У ПАРТИЗАН

Мы снова двинулись в путь, шли не останавливаясь, шли все время густым лесом, в котором Петя чувствовал себя как дома. У края леса юный проводник оставил нас и куда-то исчез.

Ночь была холодная, сырая. Остро пахло хвоей, прелым мхом, опавшей листвой, будоражили и тревожили запахи осени, подбирающейся к глубинам леса. По смутным очертаниям едва различимых строений впереди угадывалась деревня. Это была Великая Старина. Здесь предстояла нам встреча с командиром партизанского отряда. Нам, усталым и голодным, минуты ожидания казались часами. Наконец в одной из хат засветился огонек, и мы облегченно вздохнули. Это был сигнал, он означал: в деревне спокойно.

В избе нас встретила Игнатьиха — высокая пожилая женщина с редкой проседью в гладко зачесанных волосах, не по летам стройная, с живыми и ласковыми глазами. Она обняла и расцеловала меня, как родного, а я стоял, растерянный и растроганный, не зная, как выразить свою благодарность — ведь это ее сынишка, рискуя жизнью, привел нас сюда.

Больше часа оставалось до рассвета, и мы прилегли отдохнуть. Петина сестра Таня, года на два старше его, вышла на улицу сторожить. Меня одолела дремота.

Резко открылась дверь, и по твердой поступи вошедшего я догадался, что это военный. Я быстро вскочил. Командир?

В тусклом свете пасмурного утра я разглядел русого, статного парня лет двадцати пяти. На нем была немецкая шинель и красноармейская фуражка с кумачовой полоской вместо звездочки, на его плечах переплеталось невероятное количество ремней, опоясан он был набитой патронами немецкой пулеметной лентой, на одном боку висела сабля, на другом — две гранаты. Он стоял у стола, в упор смотрел на нас, и взгляд его был холоден и строг. Я крепко пожал ему руку. Вот она, встреча, о которой я так мечтал…

Он нас долго и придирчиво расспрашивал, кто мы такие, как сюда добрались, почему пошли в этот, а не в другой район…

Вошла хозяйка и оборвала наш разговор:

— Успеете наговориться после. Вас ждет баня…

Баня находилась здесь же, во дворе, в нескольких шагах от дома.

Наш собеседник, уходя, пообещал:

— Приду после завтрака, продолжим разговор.

— Это и есть командир? — взволнованно спросил я, как только за ним закрылась дверь.

— Кто? Он? — Петя весело засмеялся. — Это же Вася, Вася Савицкий, разведчик. Вот погодите, придет наш командир, тогда увидите, что это за человек.

Мать убежденно подтвердила:

— Нашего командира повидаешь — с другим не спутаешь…

Глухими дорогами, сквозь леса и болота, по колени увязая в липкой грязи топей, с запада на восток двигалась группа командиров и красноармейцев. Их вел невысокого роста крепыш, лейтенант-артиллерист. Родом из этих мест, он прекрасно знал всю округу. Фамилия его была Силич, имя — Степан. Пробирались к линии фронта, стараясь избежать в пути встреч с врагом.

Шедшие доверились Силичу, видя, как легко он ориентируется в пути по солнцу и звездам, по сучьям деревьев, муравейникам, по густоте крон сосен, по слоям на пнях и даже по кустам брусники. Они не ошиблись в своем выборе — он показал себя решительным и смелым командиром.

Пять суток им везло, а на шестые наткнулись на немецкую колонну. Гитлеровский офицер приказал сложить оружие.

Силич скомандовал:

— Огонь!

Убитых немцев подсчитывать было некогда. Силич с товарищами — четверых они недосчитались — был вынужден отойти. Назавтра они опять пытались прорваться, уже в другом месте, но снова безуспешно.

— Что теперь делать? — Озабоченные взгляды обращены на командира.

— Остается одно: там, где не пройти взводу, проберутся трое, двое, один… Кто пойдет вправо, кто влево, но всем пробиваться к линии фронта.

В свою деревню Силич не зашел. Не такое было время, чтобы солдат чувствовал себя вправе переступить порог родного дома.

