ЮЖНАЯ ГРУППА

С таким грузом и так быстро шагать нам еще не приходилось. Самая обыкновенная винтовка со штыком, появившаяся на свет пятьдесят лет назад, с каждым шагом становится все тяжелее, пригибает плечо к земле, словно бы говорит: «Ну чего мне торчать дулом кверху, ведь в небо ты стрелять не будешь? Давай-ка приляг хоть ненадолго, а заодно и я рядом с тобой…» Впрочем, это я могу себе позволить такие мысли — у меня-то боевая винтовка есть, а некоторые из нас, хоть их и немного, только еще должны были получить ее или взять у убитого фашиста. Пока же им выдали учебные винтовки.

Своей винтовке я верю как самому себе, недаром берегу ее, будто зеницу ока. Руки и глаза тоже, надеюсь, не подведут. Надо, правда, признать, что до Сергеева мне далеко: его пули никогда, как говорится, за молоком не улетают, все, одна за одной, ложатся в «яблочко». Юренев как-то заметил, что сейчас это куда важнее, чем успешно защитить кандидатскую диссертацию, и на сей раз Сергеев не стал с ним спорить.

В распоряжении нашего батальона двадцать пулеметов «максим», восемь ручных пулеметов, девять минометов, обычные и противотанковые гранаты. Не так уж и мало! Если удастся занять выгодные позиции, как следует окопаться и к тому же соседи сбоку будут надежные, что б не надо было опасаться за фланги, тогда нас ни один стрелковый полк не сомнет. Скажете: говорить-то легко, а как оно на деле будет? Ведь вы еще пороху и не нюхали, попробуйте сперва справиться с батальоном! Все это так, и тем не менее мы готовы, если необходимо будет, схватиться и с целым полком. В этом уверены все ребята нашего отделения, и жалеем мы лишь о том, что нас разлучили с остальными батальонами училища. Но, видно, так оно должно было быть — ведь мы в общем-то ничего не знаем, дальше своего носа не видим, а кому-то приходится думать обо всем фронте. Хорошенькая была бы история, если б каждый сам выбирал себе позиции и соседей!

Подобные мысли копошились в мозгу в начале марша, но после того, как мы отмахали, не останавливаясь ни на минуту, двадцать километров, в голову уже ничего не лезло. Руки, ноги, кровь, резкими толчками пульсирующая в висках, все натруженное тело жаждали одного — отдохнуть, припасть к земле. Наши командиры шли рядом, и они тоже ничего сегодня не ели и тоже устали, как мы, а скорее еще больше нас, хотя бы потому, что были старше.

К земле мы в конце концов припали, и не однажды, но не потому, что нам разрешили отдохнуть. С утра небо было затянуто тучами, а потом, как назло, они стали расходиться, кое-где появились окна. Высоко в небе пролетели на запад наши самолеты. Потом послышались сильные взрывы: наши летчики обрабатывали немецкие позиции. И вдруг из-за туч вынырнул немецкий корректировщик — самолет с резко отведенными назад крыльями, который прозвали «горбачом».

— Воздух!

Мы разбежались в разные стороны, приникли к земле. Замаскироваться здесь было негде — вокруг ни леска, ни кустарника, сплошная голая равнина. Летчик, видимо, нас заметил — тут же появилось еще несколько самолетов. Они опустились совсем низко, один летчик даже высунул из кабины голову — хоть бери камень и швыряй что есть силы в его стальной лоб.

К счастью, вернулись наши самолеты, и стервятники пустились наутек. Это был первый, что я видел, воздушный налет. Потом я часто о нем думал и никак не мог понять, почему тогда, да и в последующие дни нам не отдали приказа стрелять. Ведь если бы наш батальон дал несколько залпов хотя бы только из винтовок, уж один-то самолет мы бы подбили. Позже мы убедились на собственном опыте, что зачастую так и бывает.

Раненый политрук, который в Серпухове говорил нам, как важно освободиться от страха перед врагом, сейчас, наверно, сказал бы, что нет ничего важнее боевого опыта. Это правда.

Где-то на тридцать пятом километре наш марш закончился. Теперь бы наконец отдохнуть, поесть, — но нет, мы снова должны готовить позиции. Получен приказ: любой ценой не допустить, чтоб враг прорвался к Малоярославцу в районе деревень Редькино, Песочное, Зажорово, Детчино. Мы в этом приказе обозначены как «Южная группа». Однако во внутренней структуре батальона ничего не изменилось, и командование осталось прежнее.

В первые дни немцы наступали главным образом в районе Ильинского, и там были сосредоточены основные силы подольских курсантов. Дорогу на Москву фашистам преградили и оборону держали не пять и не семь дней, как требовал Верховный Главнокомандующий, а двенадцать. Поначалу немцы явно недооценили «красных юнкеров», и вполне возможно, что именно поэтому затем их переоценили: решили, что против них выставлены крупные свежие силы. Разумеется, долго так продолжаться не могло, шила, как говорится, в мешке не утаишь, но время мы выиграли, а это было самое главное. Линия фронта, которую мы заняли, составляет тридцать километров. Да, так оно и есть; каждая группа курсантов действует на тридцатикилометровом фронте, и потому нас то и дело перебрасывают с места на место. Иногда мы застаем уже готовые позиции, а чаще сами копаем окопы, старательно покрываем их толстыми бревнами. Ивашин большой мастер выискивать наиболее выгодные места — и чтоб удобнее было встретить врага, и чтоб была надежная защита от артиллерии и авиации.

