ИЩИ ВЕТРА В ПОЛЕ

Тот же Лакиндрош, что когда-то советовал Жаку жениться и сесть тестю на шею, теперь взволнованно ходил по комнате взад и вперед и утверждал, что Жаку место только на манеже.

— Ты пойми, — остановился он вдруг у окна, — я не терплю, когда вижу перед собой бездарь, а мне говорят, что это эквилибрист высшего разряда. Мне подавай экстра-класс! Гастона я люблю за то, что он точен, как часовой механизм. Но и он не без греха, ему недостает осторожности хирурга. Джон, ты помнишь, то же самое я тебе говорил еще лет десять назад.

— Верно. У тебя хорошая память.

— Память нас и старит. Так вот, Жак, у тебя немало достоинств, тебе бы хоть на время попасть в хорошие руки. Даже в цирке у знаменитого Чинизелли нет теперь такого человека, кто мог бы тебя вышколить.

— Что же ты предлагаешь? — перебил его Джон.

— Предлагаю, чтобы Жак не мешкал, будто на базар собирается. Денег на дорогу можем ему дать, и пусть завтра же едет. Дуров, говорят, сейчас в Крыму.

— Решено, — ответил Жак, — завтра же вы от меня избавитесь.

— Ты слышишь, Джон, что Жак только что сказал? Недаром говорят: брось собаке кость, она же тебя и укусит. Жаль, что сардины кончились и закусывать больше нечем. Эта водка крепка, как спирт, и чиста, как родниковая вода.

Три стакана взметнулись в поднятых руках и застыли на мгновение. Трое друзей пожелали друг другу успеха.

В каждом городе и городишке Российской империи было множество узких и кривых улочек без тротуаров и мостовых, застроенных кособокими, приземистыми лачугами, напоминающими грибы-поганки, с глухими ставнями, закрытыми на болты. Но таких, как в Евпатории… На одной из улочек длиной с мизинец, изрытой колдобинами, ходил по дворам кудрявый мальчонка лет семи и водил за руку слепого шарманщика. Жак стоял в стороне и смотрел, как слепой старик крутит шарманку. Как когда-то сам он, Довидл, мальчонка, одетый в рванье, делал стойки и ходил на руках, а в зубах держал фуражку, — может, кто-нибудь бросит пару монет, кусок хлеба или картошку.

Из-за низкой стены, на которой сушилось множество пеленок, показалась девичья головка в платке, а под ним лицо, обрамленное белокурыми волосами, с черными, как спелые черешни, глазами.

— Хана, ты что стоишь? — закричала девушка. — Какой-то солдат собирается бить твоего отца.

Засмотревшаяся было на шарманщика Хана тут же сбросила засаленный передник, сунула босые ноги в мужские сандалии, вскинула на широкие плечи коромысло и, размашисто шагая, громко позвала:

— Фрося, пошли!

В конце узенькой улочки бурая кляча Иойны-водовоза столкнулась с черным жеребцом, запряженным в легкую пролетку, которой правил солдат.

— Дорогу! — закричал солдат, и куры испуганно шарахнулись в сторону.

Водовоз в длинном брезентовом фартуке поверх могучей груди не спеша, будто его это не касается, поставил на землю два больших пустых ведра, прислонился к бочке и пальцами, похожими на деревянные сучки с наростами, принялся скручивать цигарку из махорки.

— Эй, ты, биндюжник, — разгорячился сидевший в пролетке офицер, — заворачивай свою колымагу во двор и освободи дорогу!

— Рашид, — подозвал водовоз крепко сбитого рыжего парня, — как тебе нравятся эти паны? Им кажется, что они всё еще в Петрограде. Смех один! Сам попробуй заверни тут. И без того колеса задевают стены домов. Солдат! — на этот раз Иойна обратился к кучеру. — Нечего зря время тратить. Подай назад, и мы разъедемся.

Солдат, будто его кипятком ошпарили, подскочил и замахнулся ременным кнутом на водовоза.

