалуй, еще разбудит фельдшера или Крамеца. Придется встать и подойти к нему. Света я не включаю, но и в потемках вижу, что он стоит на четвереньках, зарывшись головой в подушку. Я толкаю его:

— Чего кричишь? Ведь знаешь, что я тебе ничем не могу помочь. Ты-то завтра будешь храпеть, а я мой за вами, убирай, выноси. Прошу тебя, дай мне возможность еще немного полежать.

— Очень живот болит. Сделай мне клизму.

— Без разрешения фельдшера не имею права.

— Эх ты, — говорит он с досадой, — а еще земляк.

От удивления я выпрямляюсь. Сомнения одолевают меня: могу ли эти такие естественные и к месту сказанные слова считать паролем? И все же спрашиваю:

— Откуда ты?

— Погоди, вот немного отпустит. Ой, ой, проклятье! Кажется, я тебе уже раз говорил, из Москвы я.

— Москва не малая деревенька. На какой улице ты там жил?

— На Пироговской. Тебе там никогда не приходилось бывать?

— Приходилось.

— Вот видишь. А ты жалеешь немного теплой воды на клизму.

— Ну ладно, пошли в процедурную. Но если кто-нибудь из твоих соседей продаст, меня могут прогнать в лагерь.

Как полагается больному, он ложится на кушетку, до половины покрытую клеенкой. Я ищу теплую воду. Если раздадутся шаги в коридоре, придется ему пострадать. Чего же он еще ждет?

— Чего стоишь? — спрашивает он зло. — Слепой, что ли? Не видишь, что мне невмоготу?

— Ганичев, — говорю я, — хватит дурака валять. Есть у тебя что мне сказать, говори.

— Хорошо, я тебе скажу. Ты осел, каких свет не видал. Уходи прочь. Я сам справлюсь, без твоей помощи.

— С меня одного такого, как ты, за глаза хватит. Только доложу я тебе: как только ты сюда явился, я сразу заметил, что ты симулянт.

— Заметил? Будь человеком, достань несколько порошков белладонны.

— Для кого?

— Для Екатерины Второй. Неужели у тебя в жизни ничего не болело?

Почему он играет со мной в кошки-мышки? Ну что же. Спать мне уже все равно не придется. Ночные тени исчезают, и где-то далеко уже рождается новый день. Сейчас сделаю, что он просит. Доставлю ему это удовольствие. Подмету коридор, а потом отведу его в палату. Но теперь, когда стало немного светлее, я вижу, что он бледен, как мертвец, и у него нет сил двинуться с места.

— Извини меня, Юра… Ты серьезно болен?

— Да. Но никто об этом не должен знать.

— Почему?

— Помнишь Алексея Николаевича Забару?

— Конечно. Но лечиться-то тебе надо.

— Чем? Не полагаешь ли ты, что фрицы посадят меня на диетпитание?

— Ты-то хоть сам знаешь, какие лекарства тебе нужны? Может, я сумею достать.

— Если надо красть, рисковать не стоит. Женя Селиванов отдает мне все свои порошки.

— Селиванов? — удивляюсь я. — Ведь он сам тяжело болен.

— То-то и оно. Ты такой же специалист, как Крамец. По его рецепту мне три раза в день дают ложку дистиллированной воды, и он уверен, что обманывает меня. Правда, его заместитель, кажется, умнее его. Селиванов с сегодняшнего дня начнет себя лучше чувствовать. Пошли, у меня зуб на зуб не попадает.

В лазарете было три грелки. Я налил их все горячей водой и положил Юре под одеяло. Пора браться за работу, а я не могу. Господи боже мой, жизнь уже столько раз и так сурово меня учила, а я все еще так часто ошибаюсь. В этой куче человеческих отбросов перестаешь распознавать людей. Какую же труднейшую роль, сопряженную с ежеминутным риском, приходится играть таким, как Ганичев! В той комнате, в процедурной, он, словно сойдя со сцены, на мгновение сбросил с себя опостылевшую одежду. Таким он, наверное, бывал только наедине с самим собой, накрываясь с головой одеялом. Но вот пришли врачи. Начался обход, и, наблюдая за каждым его движением, я вижу, как он снова натягивает маску. Воистину, даже самый талантливый актер мог бы позавидовать такому мастерству.

— Ну, Ганичев, как самочувствие?

— Благодарю вас, доктор, лучше.

— Может, мне вас тогда выписать дней так через пяток?

— Хорошо, доктор, но без микстуры, которую я здесь получаю, я пропаду.

— Вот видите? — обращается Крамец к Леониду Анатольевичу. — Только Селиванову не помогают никакие лекарства. Этот нас ничем не обрадует. Даже нос у него заострился, как у типичного язвенника.

— Доктор, — подает голос Селиванов, — а сегодня и я чувствую себя значительно лучше.

Крамец перестает жевать свою сигарету, таращит глаза, часто-часто моргая реденькими ресницами. Затем с гордо поднятой головой подходит к койке Селиванова.

— Что я слышу! Покажите живот. Дышите, глубже. Согните колени. Здесь болит? Нет! А здесь? Что? Значительно меньше, чем раньше? Отлично! Молодец! Вы видите, коллега, как хорошо у него прощупывается живот, а неделей раньше он не позволял прикоснуться к нему. Не знаю, как вам, — резюмирует Крамец, — а мне все ясно. Желудочных больных надо лечить спиртом. Хорошо бы еще с перцем. Вы, — обращается он к Аверову, — сегодня напишите подробнейший рапорт. Их дело — дать мне лекарство, а я уж вылечу всех до единого. Ну, пошли.

