СОКОЛ В НЕВОЛЕ

Здесь тесно, невероятно тесно: кажется, поднимешь ногу, потом уже не сумеешь поставить ее на прежнее место. Большие назойливые мухи беспрерывно жужжат и без страха садятся на лицо, забираются в уши, даже под рубашки. Жарко, душно, нечем дышать.

Люди стоят плечом к плечу, и хотя пересохшие губы, кажется, не в состоянии вымолвить ни слова, в воздухе стоит неумолчный, с ума сводящий гул.

Нижние нары захватили старожилы. На средних можно еще найти свободное местечко, а на верхние, прямо под накаленной солнцем железной крышей, никто не решается взобраться.

Аверов тяжело сопит и качается, будто в шторм на палубе корабля. Лицо пышет жаром. На шее вздулись голубоватые вены. Он спрашивает у соседа, что стоит, опершись о стенку:

— Почему у вас закрыты двери?

Тот поднимает опущенные веки и удивленно смотрит на Аверова.

— Ты что, с неба свалился? Неужели ты не знаешь, что даже входить и выходить нужно так, чтобы мухи не успели вылететь. Почему, спрашиваешь? Казармы немцев, правда, далеко отсюда, но они до смерти боятся дизентерии.

Теперь я понимаю, почему с потолка свисают длинные липкие бумажные ленты и сотни мертвых мух валяются на нарах и на полу.

Полицай, стоящий у входа, ударил по куску рельса, привязанному к столбу. И сразу в бараке стало тихо.

— Санитары из Могилевского лагеря, быстрее берите котелки. Марш за баландой!

Это обращение относится непосредственно к нам, но почему «быстрее»? Надо ли томимого жаждой в пустыне подгонять к источнику? И все же даже в этом случае, как, впрочем, и во всех остальных, нас все время подгоняют: «Быстрее!»

Похоже, во всех лагерях баланду готовят по одному и тому же рецепту: грязная вода, картофельные очистки, немного отрубей и много песка, который потом оседает на дне котелка. Баланда. Слово-то какое! И кто это придумал такое название для пищи? Но тот, кому довелось отведать это блюдо, знает, что вкус у него еще хуже названия. Зато пайка хлеба здесь больше, да и лучше выпечена, чем в Могилеве. Тихонько подсовываю Казимиру кусок хлеба с маслом, один из двух, которыми меня угостил Гюнтер. Аверов смотрит на меня, как на сумасшедшего.

— Выдержал? Не съел? Хотя погоди, догадываюсь… Он тебе, видать, рассказал, что было вчера вечером.

До чего же люди не похожи друг на друга, думаю я. Николай Сергеев вовсе не удивился, когда после долгого голодания мы поделились с ним в Сухиничском лагере первой порцией баланды, а в Кричеве — первой пайкой хлеба. Зато потом настала пора, когда он не мог сдержать слово и оставить хоть малую толику из того, что получал.

А Федя Пименов, сам на краю гибели, по-настоящему обиделся, когда я попросил его не делиться со мной.

— Не нужна мне твоя жалость, — сказал он со злостью. — Пока я что-нибудь оставляю тебе, я знаю, что сам остаюсь человеком.

А вот Казимир Владимирович не может себе представить, чтобы в плену кто-нибудь просто так поделился куском хлеба с товарищем.

— Не понимаю, о чем ты. Немец дал мне два куска хлеба, один для меня, другой приказал отдать тебе.

— Во-первых, — говорит Аверов, — он не немец, а австриец. А во-вторых, если бы вся армия Гитлера состояла из таких солдат, фюрер уже давно проиграл бы войну.

Он бы ее с такой армией и не начинал, хочется мне поправить его. Но я позволяю себе только пожать плечами, что можно истолковать по-разному: мол, кто знает или не нашего ума дело.

— А я, — говорит Аверов, — ни за что бы не донес хлебушек. Вот даже сейчас, — протягивает он свободную руку, — дай мне кусочек из твоей пайки, я и его, не задумываясь, проглочу.

Его рука дрогнула, будто он и впрямь собирался вырвать у меня хлеб.

