РАЗГОВОР У КОСТРА

Новости… Каждый день новости.

Завтра всех выписывают из лазарета. Собираются, как на ярмарку, с шумом и гамом.

Трех тяжелобольных куда-то переводят.

Прибудет немец, главный начальник над предателями.

Пипин носится как угорелый. Как назло, с потолка и стен начали сыпаться известка и мел. Не только мы трое — Мурашов, Ветлугин и я, — но Шумов и даже фельдшер моют вместе с нами полы. Аверов взгромоздился на табурет и бумагой протирает стекла.

Уже в сумерках, после захода солнца, привезли телегу речного песка. До утра мы должны успеть заасфальтировать полы в дезкамере и ванной комнате. Придется работать ночь напролет. Меня это устраивает. Аверов обещает, что завтра, когда шеф со своей свитой прибудет, можно будет отоспаться. Вот и хорошо. Забьюсь в уголок и не буду мозолить глаза начальству.

Обучить нас делу добровольно вызвался Константин Мальцев. Пипин вынес ему старый темный халат и сообщил, что разрешение жечь костер ночью уже получено и что он, Крамец, рассчитывает на Константина, как на самого себя. Сам он-де так переутомился, что хочет лечь пораньше. За ним, за Крамецем то есть, говорит он, не пропадет.

— Все будет в наилучшем виде, — заверил его Мальцев, — об одном прошу, выдайте мне справку за подписью и печатью, иначе Матильда не поверит, и придется мне, горемычному, искать другую.

— Пойдемте со мной, — улыбнулся главврач, — Аверов вам даст ключ от кладовой.

После их ухода Саша Мурашов заметил:

— Скажи, пожалуйста, этот пижон Мальцев, оказывается, не такой уж бездельник.

— А может, он и не пижон вовсе? С первого взгляда трудно разобраться.

— А кто? — Саша вытер рукавом вспотевший лоб и разгоряченное лицо.

— Откуда мне знать? Молчи, вот он идет.

Константин позвал меня — он хочет посмотреть, где лежит гудрон.

В кладовой низкий потолок, и Мальцеву приходится стоять согнувшись. Мы забираемся в дальний угол, где лежат бумажные мешки с цементом.

— У Забары, — шепчет он, — к тебе просьба. Как только у костра соберется побольше народу, скажи ему. А если надо будет, помоги добраться туда.

— Этого я не сделаю.

— Трусишь? Крамеца боишься?

Я стараюсь не обращать внимания на его колкости.

— Забара в тяжелом состоянии. У него высокая температура. Сегодня ветрено. Вы представляете себе, чем это может для него кончиться?

— Он сам все прекрасно знает. Сейчас не время для лишних разговоров. Я уступлю ему место у костра. А ты вынесешь одеяло и укроешь получше. Погоди, не спеши. Своему напарнику ты доверяешь?

— Да, — ответил я резко, обиженный за Сашу.

— Один из вас должен стоять у выхода и в случае чего предупредить свистом.

— Ладно.

Прожорливая пасть костра требует пищи. Языки пламени то наливаются алой кровью, то багровеют, как бы предупреждая: жухлые листья, сухая трава не годятся, не бросай также тряпок и прочей пакости. Жирные клубы удушливого дыма прогонят тебя. Хочешь, чтобы костер горел светлым, ясным пламенем, подбрасывай побольше сухих дров. Тепло и свет будут тогда звать и манить: поди сюда, постой, не уходи. Смотри, как, тебе на радость, пляшет пламя, как сплетаются и расплетаются огненные языки.

Может, это всего лишь игра моего встревоженного воображения, но почему тогда к костру слетелись не только ночные бабочки, но и давно выписанные больные, которые бог весть какими путями получили разрешение прийти сюда?

Трудно сказать, кто больше дымит, наш костер или те, что окружили его плотным кольцом. Мальцев сидит верхом на бревне. Многие из собравшихся уже, кажется, под мухой.

