НАШ РОТНЫЙ

От Березовки до Савинова, можно сказать, рукой подать. Нашей роте приказано защищать Савиново с запада, а пока отделению разрешили два часа отдохнуть. Заходим в дом, чтоб хоть ненадолго укрыться от осеннего ненастья, от пронизывающей до костей сырости. Но не тут-то было — дом уже занят. Чувствую, что ноги у меня подкашиваются от усталости. Облокачиваюсь о подоконник. По стеклу грязными зигзагами лениво стекают дождевые струи.

У стены на полу расположилась группа красноармейцев. Сидят неподвижно, будто ждут, что их вот-вот увековечат на семейной фотографии. По углам расставлены ручные пулеметы. У самого порога, возле кадки с замешенной половой, так же неподвижно сидит старшина. Лицо его прорезано глубокими, черными от въевшейся земли складками. Прядь волос упала на широкий лоб. Из прилипшей к губе самокрутки змеится дымок. Руки он держит в карманах галифе.

Такие «бродячие» группы красноармейцев нам не в новинку.

— И долго вы собираетесь здесь сидеть? — спрашивает Елисеев.

Ответа не последовало, и Елисеев повторяет вопрос.

— Слышу, не глухой, — открывает наконец рот старшина. — Если вам здесь места не хватает, ищите себе другую хату.

— Нам предстоят тяжелые бои, старшина. Нам, а не вам, придется защищать это село. Патронов и гранат у вас, вижу, более чем достаточно. Оставьте часть нам.

— А винтовку мою не хочешь? — говорит старшина с издевкой и бросает на Елисеева обжигающий взгляд.

— Винтовка ваша мне не нужна.

— В соседних домах полно красноармейцев, поди попробуй, — может, там поживишься. А у нас ничего не получишь. Видишь противогазовые сумки? В них тоже патроны… Не лапай, не твои. А ну, отпусти! За патроны я горло перегрызу.

Не зря говорят, что злой язык куда хуже, чем тяжелая рука. Если на такие слова не ответишь, проглатывай их, как горькую пилюлю. И Елисеев отвечает:

— Вы же не пьяные, неужели не понимаете, что? вам говорят? Эти патроны сейчас нам куда нужнее, чем вам!

— Понимаю, да зря агитируешь, не поможет. Никому не известно, что кого завтра ждет. А с тобой только потому разговариваю, что вы не отступаете, держитесь, хоть немец и прет.

— Пошли к старшему лейтенанту!

— Он меня не звал, и у меня к нему дела нет.

— Может, хотите, чтоб он сам к вам пришел?

— Это уж как ему угодно.

Елисеев посылает Бокова к командиру роты и тоже опускается на пол. Так они и сидят друг против друга, будто сошлись два петуха. А что, если Ивашин потребует к себе старшину и тот не захочет пойти? Ничего, надо думать, Елисеев уж как-нибудь его заставит…

Старший лейтенант приходит сам. Старшина, как и мы, курсанты, встает. Представляется: фамилия его Евстигнеев. Теперь уже старшина и наш командир стоят друг против друга, стоят и молчат — до тех пор, пока Евстигнеев, видимо, не прочел на лице Ивашина что-то такое, что заставило его простуженным голосом скомандовать своим красноармейцам:

— Встать! Прошу прощения, товарищ старший лейтенант.

— Садитесь! Вы все из одной части?

— Нас здесь двадцать пять человек из одной ударной роты. Девять пристало к нам по пути. Нам было приказано до наступления темноты удержать немцев, чтобы наш полк мог отойти. Приказ мы выполнили.

— Если одна рота справилась, почему же отступил полк?.. Впрочем, можете не отвечать. Не вы несете за это ответственность.

— Товарищ старший лейтенант, наш полк не отступил. Он получил новое боевое задание, но мы уже не могли с ним соединиться. У нас было много тяжелораненых, в том числе командир роты. Мы их вывезли на двадцати повозках и у реки Протвы передали капитану медицинской службы. У меня есть соответствующая бумага. Разрешите показать?

— Не надо. Почему же вы вернулись сюда? И где это вы достали столько гранат и патронов?

— Вернулись потому, что надеялись соединиться где-нибудь здесь, в районе Детчино, с нашим полком, но никого уже не застали. Патроны и гранаты взяли у тех, кто больше не может стрелять.

— Взялись бы вывезти отсюда моих раненых?

— Если это приказ, я обязан выполнить. Но мы, двадцать пять, все равно сюда вернемся. За остальных девятерых ответственности не несу. Они участвовали с нами только в одном бою, при переходе шоссе, и их я почти не знаю. А позиция ваша с недостатком: до леса рукой подать. Для трусов это подходяще, можно незаметно улизнуть. Своих я предупредил: если кто-нибудь отступит без приказа, стреляю сначала в него, потом в фашиста.

— Сколько фашистов уничтожили вы лично?

— Не считал, но мало.