— Осторожнее, если тебе неохота еще раз схлопотать по морде.

По отношению к Аверову я себе еще никогда такого не позволял.

— А ты, оказывается, кусаешься.

Как только стемнело, мы забрались на верхние нары. Во всем нужна привычка. Другие вот лежат, вытирают рукавом пот с лица и ничего, не жалуются. А у меня рубашка расстегнута до пояса, но воздуха все равно не хватает: голова кружится, в ушах звенит. Такое ощущение, наверное, у рыбы, выброшенной на песок. Будь на то моя воля, я предпочел бы всю ночь простоять на ногах, чем лежать здесь под все еще не остывшей крышей. Но Аверов боится, что его придет искать полицай, с которым он затеял драку.

У человека, что лежит возле меня, выбиты передние зубы. В руках он бережно держит старую, пожелтевшую фотографию и неотрывно смотрит на нее. Боже, до чего он худ. Кожа на лице так натянута, что, кажется, вот-вот лопнет. Сколько ему лет?

— Хотите познакомиться с моей женой? — застенчиво спрашивает он и протягивает мне фотографию, тут же тихо предупреждая: — Только осторожно, прошу вас. Больше у меня ничего нет.

Я не собирался заводить новые знакомства, но как-то само собой вырывается:

— У меня и этого нет.

Он пытается шутить:

— Жены или карточки?

— Ни того, ни другого.

Все. Кажется, можно поставить точку. Но мне почему-то неловко. Я подношу фотографию ближе к глазам и вижу нежное улыбающееся лицо в волнах кудрявых волос. Если они одного возраста, ему не больше тридцати пяти. Нет, невозможно представить себе его молодым. Может, из-за кустиков седых волос, оставленных лагерным парикмахером. Хочу вернуть ему фотографию, но он уже забылся беспокойным сном, и улыбка блуждает по его запекшимся губам. Может, ему снится любимая, а может, просто томится в жару. Осторожно толкаю его в бок:

— У меня в котелке есть немного воды. Не хотите ли глоток?

— Спасибо. Я уж лучше намочу тряпку и приложу ко лбу. Ну как? — спрашивает он, и в голосе его звучит наивная гордость. — Нравится вам моя жена?

— Прелесть до чего хороша.

— Правда? — Глаза его радостно сияют. — А некоторые смеются надо мной. Где она сейчас? Сегодня моей младшенькой исполняется два года. В прошлом году я ее поздравил телеграммой, но повидать так и не довелось.

— Сидели? — вмешивается в разговор Аверов. Это скорее не вопрос, а констатация факта. А я-то думал, что он уже давно спит. Недавно его так клонило ко сну, что голова беспомощно моталась из стороны в сторону.

— Нет, — отвечает наш новый знакомый, — летал на истребителе.

В голосе — сдерживаемая боль. Не верить его скупым словам нельзя. А мне почему-то хотелось спросить у него, не скрипач ли он. Кстати, зачем он говорит о своей профессии? Надо как-то напомнить ему, что здесь не место откровенничать.

— Разве отсюда не забрали командиров и летчиков?

— Уж давно. Но мне нечего бояться. Как говорится, утопленнику не страшна виселица. Видите?

Только сейчас я заметил пустую штанину.

— Начальник полиции прекрасно знает, кто я. Выбитые зубы — его рук дело.

Казимир Владимирович очень любопытен. Вот и сейчас он хочет выведать, что к чему.

— Вы из одной части с ним?

— Нет. Он-то как раз сидел, когда я летал.

Аверов весь напрягся, как охотничья собака на стойке. Сейчас он сядет на своего любимого конька.

— Так я и думал. Небось посадили ни за что ни про что. Вот он и обозлился. А мы еще удивляемся, откуда что берется.

Летчик рывком поднимается и поворачивается к Аверову.