Чей-то грубый смех. Чей-то сиплый голос. Парень с тяжелыми плечами, тяжелыми руками и тяжелым взглядом упрашивает Мальцева:

— Константин, расскажи о своей Матильде.

Мальцев молчит.

— Не упрямься, чертушка, — не отстает тот от него.

Мальцев тянется к нему и что-то шепчет на ухо. Парень истерически хохочет.

Другой, с зычным голосом, говорит, будто продолжая давний спор:

— Плевать я на все хотел. Желаю взять от жизни все, что можно, и еще немного сверх того. Луны нет? Чихать на луну. Мне и звезд хватит. Хотя, откровенно говоря, и они мне на черта сдались. По мне что береза, что сосна — все едино. Велят мне, я их все повалю. Пусть только кормят досыта. Сегодня я живой — и баста.

— А ну как партизаны, которым нужны и солнце, и луна, и звезды, и березы, завтра угодят в тебя пулей? — спрашивает его сосед.

— Почему в меня, а не в тебя? — Он оглушительно сморкается и осторожно дотрагивается пальцем до синяка под глазом.

— Какая разница? Ведь это я так, к примеру.

— Какая разница? Нет, вы послушайте этого болвана. Ведь хоронить-то будут того, в кого пуля попадет. Вот сидит Мальцев. Он и его трубачи уже давно отрепетировали отходную по каждому из нас.

— Эй, шакалы, кто упоминает имя мое всуе? А что будет, если партизаны, — говорят, они стрелять умеют, — всех вас перебьют? Сколько же раз за день прикажете мне топать на кладбище? О моих ногах кто-нибудь подумал?

— Молчи, музыкант, — не на шутку злится сиплый, — нас посылают в самое пекло, а тебе жалко лишний раз в дуду подудеть. Какого же черта вы здесь нужны?

— Сейчас я тебе все разобъясню. В лагере для военнопленных ты был? Стало быть, тебе известно, что немцы требовали, чтобы и там мы топали бодро-весело. Завтра умрешь от голода, побоев, сторожевые псы тебя разнесут в клочья, а сегодня песни пой. Тем более здесь. С музыкой мы вас проводим. А тех, которые останутся в живых, с музыкой встретим. Не исключено, что такому, как ты, достанется крест… на грудь, конечно. Пожалуйста. И тут без музыки не обойтись.

«В лагере для военнопленных»… Кто бы они ни были, те, что сидят здесь, рана еще слишком свежа, и не могут они теперь, коль скоро слова эти уже произнесены, говорить о чем-нибудь другом.

С каждой минутой напряжение нарастает, атмосфера накаляется. Даже сиплый с ужасом вспоминает о недавнем прошлом.

— Было время, — глубоко вздыхает он, — когда я уже ходить не мог. «Тимоша, — сказал я себе, — каюк тебе». А теперь я хочу выжить, обязательно выжить.

— Вопрос только, как выжить: как человек или как трус?

Эти слова произнес Забара. Он не дождался меня и сам пришел, чтобы подлить масла в огонь. Мальцев уступает ему место, а сам начинает палкой ворошить костер. Огненные мячики с треском рвутся в ночное небо и чертят в чернильной тьме огненную дугу.

Тимоша не понимает Забару, но чувствует — этот человек, непрошеным ворвавшийся в разговор, хочет его оскорбить. Он требует:

— Не напускай тумана. Кто трус? Я?

Алексей Николаевич, с трудом глотая воздух, отвечает, даже не повернув к нему голову:

— Наверняка еще не знаю. А пока мой тебе совет: спрячь-ка руки в брюки, сиди и не рыпайся. Что мы с тобой трусы, доказывает мундир на нас. Что? Я не прав, что ли?

Но не Тимошу, который стоял несколько мгновений, непонимающе моргая большими выпуклыми глазами, а потом сонно зевнул, взорвал ответ Забары. Его интерес к разговору, затеянному Алексеем Николаевичем, уже погас. Сорвался с места другой — Морозов, который только на днях выписался из лазарета. Он скрежетал зубами от злости.