— Ну, ну, дяденька, потише, — и Рашид вырвал кнут из рук солдата и забросил на крышу.

Когда Хана, Фрося и Жак прибежали к месту происшествия, Рашид держал офицера за лацканы и, как манекен, тряс его из стороны в сторону. Водовоз в это время боролся с солдатом.

— Папа, не бей его, а то как бы не покалечил! — закричала Хана.

— Ты же видишь, — водовоз даже сплюнул с досады, — я и ведро в руки не взял. Скажи-ка сама ему, чтоб отвязался, не то в самом деле дух из него вышибу.

Солдат тем временем схватил ведро, но не успел поднять его, как очутился на земле: Жак тут же ловко подставил ему подножку.

— Вставай и не лезь больше.

Жак помог ему подняться. И хотя солдат все еще ругался, они вдвоем подали пролетку назад, к перекрестку. Только после этого Рашид оставил офицера в покое.

— Рашид, — заметила Хана улыбаясь, и на щеках у нее зарделся жаркий румянец, — а ведь офицер мог тебя застрелить.

— Не беспокойся. Сперва я его сверху донизу по-свойски малость погладил и понял, что, кроме плеши на голове, очков и носового платка, ничего у него за душой нет.

— Фрося, передай ему, этому рыжему, чтобы руки держал в карманах, а гладит пусть одних офицеров.

— Сама скажи, вы ведь уже помирились, — ответила Фрося своей подружке и оглянулась на Жака.

Отец Ханы, Иойна-водовоз, успел уже наполнить ведра и снести их в один из дворов. Оттуда донесся его зычный голос:

— Хана, слышишь, Хана, хватит лясы точить, иди скорей домой, поставь на место коромысло и не забывай — у тебя еще уйма дел. А вы, ребята, убирайтесь подальше.

Не хотелось Жаку уходить, но ничего не поделаешь: слышно было, как поблизости свистят полицейские. Рашид лукаво прищурил правый глаз, смачно сплюнул сквозь зубы и, слегка дотронувшись до руки своего нового знакомого, пробасил:

— Пошли, пусть ищут ветра в поле!

Только к середине лета, когда Жак уже не надеялся дождаться встречи с Дуровым, Владимир Леонидович прибыл в Евпаторию.

— Ну-ка, парень, — погрозил ему Дуров пальцем, — расскажи, что ты в Петрограде делал?

— Владимир Леонидович, вы ведь уже сами знаете, — смущенно ответил Жак.

— Знаю, конечно. А тут что делаешь?

— Месяца два я выступал перед началом сеансов в кинематографе. Теперь Вяльшин заключил со мной контракт…

— Вот и хорошо. А там мы что-нибудь придумаем.

У выхода из цирка Жак увидел Рашида. В руках он держал тяжелый деревянный ящик, обитый жестью.

— Жак, мне нужно с тобой поговорить.

— В чем дело?

— Я рассказал о тебе одному человеку…

— Фросе?

— Фрося не такая злюка, как Хана, и с ней можешь сам говорить. Послушай, человек этот, возможно, вскоре к тебе зайдет. Запомни: он среднего роста, с рыжей бородкой. Если он тебя о чем-нибудь попросит, постарайся сделать все, что сможешь.

— Коль ты начал, так договаривай до конца. Что он попросит, как его зовут?

— Караев.

— Он что, тоже грузчик или с тобой из одной местности?

— Давида Караева здесь знают. Он большевик. Сам он из Бобруйска, маляр, а сюда прибыл из Батуми. Я как-то тебе уже рассказывал, что в Джанкое я был пастухом, а Караев вместе со своей женой красил там полы у богатых немецких колонистов. После этого он был камнетесом, садовником, работал на строительстве железной дороги Евпатория — Сарабуз. Это он научил меня читать, подарил книгу Горького «Мать». Теперь тебе ясно, что это за человек?