Белоруссия осталась далеко позади. Линия фронта совсем близка. Снова дрожит земля от взрывов, снова языки пламени по ночам тянутся к небу. Что с того, что иссякают силы, подкашиваются от усталости ноги, когда до наших вот-вот рукой подать.

Силич достиг бы своей цели, если бы не случайная встреча в лесу.

— Куда? — спросил сидевший у костра пожилой капитан, зябко кутаясь в шинель.

— Вперед. А вы?

— Остаюсь!

— Почему? — Степан пристально посмотрел на капитана.

— Есть такой приказ, глядите…

Силич долго держал в руке пожелтевший листок.

— Это еще от третьего июля? Да… А мы ничего и не знали…

К себе домой Степан пришел поздно ночью. Несколько минут он постоял у запертой двери, потом решительно направился к хате напротив, где еще светились окна, и тихо постучался.

К утру все в деревне знали, что Степан, сын Василия Силича, вернулся домой. Мужики, державшиеся днем подальше от хат и поближе к лесу, наведались к гостю вечером. Им хотелось не только посмотреть на Степана, но и послушать новости. Дома они его не застали…

Сидит Степан Силич у старого подреченского плотогона Тимофея Иванович Горбацевича. Хозяин, человек с непрерывно подергивающейся бровью, с седыми и редкими волосами, вместе со всеми за столом; перед ним бутылка самогона, он будто собирается разлить ее по стаканам; возле каждого по шесть карт: если зайдет невзначай посторонний, играют, значит, в карты — старик Горбацевич, не вынимающий трубки изо рта, с простуженным и покашливающим Александром Жилкиным, а Силич с Леонидом Петровичем Ковалем. Подвижность и горячность Силича подчеркивают невозмутимое спокойствие и степенность партнера. Силичу не сидится на месте, в глазах у него то и дело загорается задорный огонек; лукаво светятся внимательные серые глаза на широком лице Коваля.

Так проходит за вечером вечер. Круг «гостей» здесь все увеличивается — приходит Василий Боровский, подтянутый молодой лейтенант, Иван Завьялов, красивый светловолосый парень, которого война забросила сюда с Поволжья, Максим Синица, кадровый командир, Емельян Горбацевич, младший брат Тимофея.

И наступил вечер, когда дошла очередь и до бутылки водки — уже который раз ее приносят и уносят нетронутой, — сегодня можно наконец и распить. Леонид Петрович Коваль поднимает свой стакан:

— Значит, взялись, товарищи!

Командиром партизанского отряда стал Силич. Предстояло много дел — подобрать надежных людей, добыть оружие, связаться с партизанами соседних районов. Тимофей Иванович, старый партизан времен гражданской войны, уже успел исподволь собрать и надежно спрятать изрядное количество винтовок, пулеметов, он даже знает место на дне реки, где лежит затонувшее орудие.

Подготовительный период был завершен. Небольшой отряд, возглавляемый Степаном Силичем, укрылся в глубине леса и в апреле 1942 года вступил в открытую борьбу с немецкими оккупантами.

В течение дня в хате Игнатьихи перебывало человек двадцать — молодые и старые, хмурые и веселые, с русскими винтовками, немецкими, французскими и такими, каких я никогда и не видывал. На многих была немецкая форма, был один и в новеньком мундире обер-лейтенанта. Командиры не носили знаков различия, и потому мы все не могли догадаться, — говорит ли с нами, наконец, тот, кого мы с нетерпением ждали?

Вошел широкоплечий, невысокого роста парень с озорным взглядом веселых глаз и, дружески поздоровавшись, лихо представился:

— Костя Данилов. Если вам скажут, что я артист, не верьте. Все это враки, у меня диплом — могу предъявить — об окончании индустриального техникума в Курске…

О Данилове я уже сегодня слышал — это любимец отряда. Он посоветовал нам не придавать особого значения тому, о чем все нас расспрашивают:

— Спрашивать могут все, отвечать надо знать кому…

По его тону, полусерьезному, полушутливому, я догадался: до прихода Силича лучше быть поскупей на разговоры.

Поужинали мы вареной картошкой, запили топленым молоком и легли спать. После стольких месяцев скитаний, после ночевок на мокрой земле, на жестких досках, на холодном цементе мне казалось теперь, что нет на свете большего наслаждения, чем спать на мягкой, свежей соломе. Пережитое за день так взбудоражило меня, что я долго не мог уснуть. Да и подумать было о чем… С улицы доносились звуки гармони. Девушки затянули песню.