— На красных работаешь, паскуда! — раскричался он. — Тебе, герой, голову оторвать мало!

Близорукие глаза Морозова были сейчас не светло-зелеными, как обычно, а почти белыми от ярости и одновременно холодными, как плавающие льдинки. Так вот он какой, этот стройный, скромный на вид молодой человек! Допустим, что пионером, комсомольцем он никогда не был. Но с той минуты, как он появился на свет, отец и мать мечтали, что их сын вырастет человеком, ч е л о в е к о м. А он, кто он? Трус? Нет! Трус тот, кто в минуту опасности думает не головой, а ногами. Может, он был другим, но его исковеркал неожиданно налетевший вихрь войны? Неподалеку от лазарета стоит сломанный тополь. Совсем недавно на нем опять появились зеленые побеги. У Морозова было достаточно времени, чтобы задуматься над жизнью. Так вот до чего он додумался! О таких людях народ говорит: сорную траву с поля вон.

Ветер ерошит тонкие, преждевременно поседевшие волосы Алексея Николаевича. Его лихорадит. Худые, костлявые руки дрожат. Но взгляд его открыт и непреклонен.

— Героями, Морозов, да будет тебе известно, не рождаются. Была бы у тебя хоть капля совести, ты бы еще, быть может, стал если не героем, то хотя бы просто человеком. Мой батя говорил: не трудно дерево посадить, трудно его вырастить, чтобы устояло оно в непогоду, чтобы ветер его не свалил, мороз не побил. Наше горе — не выстояли мы и гнием, как поваленные деревья. Садись, парень, и не пугай меня. Поверь, напрасно, напрасно стараешься. Хочешь, запиши мое имя и фамилию. Забара Алексей. Наборщиком я был в типографии. И домашний адрес могу сообщить. Не беспокойся. Я уже никуда не убегу. Видишь, кровью харкаю. — Забару душил кашель. Синие жилки на щеках обозначились резче. Он сплюнул в тряпочку кровавую пену. — Не стесняйся. Беги за Мироновым. Не зря ведь говорят, что холуй хуже хозяина… Чего молчишь? От тебя с души воротит, как от паука.

Откуда-то донесся скрежет танковых гусениц, а затем женский голос завел тихую, давным-давно забытую песню. В этот вечер грустные слова ее и печальная музыка звучали особенно тоскливо, переворачивая душу у тех, кто сидел в мучительном раздумье у костра. Только Мальцев пытался еще шутить, но и в его шутках радости не было.

Скоро полночь. Давно уж погас свет в окнах домов. Где-то плачет ребенок. Изредка тишину нарушает топот солдатских сапог. Вот и луна выглянула из-за туч и осветила все вокруг мягким, ласковым светом. Даже сторожевые псы забыли о своих обязанностях и не лают на нее. Только кому-то из стражи хочется погасить ее, и в воздух взлетают три желтые ракеты. Но луна уже успела одарить своим живым светом почти каждую крышу, каждое окно. А ракеты, не успев догореть, мертвыми падают на землю.

От костра никому не хочется уходить. Напоминаю Забаре:

— Больной, пора в палату. Пошли.

Все стали собираться. Не позже двенадцати приказано быть в казарме. Атлетически сложенный парень, с волосатыми жилистыми руками, бронзовым загорелым лицом, потянулся, зевнул, и неожиданно из его глаз покатились слезы. Сплюнув сквозь зубы в огонь, он сказал:

— Честное слово, я готов заснуть здесь, у костра, и больше никогда не просыпаться. — И в голосе его почувствовалась боль человека, за спиной у которого нелегкая, путаная жизнь.

Алексей Николаевич, который уже стоял на пороге, повернулся к нему:

— Глупости. Это тебя червяк страха гложет. Подумай как следует и ты поймешь, что все зависит от тебя. Не надо только быть огородным пугалом — куда захотят, туда поставят.

Не место и не время сказать Забаре, как бесконечно я благодарен ему за то, что он не побоялся сказать правду этим людям. Конечно, взывать к совести Морозова — это то же, что пытаться горстями перетаскать песок пустыни. Спасибо Забаре за то, что он его распознал, показал его другим, но не потерял веру в тех, что еще могут стать людьми.