— У вас все? — В его голосе раздражение. — Так вот послушайте, за что он сидел. Передаю слово в слово, что он сам не раз мне рассказывал. Родом он из Ростова. К восемнадцати годам уже прославился как дебошир и выпивоха. Однажды зашел в пивную и взял сто пятьдесят граммов водки. Только он поставил стакан, откуда ни возьмись пьянчуга, хвать стакан — и в глотку. В наказание он так двинул несчастного алкоголика, что тот пулей вылетел на тротуар. Но этого ему показалось мало, он выскочил на улицу и добавил. Короче говоря, когда приехала «скорая помощь», помогать уже некому было… Сам он еще не додумался до того, чтобы напялить на себя личину невинно пострадавшего. Зачем же вы пытаетесь нарядить волка в овечью шкуру?

Лицо у Аверова багровеет. Он зло смотрит на летчика.

Ссора, как обвал в горах, начинается с пустяка. И, как обвал, ее иногда никто не в состоянии остановить. И сейчас казалось, что ссора захлестнет весь барак. Но удар по куску рельса у входа предупреждает: а ну раздевайтесь-ка побыстрее и замолчите. Не то…

У меня так отекли ноги, что каждый раз, снимая или надевая свои рваные сапоги, я корчусь от боли. И сейчас, согнувшись в три погибели от пронизывающей боли, я медленно стягиваю сапоги с чудовищно распухших ног и укладываюсь на нары.

В висках стучит. Неумолчно звенит в ушах. Вытираю рукавом липкий пот с лица и становлюсь на колени у круглого оконца. Может, удастся хоть на мгновение избавиться от омерзительной вони, кажется пропитавшей тебя всего насквозь. Сильный, порывистый ветер гонит по небу отяжелевшие тучи. Молния, еще одна. Огненные зигзаги полосуют оловянное небо. Отсюда я вижу верхушку высокого дерева. Оно качается и скрипит, как флагшток тонущего корабля.

Мой сосед, летчик, кажется, заснул. Сон его беспокоен. При вспышках молнии я вижу, как он жует и облизывает пересохшие губы. Пустая штанина свернулась в узел.

За всю мою жизнь, приходит в голову мысль, у меня не было столько встреч и расставаний, столько вновь приобретенных врагов и друзей. Вот и этот человек. Возможно, я никогда больше не встречу его, не узнаю его имени. И все же я, как и многие другие, надолго запомню его.

Только-только забрезжил рассвет, как кто-то ворвался в барак. Шум, рев, гулкий топот сапог по цементному полу. Казалось, корабль моих сновидений взят на абордаж морскими пиратами. Свет включен. Голые электрические лампочки под потолком слепят глаза. По нарам шныряют полицаи. Они срывают шинели, всматриваются в лица. Ясно, кого-то ищут.

— Не меня ли? — в тревоге шепчет мне на ухо Аверов.

— Успокойся. Не похоже.

Нас предупреждают: ни с места. Кто попытается сейчас снять гимнастерку или сапоги, будет болтаться на виселице. Лежащие на первых нарах благополучно прошли проверку. Приказ — слезть со вторых нар. Наконец очередь доходит и до нас. Один из полицаев не спускает глаз с летчика, что стоит, как цапля, на одной ноге.

— Ты спал?

— Как ребенок после купания, — отвечает летчик, даже не пытаясь скрыть насмешливого огонька в глазах.

Полицай бьет его наотмашь по лицу и рычит:

— Не прекратишь болтать, язык вырву!

Были обнаружены двое, спавшие в одежде. Полицай, только что избивавший нашего соседа, летчика, спрашивает у дежурного, стоящего перед ним навытяжку:

— Кто из них недавно вбежал сюда?

— За всю ночь я никого не впускал и не выпускал.

— Ах, так! Пойдешь вместе с ними.

Казимир Владимирович доволен: искали не его. На радостях он даже помогает летчику забраться на место, заодно выясняет:

— Это кто? Начальник полиции?

— Нет. Его помощник. Сначала мы подумали, что эта собака из тех, которые лают, но не кусают. Теперь уже всем известно, что он умеет не только бить, но и убивать.

Снова барак погружается в тревожный сон. Шумов храпит и во сне, как и наяву, елейным голоском мурлычет: «Прости, господи». Аверов делает вид, что его не интересует разговор, который вполголоса ведут между собой наши соседи. Он забывает в эту минуту, что с такими широко раскрытыми глазами трудно сойти за спящего.