— Ясно!

— Караев просил спрятать этот ящик. Первому встречному такое дело не доверяют.

— Хорошо.

Жак стоял и смотрел вслед Рашиду, как тот широко шагает в сторону базара. Этот толковый парень с медно-коричневым лицом понравился ему с первой минуты. Но близко узнал он его только теперь. Что Рашиду ничего не стоит взвалить на плечи два полных мешка муки сразу, Жак уже знал, но что тот дружит с таким человеком, как Караев, для него было неожиданностью.

Еще больше ему понравилось то, что обо всем этом его товарищ никогда раньше ни единым словом не обмолвился. Жаку не раз приходилось бывать у Рашида на чердаке и даже ночевать у него дома, но фамилии его он до сих пор не знает. Зовет его Рашидом, как все.

Прошло два дня, и к Жаку в цирке подошел человек и тихо шепнул ему: — Караев.

— Отойдем, — отвел его Жак в сторонку.

— В городе облава. Могут и цирк оцепить. Куда вы спрятали ящик?

— Под моей койкой.

— Знаете, что в нем пистолеты? А меня можете где-нибудь здесь спрятать?

— Среди зрителей.

— Не годится, в зале наверняка шнырять будут.

— Тогда идемте со мной.

Владимир Леонидович сидел в своей артистической уборной и перелистывал какой-то иллюстрированный журнал. Жаку он и договорить не дал:

— Подробности мне ни к чему. Ты иди, а вы, — обратился он к Караеву, — коль вы мой гость, то знайте, к Дурову с обысками не ходят. Полистайте лучше этот журнал и посмотрите, какие красивые женщины бывают на свете, а я пойду скажу, чтобы перенесли ваш ящик в надежное место.

Караев был прав. Больше часа у всех зрителей цирка проверяли документы. Несколько человек задержали и среди них одного лишь потому, что он держал в руках кисть и его пиджак был в краске.

Когда стемнело и Жак убедился, что возле цирка подозрительных типов не видно, он пошел к Дурову. Владимир Леонидович стоял посреди комнаты и внимательно слушал, что говорил ему Караев.

— Сюда, в Крым, они стекаются из центральных областей. Одни рассчитывают кое-как перебиться здесь в это смутное время, другие хотят бежать за границу, но большая часть рыщет по полуострову, как волки. Они ждут не дождутся, когда выдастся удобный момент и можно будет перегрызть горло большевикам. С ними заодно местные меньшевики и эсеры…

Владимир Леонидович подозвал Жака:

— А ты, конспиратор, как думаешь? Что стало бы с земным шаром, если бы все тянули в одну сторону? Непременно перевернулся бы…

Жак заулыбался: Дуров Дуровым и остается.

Из цирка Жак вышел вместе с Караевым. Накрапывал мелкий дождик, пахло морем и степью. Острая молния на мгновение осветила бухту и порт. Недалеко от бульвара Караев попрощался с Жаком.

Было уже совсем темно, когда к калитке загородной дачи с железной, в шипах, оградой, где офицеры местного гарнизона устроили кутеж, подошли двое мальчишек лет десяти — двенадцати и попросили солдата, стоявшего на вахте, вызвать офицера Бородулина.

— Одна дама, — перебивая друг друга, объясняли они солдату, — велела нам передать офицеру записку.

— Убирайтесь вон! — закричал на них солдат. — Никакого Бородулина здесь нет.

— Как это нет? Дама сказала, что она нам хорошо заплатит.

— Вот сейчас я вам обоим выдам! — наставил он на них винтовку.

— Погоди, погоди, дяденька, — не отставали мальчишки, — она еще сказала, что мы можем передать эту записку штабс-капитану Вольдемару Рубцову.

— Вольдемар Рубцов, — смягчился солдат, — такой есть. На ваше счастье, он сегодня дежурный, но как только записочка попадет к Владимиру Иннокентиевичу в руки, ваш Бородулин может проститься со своей дамой. Ну-ка, постойте здесь минуточку, — опустил он винтовку, — и никого сюда не подпускайте. Сейчас его позову.