Немного погодя Ганичев мне передал: из казармы, где помещаются предатели, сейчас никого не выпускают в город, а Мальцеву позарез необходимо с кем-то встретиться. Надо ему помочь на два дня попасть в лазарет. Что делать? Не обратиться ли в субботу после обеда, когда Крамец уходит в город, к Казимиру Владимировичу? Возможно, Аверов все устроит, но он, безусловно, захочет узнать, какое я имею отношение к Мальцеву. Нет. Так не пойдет. Нужная мысль пришла мне в голову буквально в полусне. Как это я раньше не додумался? Шумову надо только, как собаке кость, подбросить одно словечко, все остальное он сам сделает.

Когда Степа с двумя санитарами отправился в казармы за едой для больных, Мальцев отозвал его в сторону и шепнул на ухо, что он, конечно, мог бы обратиться к самому Крамецу, но пока еще нет ничего определенного и незачем зря панику поднимать. Ну, а если даже да, ему бы очень не хотелось, чтобы еще кто-нибудь знал о его болезни. А посему он просит Степу принести нужное лекарство.

Пьяный от радости, Шумов немедленно бросился к главному врачу. Только напрасно он рассчитывал, что тот его пожалеет и пошлет за Мальцевым кого-нибудь другого.

— Чего ты боишься? — успокаивал его Пипин. — У него на плечах голова, а не кочан капусты, как у других. Он тебя и пальцем не тронет.

Заметно осунувшегося Мальцева Крамец встретил как старого приятеля. Так он ему и сказал:

— До сих пор я был у тебя в долгу, а сейчас мы квиты. Одно меня удивляет: как это ты, донжуан, так поздно попал ко мне в руки? Хочешь, можешь пока вернуться к своим трубачам, в казарму, хочешь, поселяйся в своей прежней палате. Сегодня я оттуда выписал обоих больных. Если тебе будет скучно одному, попроси Шумова, он тебе живо подыщет соседа. Договорились?

— Да. — Мальцев с аппетитом зевнул, потянулся до хруста в костях, со смехом сплюнул сквозь зубы. — Ваш Шумов из тех, что растут там, где их не сеют. Скорее гвоздь зацветет, чем я у него попрошу об одолжении. Вот ребра я ему, трепачу, с удовольствием пересчитал бы. Но только пусть не беспокоится. Кто с ним, с этакой гнидой, связываться станет? Плохо только, что вы уходите, а у другого врача, если только выяснится, что я действительно болен, я лечиться не стану.

— Не тужи. Болезнь не теща, есть не просит. В понедельник ты мой первый пациент, а через несколько дней будешь чист, как новорожденный, и пой себе свое «тра-ля-ля» — сколько влезет. А пока плюй на все и береги здоровье.

Перед ужином Мальцев куда-то исчез и вернулся только поздно вечером. Долго мы сидели, не зажигая света, на его койке и тихо беседовали. От него я узнал: да, немцы прорвали фронт на Дону и наступают на Сталинград. Еще одна попытка отправить людей в лес провалилась. А дальше что будет? Завтра Мальцев сам должен встретиться со связным от партизан. К обеду он постарается вернуться. Но если он не придет ночевать, мне нечего его больше ждать. Тогда уж придется мне самому, и чем скорее, тем лучше, пробиваться к партизанам.

— Константин, как мне тебя понимать?

— Русский язык знаешь? Понимай, стало быть, так, как я сказал. Ты просил меня помочь тебе бежать отсюда, так вот, если у меня такая возможность будет, завтра узнаешь. А если нет? Я помню твои слова: «А ежели я больше не могу оставаться?» — и, как самому себе, желаю тебе успеха.

— Спасибо. Но почему ты так взволнован?

— Сказать, что тебе кажется, ты мне не поверишь, хотя я могу тебе, не отходя от кассы, спеть свое «тра-ля-ля».

— Костя, прошу тебя, не надо.

— В чем дело?

— Не знаю.

— Не знаешь, не говори. За время войны мы с тобой не плохо научились отличать, что такое хорошо, что такое плохо. Ты когда-нибудь наблюдал полет ястреба? Красотой с ним может сравниться разве что полет чайки. Видел ты, как он складывает крылья и камнем падает с неба вниз, к земле? А я бы его отдал червям на съедение. Ведь это он, паразит, высмотрел жертву. Кстати, о птицах. Давным-давно, в детстве, я думал, что птицы не удирают от зимы, а уносят с собой лето. Теперь я знаю: можно убежать от зимы, но лето взять с собой нельзя. Мне сейчас нужно одно — талисман такой волшебный заиметь, чтобы я мог заглянуть человеку в душу, мог узнать, о чем он думает, когда остается один на один со своей совестью. Тогда меня не сумеет обмануть подлец, похожий как две капли воды на святого. А впрочем, знаешь что, давай кончим разводить философию. Пора нам расставаться. Лучше будет, если нас вместе не увидят.

На следующий день Константин Мальцев ушел, и больше я его никогда не видел.

Я ходил как в воду опущенный. Какие только мысли не приходили мне в голову. Если он вернулся в казарму, он в опасности, хотя, надо думать, он и там уже посеял пламя, которое никому не погасить. Ну, а если… Страшно даже подумать. А если он провалился и палачи его терзают, пытают и мучают? Хочу верить, что он никого не выдаст… А вдруг Мальцев уже в лесу, у партизан, и скоро, скоро явится за мной человек от него?