С самого рассвета над нами рыщет «горбач» с черной свастикой на крыльях. Только напрасно старается: мы так замаскировались, что и сам черт нас не сыщет. А в двух примерно километрах левее взводу приказано демаскировать позиции. Тактика на редкость примитивная, сотни раз использованная, и все же разведчика тянет туда будто магнитом. Дальше все происходит как по писаному: «горбач» кружит, кружит до тех пор, пока, словно мухи на мед, не налетают тяжелые бомбардировщики и не сбрасывают свой смертоносный груз, разрывая в клочья недра земли.

Окопы нашей роты и полубатарея, которая нам придана, находятся у самой опушки леса. Пахнет сыростью. В каких-нибудь пятистах метрах в узкой долине течет речушка. Справа тянется хорошо наезженная дорога, сразу за мостом через речку большая деревня. Там патрулируют наши курсанты. Заодно они договорились с крестьянами, чтоб сегодня нас накормили. Кое-кому повезло, уже наелись досыта и вернулись, остальным придется ждать до позднего вечера. Осеннее небо прояснилось, и если из каждой трубы будет валить дым, это привлечет внимание немцев, — получится, что мы платим злом за добро. Внезапно из деревни доносится выстрел. Мы прислушиваемся, напряженно ждем. Телефонной связи с отделением, что патрулирует там, нет, выстрел — это условный знак, сигнал: один — «Внимание!», три подряд — «Тревога!». Старший лейтенант смотрит в бинокль, но и невооруженным глазом уже видно, что по дороге к мосту с ураганной скоростью несутся человек тридцать в гражданской одежде. Глядя на них, становится как-то неловко и стыдно, хочется выскочить из траншеи и остановить их: ведь так удирают только трусы. Но командир роты не разрешает — он и командиры взводов справятся сами. Вот они идут навстречу бегущим, Ивашин — впереди. Если команда «стой» не поможет, вынут наганы. К счастью, до этого не доходит. Мы слышим раздраженный голос Ивашина:

— Прекратить крик! Молчать! Вас я не спрашиваю! Товарищ лейтенант, что это за дикое стадо и почему вы среди них?

— Новобранцы. Вчера прибыли. Даже не успели получить обмундирование… Танки! Немецкие танки!

— Паникер! Кто разрешил вам отступать? О том, что произошло, доложите потом. Вы здесь старший?

— Я, кажется.

— Кажется… Немедленно прикажите старшине всех выстроить и ведите назад. Кто попытается бежать, расстреливать на месте. Через мою зону вы не пройдете, уничтожим вас как дезертиров. Ясно? Выполняйте!

Сказано — сделано. Через минуту их будто ветром сдуло.

На «ЗИСе-105» наше отделение вместе с артиллеристами, которые обслуживают пушку, прицепленную к машине, едет в фабричный поселок, откуда бежали новобранцы. Ивашин сидит в кабине рядом с шофером. От деревни, напротив которой расположены наши позиции, до поселка расстояние порядочное. Примерно на полпути, там, где дорога круто подымается вверх, Ивашин останавливает машину. Где-то здесь, поблизости, находится наш «секрет» — замаскированный пост. Задержать паникеров он не имел права — тем самым выдал бы себя. Старший «секрета», сержант, докладывает командиру роты: точными сведениями о том, что произошло в поселке, он не располагает, думает, что там был вражеский разведотряд, который вынужден был отступить.

— Оттуда слышна была стрельба. Недалеко от поселка находятся продовольственные склады, и охрана не могла не дать бой. Бежали, видимо, новобранцы стройбатальона, который работал там, — сообщает сержант.

«Не могла»… Хорошо, если это так.

Не доезжая до поселка, артиллеристы отцепляют пушку, устанавливают ее, маскируют ветками, а мы бежим огородами к крайнему домику, бежим так, что ветер свистит в ушах. Елисеев еще на бегу спрашивает у хозяйки:

— Немцы здесь были?

— Сама-то я их не видела, но говорят — пару часов назад были. С танками.

— Кто же их прогнал?

— Антоныч.

— Кто?

— Сторож бумажной фабрики Антон Антоныч. Пульнул несколько раз из винтовки, вот они и разбежались. Сама-то я с ним не говорила, люди рассказывают.