Когда во дворе послышались шаги, у калитки, будто их здесь поставили охранять вход, стояли уже не мальчишки, а Рашид и Жак. Рубцов и солдат увидели нацеленные на них револьверы.

И тот и другой сразу же поняли, чего от них хотят. Без лишних слов один позволил вытащить пистолет из кобуры, а другой отдал винтовку. Рашид учтиво поклонился и насмешливо заявил:

— Теперь можете продолжать развлекаться. Адье!

В ту же ночь другая группа получила от Караева задание окружить дом винодела Ахмеда Яфарова. Сам Караев и не ждал такого «урожая». Из огромных винных бочек извлекли десятка два винтовок, несколько ящиков патронов и гранат и даже пулемет. Оружие пока спрятали на гвоздильном заводе, где у Караева были надежные люди.

В прежние времена Вяльшин редко когда оставлял цирк, теперь же он стал часто отлучаться. Перебрался в гостиницу. На манеже появлялся лишь тогда, когда в партере сидели важные гости. Как-то после представления он собрал труппу и объявил, что завтра все должны участвовать в демонстрации, которую организуют местные меньшевики.

Никто ему не возражал, но и своего согласия на участие в демонстрации не выразил. Отозвался один только партерный акробат Банси:

— Я думаю, что, если директор заплатит нам, как за выступление, никто не откажется.

Кто-то свистнул. Жак выкрикнул:

— Кто вас уполномочил говорить от имени всех?

— Молчи! — поднял Вяльшин вверх шамбарьер. — Банси чужестранец, ему чувство патриотизма чуждо. А ты не думай, что мы позволим тебе вести большевистскую агитацию. Смотри, как бы после не пожалел.

— Господин Вяльшин, пугать меня нечего. Я уже не ребенок, а относительно патриотизма, так что-то давно у вас не видно доктора Кука… Вильгельма Карловича, говорят, посадили. Ко всему прочему он еще оказался немецким шпионом.

— Прекрати, Жак, не то сейчас же выгоню тебя из цирка. Ты отлично знаешь, что Кук заходил не ко мне, а к Сидору Степановичу. Но не об этом речь. Мы должны прежде всего проявить здравый смысл, а упреками бросаться будем потом, когда все уляжется. Если мы останемся в стороне, интеллигенция начнет бойкотировать наши представления. Сегодня я сам участвовал в программе, и то партер был наполовину пуст. Не хотите меня слушать, пусть скажет Владимир Леонидович…

Вяльшин тут же пошел за Дуровым. Но Владимир Леонидович отрезал:

— Я о таких вещах и слышать не хочу.

Жак, Рашид, Фрося, Хана и еще несколько ребят из Союза рабочей молодежи стояли на тротуаре и наблюдали за демонстрацией, проходившей по центральной улице. Впереди шествовал военный оркестр, за ним — отцы города. Почти все во фраках с красными бантами на лацканах. Затем шли владельцы предприятий, магазинов и ресторанов, служащие. На лозунгах и плакатах большими буквами написано: «Война до победного конца!»

В хвосте колонны толпились мастеровые, портовики. Неожиданно над последним рядом взметнулось красное полотнище, на котором было выведено мелом: «Ты голодай, чтоб им жилось весело!»

Несколько офицеров бросились к дерзким смельчакам и вырвали из их рук транспарант. Демонстранты пришли в замешательство: на одном перекрестке оркестр играл бравурный марш, а на другом чуть не дошло до драки. Заправилы поняли, что затевать скандал в такой торжественный момент негоже, и стали уговаривать офицеров «не давать себя спровоцировать».

Фрося и Хана тут же куда-то исчезли. Колонну они нагнали через полчаса. Девушки принесли с собой толстый лист бумаги, на нем был выведен углем тот же лозунг: «Ты голодай, чтоб им жилось весело!»