— Сегодня у нас будет весело, — шептал Петя, улегшись рядом со мной, — Костя ночует в деревне. Послушайте, дяденька, как он играет на гармони. Эх, и играет! Голос у него как у настоящего артиста. А как пляшет! Паша, дочка соседки, глаз с него не сводит. В него все влюблены, и он лучший разведчик в отряде. Вот вы его видите в первый раз, а ведь вам он тоже нравится больше всех, правда?

Мне было хорошо. Радовала мысль, что далеко за линией фронта, в двадцати пяти километрах от окружного центра Бобруйска, который кишмя кишит немецкими войсками, всего в трех километрах от вражеского гарнизона — молодой веселый партизан играет на гармони, а девичьи голоса подхватывают:

Этих дней не смолкнет слава,

Не померкнет никогда, —

Партизанские отряды

Занимали города.

Наступила глубокая ночь. Догорели и погасли лучины на загнетке. По одному и группами разошлись партизаны в разных направлениях — каждый имел задание.

Во дворе то и дело раздается приглушенный окрик:

— Пароль!

До нас, находящихся в хате, ответ не доносится, его произносят так, чтобы слышал только спрашивающий.

Раздался стук копыт — во двор въехали всадники. Через минуту распахнулась дверь и в комнату вошли трое. Неожиданно вспыхнувший свет карманного фонаря ослепил меня, и я зажмурил глаза.

— Вы не спите?

— Нет.

— Будем знакомы. Степан Васильевич. Я-то вас вижу, а вы меня, конечно нет. Не так ли? Ну, так я себя сам изображу: невысокого роста, обросший, и, вероятно, выгляжу чертом с болота…

Тускло светит зажженная лучина. Мои глаза понемногу привыкают к свету. Вглядываюсь — он действительно невелик ростом и сильно оброс, из-под густых бровей глядят пронизывающие глаза. На нем летний дождевой плащ и трофейные сапоги с короткими и широкими голенищами.

— Вы Силич?

— Я.

Вскакиваю и по-военному вытягиваюсь. Он кладет мне на плечо руку и говорит:

— Не надо… Перед теми, кто сумеет насолить врагу, я сам готов стоять навытяжку, как перед генералом.

— Буду стараться, — не совсем по-военному ответил я, и голос мой дрогнул.

Еще не начало светать, когда Силич собрался в расположение отряда. Прощаясь с нами, он приказал:

— Савицкий! Вам с Завьяловым перебраться в Березовое Болото. Этого мастерового, — указал он на Хромова, — направить в оружейную мастерскую, а этот, — ткнул он пальцем в мою сторону, — пойдет с вами.

Мы в этой деревне провели несколько дней, часто меняя квартиры.

Вася Савицкий, Иван Завьялов и я на этот раз ночевали в просторной, еще недостроенной хате молодого крестьянина Копыловского. Мы знали — немцев поблизости нет. Была суббота, и хозяин при первых проблесках рассвета занялся в сарае колкой дров для бани. На стол подали дымящуюся рассыпчатую картошку, и мы втроем уселись завтракать.

Вдруг, взглянув в окно, выходящее во двор, хозяйка отпрянула, лицо ее мертвенно побелело. Мы вскочили с места и посмотрели. Во дворе были немцы.

У нас две винтовки и три гранаты, взорвать себя, во всяком случае, успеем. Все мы одеты в немецкую одежду, — быть может, это нас спасет? Я переложил гранату из правого кармана в левый, тронь ее пальцем — и все кончено.

Без единого слова мы поняли друг друга и двинулись к выходу. Первым шел Ваня, последним — я. В сенях еще никого нет. Две руки одновременно взялись за ручку двери — Ванина изнутри и чья-то снаружи. Дверь распахнулась. Перед нами стояли два полицая. Мы с Васей приветствовали их. Они посмотрели удивленно, но ответили.

Быстрым шагом, не оглядываясь, пересекаем двор. Деревня со всех сторон окружена лесом, добраться бы до его опушки — и мы спасены. Впереди забор, идти в обход долго и опасно, двигаемся прямо к нему.