Забара очень устал и, безусловно, нуждается в покое, но до утра осталось всего несколько часов, и мне хочется еще столько у него узнать, столько ему рассказать, что я не выдерживаю и спрашиваю:

— Алексей Николаевич, неужто они не перейдут к партизанам?

Его молчание затянулось. Я уже потерял надежду получить ответ.

— Понимаешь, — наконец заговорил он, — мне кажется, что порядочные люди зачастую очень похожи друг на друга. Но каждый подлец — экземпляр, единственный в своем роде, и почти невозможно предугадать, что такой тип может предпринять. Невозможно потому, что думает он только о своей собственной шкуре, а на все остальное ему наплевать.

Я с ним согласен, но все же повторяю свой вопрос. Забара глотает немного горького овсяного кофе и говорит:

— Это зависит от разных причин. Пока, полагаю, попытаются лишь очень немногие. Плохо будет, если их всех до единого сочтут шпионами.

— Значит, надо предупредить партизан.

— Уже пытались, — отвечает он, огорченно вздохнув, — но пока безуспешно. Тех, в лесу, можно понять. Предатель под маской народного мстителя — ты себе представляешь, что это значит?

— Алексей Николаевич, — горячо шепчу я ему в ухо, — я собираюсь бежать. Если мне удастся, я им все расскажу.

— Об этом надо говорить с Мальцевым. Я ему уже предлагал такой вариант.

Крепко жму его влажную, горячую от сжигающего его жара руку и шепчу:

— Спокойной ночи!

— Спокойной ночи, говоришь? Где они теперь? Но верю, будут, обязательно будут еще спокойные ночи.

Стою, гляжу на него и дивлюсь: могло ли мне прийти в голову, что здесь, среди этого человеческого отребья, я найду такого человека, как Забара? До войны он, поди, жил тихо, незаметно. Звезды, они ведь светят только во тьме…

Разговор с Мальцевым я решил не откладывать. Нашел я его у костра. Он сидел в глубокой задумчивости.

— Константин, — умоляю я, — помоги мне вырваться отсюда.

— Одному бежать толку мало, — почти сурово отвечает он.

— Там я вам больше пользы принесу.

— Ты можешь понадобиться в лазарете.

— А если я больше не могу здесь оставаться?

— Кажется, я тебе уж как-то говорил, что у нас в армии я был минером.

— Ну и что? — не понимаю я.

Он достает из костра еще не погасший уголек, закуривает и, с наслаждением затянувшись, тихо продолжает:

— Командиром нашей части был образованный и умный человек. Он нам часто напоминал, что минер должен быть терпелив, как резчик по кости.

— Что я должен делать?

— К тебе может обратиться парень, Ганичев, тоже из музыкальной команды. Это наш человек. Назови улицу в Москве. Какую тебе угодно.

— Пироговская.

— Тебя он назовет «земляк». Спроси у него: «На какой улице ты жил?» Если он ответит: «На Пироговской», — значит, все в порядке. Он твой ровесник. Немного выше тебя. Крепыш. Брюнет, как ты. Говорит медленно и всегда вроде сонный с виду. Думаю, не ошибешься.

— Кажется, я уже его раз видел.

— Где?

— Ночью на твоей койке.

— Да, тогда у нас другого выхода не было. — Он сорвал и пожевал травинку. — Договорились? А теперь я иду спать.

Исчезли последние бледные звезды. Наш костер догорал. Временами хилый язычок пламени еще лизнет чернеющие головешки — и гаснет. Из освещенного окна комнаты, где собрались картежники, все еще льется яркий свет. А между тем ночь уже на исходе. Вот-вот наступит рассвет. Вот-вот донесется далекое пение первых петухов и из-за туч блеснут трепетные лучи восходящего солнца. Земля еще и сейчас, вопреки всему, чудо как хороша. Она пахнет рожью, цветами и душистой лесной травой.