Когда Жак рассказал об этом Дурову, Владимир Леонидович на минуту задумался и спросил:

— Как ты, Жак, смотришь на такую идею? Ты собираешь своих городских ребят, и за несколько дней вы готовите такую пантомиму, что даже Караев ахнет.

Несколько дней спустя, когда Вяльшин с частью труппы уехал в Симферополь, в городе появились афиши новой цирковой пантомимы. В представлении, сообщалось, участвует свыше ста человек. Кто мог бы подумать, что участники — не профессиональные актеры, а сапожники, портные, парикмахеры, столяры, рабочие железной дороги и порта.

Жаку пришлось здорово повозиться с ребятами. Пять ночей кряду они репетировали, пока Дуров, укрывшийся за занавесом, не кивнул одобрительно головой.

…В зале и на манеже вдруг стало темно. Затем тонкий луч прожектора высветил Жака. Он был одет в рабочий комбинезон. Жак объявил, что программа, которую сейчас покажут, именуется: «Ты голодай, чтоб им жилось весело!»

Когда свет зажегся снова, зрители увидели на левой стороне арены солдат в окопах, на правой — рабочих у станков. Середина арены представляла собой великолепный зал, в котором веселились и танцевали богачи, офицеры.

С арены не доносилось ни единого звука, и лишь по движениям и мимике участников пантомимы угадывалось, что с минуты на минуту должно что-то произойти. Жандармы с дикой злобой набросились на тех, кто с возмущением что-то втолковывал рабочим и солдатам. Завязалась потасовка. Рашид, очевидно забыв, что он играет роль ростовщика, сбросил с себя тесный в плечах фрак, высокий цилиндр и замахнулся кулаком. Он и в самом деле чуть не заехал своему соседу — «фабриканту» — в рожу.

Раздались звуки «Марсельезы», и на манеже взвилось красное знамя. Публика вскочила с мест и аплодисментами проводила артистов, направившихся с арены к центральному выходу.

Не успели еще закончить представление, как в цирк нагрянул чиновник городского управления.

— Как звать этого заводилу, что объявлял программу? — спросил он у партерного акробата Баней.

— Жак Альбро.

— Жак Альбро? — удивленно переспросил чиновник. — Откуда он взялся?

— По документам он француз.

Назавтра Жака вызвали в полицейский участок.

Владимир Леонидович посоветовал ему не торопиться.

— Пусть Вяльшин сам сходит, — сказал он. — Если крокодиловы слезы директору не помогут, его выручит бумажник.

И все же Жаку пришлось расстаться с Евпаторийским цирком.

Вечером возле вокзала Жаку предстояла встреча с Рашидом и еще одним товарищем. Пришел он немного раньше назначенного времени и, ожидая своих товарищей, даже не заметил, как рядом с ним оказался патруль — двое военных. Один из них, с жесткой щеткой фельдфебельских усов и широким шрамом на шее, должно быть, старший по чину, потребовал от Жака предъявить документы.

— Пожалуйста, — протянул Жак свое мелитопольское удостоверение.

— Жак Альбро, — прочел офицер вслух и положил удостоверение к себе в карман. — Ты как раз нам и нужен. Смотри за ним в оба, — сказал он солдату, — а я на минутку отойду и позвоню в комендатуру.

Жак мысленно прикинул: «С одним я бы еще справился, но как знать, сколько солдат выскочит из вокзала… Был бы здесь Рашид…»

Когда офицер вернулся, Жаку показалось, что промелькнула фигура Рашида в неизменной короткой куртке с отворотами. Но в эту минуту офицер с силой толкнул Жака в плечо:

— Иди, иди!

Как получилось, что друзья оказались впереди него и сопровождавших его конвоиров, Жак не понял. Но недалеко от первых городских домов он увидел, что они идут навстречу.