Хозяйка старая, сгорбленная, седая, что с нее возьмешь? Люди говорят, — она и верит. Бежим к продовольственным складам. Где-то совсем рядом раздается револьверный выстрел. Это милиционер выстрелил в воздух, чтобы разогнать тех, кто прибежал поживиться: склады, полные продуктов, остались без охраны. В мирное время сказали бы: раз уж за дело взялась милиция, все будет как надо, — а теперь и мы помогаем милиционерам навести порядок. От них же узнаем, что в поселке была всего-навсего одна немецкая танкетка, вдали, правда, можно было разглядеть еще взвод гитлеровцев. По следам видно, что танкетка добралась до складов и повернула обратно. Кто же вынудил ее отступить? Ответ тот же: Антоныч. Да-а, прямо чудеса в решете!

— Надо посмотреть на этого сказочного Антоныча, — говорит Ивашин, который прибежал сюда почти одновременно с нами.

До чего жаль, что нам не разрешили похозяйничать на складе, нагрузить машину продуктами! Это все равно что стоять рядом с колодцем и умирать от жажды… И все-таки несколько мешков с сухарями нам удалось захватить.

Назад к машине идем вдоль фабричного забора. У ворот останавливаемся. Стучим раз, другой, третий. Наконец слышим хриплый кашель.

— Кого вам?

— Антоныча, — отвечает старший лейтенант.

— Ну, я Антоныч, — говорит тот с нарочитым спокойствием.

— Хотим поглядеть на вас.

— Это еще зачем? Что я, невеста или конь, которого купить собираетесь?

Сквозь щель в воротах мы видим человека лет шестидесяти. Сухой, поджарый, он стоит, опираясь на винтовку, как на палку.

— Откройте ворота, нам надо с вами поговорить… Ну, что же вы? Мы ведь не немцы.

— Будто я сам не знаю, кто вы. Как подошли к складам, глаз с вас не спускаю. А открыть не имею права. Пока не будет разрешение того, кто меня здесь поставил.

— Скажите-ка, отец, как это вам удалось напугать немцев?

— Как, как… Вам бы лучше знать, как их напугать можно. Углядел — ну, и открыл стрельбу. Попасть куда следует, — это мы стариковским дальнозорким глазом умеем.

— И сколько раз вы выстрелили в танкетку?

— А черт его знает! Разве я считал? Патронов-то у меня хватает.

— Молодчина вы, Антон Антоныч. С такими, как вы, немцу никогда не справиться.

Он молчит, потом говорит с хитроватой улыбкой:

— Конечно, куда уж там…

…Едем назад. В деревне наверняка можно было бы найти что-нибудь съестное, но задерживаться нам уже нельзя: за то время, что мы были в поселке, сюда прибыл связной и доставил приказ Ивашину — рота снова должна незаметно сменить позиции. Надо полагать, маневрируем мы так для того, чтобы у немцев сложилось впечатление, будто на этом участке сосредоточено много воинских частей. Но как раз эту линию обороны нам ужасно не хочется оставлять. Лучшее место трудно найти: фашистам здесь негде развернуться, и мост перед нами как на ладони. Но увы, надо уходить, и если мы еще сидим в окопах, то лишь потому, что над нами снова рыщет «горбач». Видно, не может поверить, что в таком месте, где только винтовками можно нанести врагу немалый урон, нет наших войск. Однако обнаружить нас ему так и не удается.

Вернулось наше отделение, которое патрулировало деревню. Ребята говорят, что колхозники ждут нас: как только стемнеет, приходите, еда уже ждет. Еще передали, что если потребуются противотанковые рвы, все сельчане от мала до велика выйдут на работу. Уже и лопаты приготовили…

На другом берегу реки у моста женщина в телогрейке стирает белье. Вдруг она одергивает зажатую между колен юбку и пускается бежать.

Оказывается, едет легковая машина. Останавливается. Малихин смотрит в бинокль.

— Немцы, — сообщает он. — Один вылез из машины, направляется к дому рядом. Если узнает, что наши только что были в деревне, они сразу повернут обратно.

Но нет, машина, хоть и медленно, едет дальше.

По цепи курсантов передается предупреждение Ивашина:

— Без моего приказа не стрелять!

Берем машину на прицел. Дорога, которая ведет к нам, такая ровная, что почти не приходится двигать стволом. Машина все ближе, ближе. Ну-ка, зеленые лягушки, прыгайте в мешок! На сей раз выкрутиться вам не удастся. Но до чего хочется хотя бы одного захватить живым! Пусть бы он, «избранный», рожденный властвовать, стоял перед нами, стиснув зубы, и коленки бы у него тряслись от страха.

У моста машина снова останавливается. Да что ж это такое?! Долго они еще будут там торчать? Чувство времени исчезло. Напряжение страшное. Немец, сидящий рядом с шофером, широко раскрывает дверцу, но выходить не торопится. И тут у кого-то из наших не выдерживают нервы. Раздается выстрел. Машина поворачивает, но не назад, а вправо, в кусты.

Наконец-то дождались приказа! Залп. Второй уже ни к чему, а миномету и подавно здесь делать нечего. Ну, а если вслед за машиной идут на нас танки, пушки?.. Что ж, мы не лисицы, забившиеся в норы, мы дали им знать: «Мы здесь, и попробуйте-ка нас взять!» А может, поскольку они обожглись, теперь появятся не так уж скоро.