Кто пережил подобное, знает, что в такие мгновения появляется часто и необычайная сила, и небывалая ловкость. Бросок — и забор позади. Мы идем огородом, где недавно убирали картофель, мешает множество бугорков и ямок. Я оглядываюсь — погони за нами нет. Еще немного — и мы у кустов. Поравнявшись с Ваней, я выдохнул:

— Спасены!

— Возможно, — ответил он, — если деревня не окружена и на опушке леса, куда мы идем, никого нет.

Миновав кусты, мы бросились бежать, бежали из последних сил, и только в лесу перевели дыхание. У старой березы остановились и прислушались. Тихо в деревне, ни единого выстрела. Почему бы это?

— На днях был такой случай, — рассказал Вася, — в одно село прибыла, понимаешь, группа партизан из другого отряда, и почти все в немецкой форме. Один из наших разведчиков, не разобравшись толком, сообщил в штаб, что в селе немцы. Наши двинулись туда, и тогда, понимаешь, выяснилось, что это были партизаны. Уж и не спрашивай, как попало разведчику… Если и с нами случилась такая история, тогда хоть вон беги из лагеря.

— Что же делать?

Савицкий уже направился было назад к опушке леса, когда послышалось гудение автомашин, поднялась стрельба из немецких винтовок, автоматов, застрочил пулемет.

— Стало быть, это не партизаны, — сказал Завьялов. — Прибыли, видимо, немцы и полицейские из разных гарнизонов, не знающие друг друга, они не разобрались, кто мы, и это нас спасло.

Мы поспешили в лагерь. В пути нам встретилась группа партизан вместе с командиром разведки Василием Боровским, впереди шагал Костя Данилов.

— Глядите, — закричал он, — вот они! А мы уже вас похоронили… Ну, сейчас мы сыграем немцам плясовую, знатное будет угощение…

По мягкому мху между кустами и деревьями быстро пробирается один связной к другому, осторожно и бесшумно переступая обутыми в лапти ногами, — малейший шорох может нарушить царящую кругом тишину, — и передает:

— Из деревни вышли и идут сюда пять солдат.

— Наблюдать за деревней, — следует приказ.

И снова шепот:

— Двигается взвод, человек двадцать пять, с ними пулеметчик и, кажется, два автоматчика. В середине две подводы.

Костя пробует заручиться согласием командира:

— Одна лошадь — моя.

— Тише! — сердится Боровский. — Сумеешь взять — будет твоя.

Пятеро немцев проходят мимо, никто их не трогает. Они насторожены и внимательны. Тут не поле, опасность скрывается за каждым деревом, за каждым кустом. Вдруг они остановились и прислушались. Шорох? Нет, тихо, спокойно кругом…

Началом действий партизанской засады служит не команда «огонь!» и не вспышка ракеты в воздухе, выстрел командира — сигнал к атаке. Так было и на этот раз.

Как только завязался бой с приблизившимся вражеским взводом, гитлеровцы, находившиеся в деревне, открыли в нашем направлении огонь из миномета, но бил миномет наугад, и потому у нас потерь не было.

От взвода немцев в живых остались немногие. Костя захватил не одну, а двух лошадей, вместе с подводами, груженными крестьянским добром. К его огорчению, это были высокие, холеные артиллерийские кони и для верховой езды, в особенности разведчику, не годились. Награбленные вещи Боровский приказал вернуть крестьянам, а коней отвели в партизанский отряд, имевший пушку.

Спустя два часа мы снова были в той самой деревне, откуда бежали утром. Как нам рассказали, немцы арестовали членов семей партизан — больше тридцати крестьян сидело под охраной на двух грузовиках. Копыловского, хозяина дома, где мы ночевали, комендант приказал расстрелять тут же, в деревне, перед всем народом.

Стоял Копыловский с опущенной головой возле грузовиков. Комендант торопил полицейских с расправой:

— Шнеллер! Шнеллер!

Но вдруг неожиданно началась перестрелка, охрана, окружавшая грузовики с арестованными, разбежалась. Не теряя времени, крестьяне спрыгнули с машин и скрылись кто куда.

С ними бежал и Копыловский.