Винтовку из рук солдата Рашид выхватил так внезапно, что тот не успел оказать сопротивления. Конвоиров тотчас же отвели в сторону от дороги.

— Если хотите остаться в живых, лежите и чтобы пикнуть не смели, — пригрозил им Рашид, после того как связал обоих. — Для вас же будет лучше, если полежите часок тихо.

В одном из пустынных переулков они остановились: погони не было слышно.

До Караева добрались без приключений. Он им указал, кому передать оружие, и велел немедленно перебраться на конспиративную квартиру.

— Давид Львович, чего нам бояться? — пытался возражать Рашид. — Пусть ищут ветра в поле.

Караев рассердился и категорически заявил:

— До тех пор, пока я вас не позову, вы не должны показываться в городе. Ясно?

Два дня подряд шел дождь. Канавы были переполнены водой. Подул тугой прохладный ветер. Лишь к вечеру, когда совсем стемнело, северный ветер разогнал тучи и в прояснившемся небе показались звезды.

Рашид, Жак и Иойна-водовоз направлялись к Мойнакскому озеру, где их ждал Караев. Шли по липкой грязи. Впереди шагал Рашид. Жак видел перед собой его саженные плечи, выгоревшую тюбетейку, с которой тот не расставался и поздней осенью.

Следом за Жаком шел Иойна-водовоз. Жак и не подозревал, что отец Ханы столь словоохотлив: даже в такую минуту, когда надо соблюдать тишину, он не прочь рассказать тысячу историй.

Иойна знает город, как свои пять пальцев, но ночью он плохо видит, и ему кажется, что в темноте ничего не стоит сбиться с дороги, заблудиться. Он уже в который раз справляется у Рашида:

— Мы правильно идем?

— Он ведь вам уже сказал, — хмурится Жак.

Хлюп, хлюп… Это Иойна вдруг свернул чуть в сторону и ступил обеими ногами в лужу. Вода доходит до голенищ, но тот, как ни в чем не бывало, продолжает разговор, а говорит он, будто цепом молотит:

— Лучше дважды переспросить, чем один раз заблудиться.

Возле домика у озера их встретил Караев. Он отвел Иойну в сторонку и тихо о чем-то спросил. Недели через две Жак узнал, о чем секретничали Караев с водовозом: Иойна снабжал водой «эскадронцев» Крымского кавалерийского полка и знал многое из того, что интересовало Караева.

В пустой хате, где они собрались, до того накурено, что небольшая пятилинейная лампа почти гаснет. Ноги у Жака сильно промокли, надо бы стянуть с себя сапоги и выжать портянки, но так тесно, что повернуться негде.

Выступает Караев. Жак смотрит на него, будто видит впервые. Говорят, что большевистская организация Евпатории вторая по величине после севастопольской. Она насчитывает свыше двухсот членов, и делегатом от них на первой партийной конференции Таврической губернии был Караев.

Жака разбирает любопытство: кто из тех, что прибыл сюда на собрание профсоюзного актива, является большевиком? Машинист Захар Зарубин, которому уступили место за столом, — этот наверняка большевик. Ну, а Иойна-водовоз, что сидит и жует соломинку и то и дело почесывает затылок, видимо, только сочувствующий. Но по выражению его лица нетрудно догадаться: за Караевым он пойдет на любое рискованное дело.

Иойна приложил ладонь к уху, прислушиваясь к тому, что говорит Караев:

— Теперь все уже знают: оттого, что вместо губернатора-монархиста посадили комиссара Временного правительства, мало что изменилось…

Иойна целиком согласен со словами оратора и восхищенно цокает языком. Он сам как-то сказал дочери: «Знаешь, Хана, что я тебе скажу, — хрен редьки не слаще». А Караев продолжает:

— В Симферополе фабриканты и помещики создали «Совет народных представителей», но в этом совете нет ни одного рабочего, ни одного крестьянина. Кто же, спросите, его поддерживает? Поддерживает совет «Объединенный Крымский штаб» с шестью тысячами кавалеристов-эскадронцев и отборными воинскими частями, состоящими из одних офицеров и юнкеров, а также меньшевики и эсеры. Они и посылают своих представителей на Кубань, на Дон, где хозяйничает зажиточное казачество.