В лагере, оказывается, идет охота за душами. Группа предателей вербует среди пленных «добровольцев» для борьбы с партизанами. В ход пошел весь арсенал средств, которыми располагает гитлеровский рейх: побои, голод, жажда, клевета, всякие посулы. Немцы делают вид, что стоят в стороне, а всем, мол, делом заворачивает полиция. Случается, что, когда полицаи уж чересчур усердствуют, избивая пленных, к концу экзекуции появляется немецкий офицер и пытается их усовестить:

— Нехорошо. Вы ведь собираетесь вербовать добровольцев.

Совсем недавно каждый клочок бумаги ценился на вес золота. Теперь появились газеты, плакаты, воззвания, листовки. В большинстве своем они составлены топорно и глупо. Авторы их, по-видимому, полагают, что чем нелепее ложь, тем она правдоподобней. Но есть листовки, написанные рукой опытного провокатора, который отлично знает, что значит для преследуемых людей доброе слово.

В таких воззваниях ни единым словом не упоминается о борьбе против партизан, о том, что придется вырядиться в ненавистный серо-зеленый мундир. Зато там есть такие слова: «Не жди, поторапливайся, используй единственную возможность вырваться из плена». На цветном плакате нарисован повар в белом колпаке. На сытом, с румянцем во всю щеку лице добродушная улыбка. В руках тарелки со всякой аппетитной снедью, а в туманной дали колючая проволока и силуэты истощенных людей. Повар их зовет: пожалуйста, ешьте на здоровье.

Людям, умирающим с голода, если только дух их ослабел, такое западает в душу. Приманка застревает где-то в подсознании и на каком-то этапе обретает неожиданную силу. Берегись тогда — ты уже запутался в липкой паутине, что соткал для тебя двуногий паук. Душа твоя в опасности, ей грозит нечто более страшное, чем смерть, если только кто-то, отважный и мужественный, ради твоего спасения не поползет глухой ночью от стены к стене и кусочком угля — карандаша у него нет, — спеша и волнуясь, не напишет вкривь и вкось на одном плакате: «Пока ты еще не стал предателем, одумайся!», на другом: «Лучше смерть, чем предательство», на третьем: «Цена их обеда — братоубийство».

Виселицы, виселицы, виселицы. Переполненные карцеры. Людей перегоняют из лагеря в лагерь. В бараках дежурят полицаи. Приказано на ночь обязательно раздеваться. И все же борьба полумертвых, истощенных людей против сытых, до зубов вооруженных убийц продолжается. Фашистские листовки исчезают, сорванные чьей-то рукой. Чья-то рука пишет на них воззвания к узникам.

Ветер разгулялся не на шутку. Клонит к земле деревья, прогоняет с них ворон, которые с возбужденным карканьем носятся в воздухе, забирается под полу шинели вахмана, стоящего на посту, залезает в трубу и выводит там дикие, заунывные напевы.

Но вот тучи замедляют свой бег, плотно сбиваются и наспех, до того, как повернуться к земле перед уходом серой круглой спиной, освобождаются от своей влажной ноши.

С деревьев и крыш еще стекают прозрачные капли, а на сером предрассветном небе уже сияет радуга. Потом медленно появляется солнце, то самое солнце, что только недавно взошло над Москвой.

Семью часами раньше его первые лучи приветствовали дальневосточную тайгу, затем необъятные просторы Сибири, уральские домны, азербайджанские нефтяные вышки. А потом, поближе к линии фронта, его беспощадный свет то и дело рассекречивает аэродромы, огневые точки, танки, бронепоезда…

Солнце торопится на запад. Но и через два часа вместо того, чтобы ласковым теплом заливать хлеба на полях, цветы на скверах, воды в реках, оно будет освещать тысячи и тысячи немецких касок. Так будет в Будапеште и Белграде, в Варшаве и в Вене, в Праге и в Брюсселе и тем более в Берлине. И так пока изо дня в день.