— Ничего, еще успеете. Только не из наших окопов. Здесь вы можете несколько часов отдохнуть. Накормить не могу, у самих ничего нет. Половину патронов и гранат приказываю отдать нам. Мы не вправе оставить этот участок, даже если возникнет опасность полного окружения, у вас же такое право есть. Никто вас за это не осудит.

— Товарищ старший лейтенант, мой командир тоже строгий, но он бы…

— Довольно, старшина! Я все сказал.

Ивашин подозвал Елисеева, и они, тяжело шагая, вышли из избы.

Мы видели, как возмущен был Ивашин. Если бы здесь не было нас, курсантов и красноармейцев, старшина наверняка получил бы хорошую взбучку. Но как ни был велик гнев, старший лейтенант сумел сдержать его.

Наш ротный Василий Иванович Ивашин был строгим командиром, однако это не помешало всем нам буквально влюбиться в него. Строгость бывает разная, и самые суровые слова, если они идут от чистого, открытого сердца, проникают в душу и находят в ней отклик. С Ивашиным нам было легко. Сами того не замечая, мы поверяли ему сокровенные тайны, рассказывали о доме, о близких, о любимых. В свободную минуту он держался с нами просто, по-дружески, понимал шутку и сам любил пошутить, в бою же был храбр, отважен. Мы часто говорили о нем между собой и всегда с гордостью, по его зову готовы были бежать хоть через минное поле. Возможно, узнай он о наших разговорах, тоже крикнул бы, как сегодня старшине: «Довольно!», ибо где это видано, чтоб курсанты обсуждали и давали оценку своим командирам!

Короче говоря, Ивашин был в наших глазах идеалом командира, и если, случалось, он выстраивал роту, чтоб сказать похвальные или осуждающие слова, мы слушали его открыв рот и навострив уши.

Так было и на сей раз. Елисеев вернулся и сообщил, что старший лейтенант сейчас будет говорить с нами. Как ни хотелось остаться под крышей, досады это сообщение не вызвало. Зря Ивашин собирать нас не станет и прописных истин тоже не будет втолковывать.

— Курсанты! — обратился к нам командир роты. — Есть все основания предполагать, что завтра фашисты предпримут против нас атаку. Как мы деремся, им уже хорошо известно, так что надеяться, что они бросят роту против роты, нечего. Они знают, что и батальону с нами не справиться. Говорю это, чтоб вы заранее представили, что нас ожидает. Командование Южной группы предполагает предпринять кое-какой маневр и отвлечь от нас часть вражеских сил, однако не исключено, что такой возможности не будет и нам вообще не сумеют во время боя оказать никакой помощи. Стало быть, надеяться мы должны только на себя. Я охрип и потому повторяю для тех, кто не расслышал: надеяться только и только на себя!

Патронов, противотанковых гранат на завтра нам хватит, и тем не менее требую: будьте экономными. Каждая пуля, каждая граната пусть попадут только в цель. Мы должны вгрызться в окопы, чтоб никакие бомбы и снаряды не смогли нас оттуда выбить. В мешок мы себя взять не позволим. А если дело дойдет до рукопашной, тут уж перевес на нашей стороне: не забывайте, что у вас винтовки со штыками, а их автомат для этого дела малопригоден. Они отступят, и тогда-то вы особенно должны остерегаться авиации и артиллерии. Слиться с землей, не жалеть локтей и колен. И главное — беречь голову. Еще одно: если кто-нибудь оставит на поле боя раненого, который сам не в состоянии добраться до окопа, буду наказывать за это, как за предательство. Дружба ваша испытывается в бою.

Курсанты! Пройдет тяжелая година, но никогда не забудется, как мы стояли насмерть и не пустили фашистов в Москву. В такой войне любовь к Родине измеряется ненавистью к врагу.

Курсанты! Я всегда верил вам, а за последние десять дней, что мы на фронте, узнал вас еще лучше и потому сегодня с такой уверенностью сказал старшему батальонному комиссару: «Моя рота может погибнуть, но без приказа поля боя не оставит». Вот так. А сейчас отдыхайте. Разойдись!

Неужели всего десять дней прошло с тех пор, как мы покинули Серпухов? А мне кажется, что это было давным-давно, куда раньше, чем началась война… За два года учебы в военном училище мы не научились бы тому, что усвоили здесь за десять дней. Тот, кто останется в живых, и впрямь может считать себя командиром и вести красноармейцев в бой.

Пока же мы знаем одно: если уж старший лейтенант говорил так с нами, значит, завтрашний день будет, возможно, самым тяжелым в нашей военной жизни. Он уверен, что его четырнадцатая курсантская рота скорее останется здесь навечно, чем отступит. Иначе и не может быть… Ну, а сейчас пусть никто не мешает нам немного отдохнуть, поспать часок в избе, восстановить силы. Мы это заслужили, заработали честно.

Два часа мы спали как убитые, а затем…