Иойне даже как-то не верится: говорят здесь о таких тонких вещах, как политика, а ему все ясно и понятно. Он целиком согласен с Караевым: надо создать вооруженные рабочие дружины. А как же иначе! И у него самого, у Иойны, припрятан обрез. На эскадронцев с одними оглоблями не пойдешь…

Водовозу неясно лишь одно. В Севастополе власть уже в руках большевиков. Он сам видел, как оттуда пришел военный корабль «Пидонис», но, вместо того чтобы направить орудия против буржуев, севастопольцы затеяли переговоры с Татищевым, а граф этот, как и следовало ожидать, оставил их в дураках. В тот же день «Пидонис» поднял якорь и отбыл в Севастополь.

Не мог этого понять не только Иойна, но и сам Караев. У него зародилось подозрение, что в командование Черноморского Центрофлота пробрались эсеры.

Разошлись поздно ночью. Среди тех, кто охранял собрание, были также Хана и Фрося. Хана к отцу и не подошла. Она шагала рядом с Рашидом. Ну ничего, дома Иойна задаст ей как следует, чтобы не вздумала больше ходить за парнем, как тень.

Сергей Иванович Куликов прибыл в Евпаторию со специальным заданием от севастопольской большевистской организации. И вот сидят они вдвоем, Куликов и Караев, среди бела дня за опущенными занавесками. Караев доволен, что прислали Куликова, а не кого-нибудь другого, ведь они старые друзья и понимают друг друга с полуслова.

Сергей сообщил, что Севастополь направляет в Евпаторию красный десант. Караев давно ожидал этого. Теперь предстоит разработать план боевой операции. Нужно взвесить все до мелочей. Пока же Караев отвечает на вопросы, интересующие Куликова. Он подтверждает:

— Береговые батареи Евпатории по эскадре огня не откроют. Наоборот, артиллеристы будут сражаться за советскую власть. Революционно настроенные солдаты и матросы имеются и в других частях гарнизона.

Когда Куликов ушел, Караев спохватился: у Сергея за весь день маковой росинки во рту не было. Как же ему не пришло в голову хоть чем-нибудь накормить такого желанного гостя?

Жак и Рашид заметили, что с Караевым происходит что-то странное. Он бледнее обычного и не находит себе места. Не знали они, что эскадра из Севастополя давно уже должна прибыть, а ее все нет. Был бы шторм — тогда понятно, но море спокойно, волны колышутся мерно, неторопливо.

А двенадцатого января в Евпатории произошли трагические события. Офицерский батальон вместе с кавалерийским эскадроном и отрядом вооруженных гимназистов неожиданно окружил береговую батарею. Руководили операцией граф Татищев и капитан Новицкий.

На помощь артиллеристам поспешил Караев с несколькими десятками дружинников. Но что могла сделать горстка плохо вооруженных людей против значительно превосходящих сил белых? Давид Караев, руководитель большевиков Евпатории, попал в руки врага.

Впоследствии стало известно, какую жестокую расправу Новицкий и Татищев учинили над Караевым. Много часов подряд его избивали, выламывали руки, но не смогли добиться от него ни единого слова. На рассвете Караева приволокли на берег залива и недалеко от царской дачи, бросив в яму, засыпали землей еще живого.

Двумя днями позже севастопольские матросы вместе с рабочими Евпатории освободили город. Среди пятисот офицеров и эскадронцев, взятых в плен, оказались и те, кто замучил Караева.

Город еще не видел такой внушительной демонстрации, как в день восемнадцатого января 1918 года. Центральная улица, тогда же названная именем Караева, была запружена народом. Это пролетарии Евпатории провожали в последний путь своего боевого товарища.