«МОГИЛЕВСКИЙ»

В нашей палате почти все способные двигаться, слушать и говорить проявляли огромный интерес к географии. О чужих, о дальних краях разговоров не было, любознательность пробуждалась с необычайной силой лишь тогда, когда речь заходила о Белоруссии, о белорусских лесах и особенно о лесах Могилевской области. Жаль, что очень мало было таких, кто мог бы сообщить нам об этом крае что-нибудь имеющее практическую ценность.

Дядя Ваня хорошо знал Полесье, край густых и дремучих лесов, многочисленных рек и речушек, непроходимых болот и трясин. О белорусском заповеднике, где ему доводилось бывать, о Беловежской пуще, подробно рассказывал Тихон Терехов, санитар соседней палаты, человек лет пятидесяти. В его глазах частенько вспыхивал мальчишеский задор, и тогда совсем невозможно было определить его подлинный возраст.

Слушая их, каждый из нас старался запомнить самое важное — то, что могло пригодиться в будущем. Могилев был одним из крупных промышленных центров Белоруссии со значительным рабочим населением, и мы не могли себе представить, что между городом и лагерем нет связи.

Алвардян спросил у Зоринкина:

— Доктор, как вы думаете, выкарабкаюсь я?

Александр Иванович развел руками:

— Что мне вам сказать? У вас остеомиелит грудной клетки. Сами понимаете, будь другие условия…

— Спасибо, — поблагодарил Алвардян, — впервые вы говорите со мной как мужчина с мужчиной.

Было заметно, что и сам доктор плох: темные круги под запавшими глазами, мертвенно бледные губы… Он обратился ко мне:

— А с вами что делать? Долго держать вас тут не могу, а выписать — погибнете.

— Очень благодарен вам, доктор, за все, что вы сделали для меня, а дальше… поступайте, как сможете.

Доктор мягко пожал мне и Алвардяну руки и, уже уходя, произнес:

— Глупые мальчишки, за что вы меня благодарите? Доброй вам ночи, мальчишки…

— Доброй вам ночи, доктор…

Назавтра — что случилось? — мы не узнали Зоринкина. Он был гладко выбрит, халат выстиран, к гимнастерке подшит белоснежный подворотничок, сапоги — их уже давно пора бы сменить — начищены до блеска, волосы тщательно зачесаны. Он даже пошутил с Кузей.

Подойдя к нашим койкам, доктор сказал:

— Вчерашний разговор забыть! В наших условиях врач обязан уметь все. Его, — показал он на Алвардяна, — сразу же после обхода отвести в перевязочную, а этому, — доктор, глядя на Глеба, кивнул в мою сторону, — помогите спуститься на первый этаж — от того, как он проделает это «путешествие», зависит многое.

Вам, конечно, случалось видеть опрокинувшегося на спину жучка, наблюдать, как он беспомощно барахтается, дрыгает ножками… Уверяю вас, я был в ту пору не менее беспомощен. Жучку в конечном счете удается обычно самому встать на ноги. А мне даже с помощью Глеба спуститься на первый этаж с первого раза так и не удалось.

Тонкая шея не держала голову, словно налитую свинцом, стучало в висках, ноги подкашивались, упрямо не желая слушаться меня. Как я ни старался, но так и не смог выпрямиться, а лестничная клетка вместе с потолком, ступенями, перилами и поднимавшимся навстречу человеком медленно кружилась передо мной. Страшно оглянуться назад…

— Хватит! Отдохни и вернемся, — пытался меня уговорить Глеб.

— Нет, Глеб, — ответил я, закусив губу, — доктор сказал, что от этого многое зависит, я ему верю.

— Когда больной уверен в своем выздоровлении, он уже наполовину здоров.

Это сказал не Глеб. Мне хорошо знаком голос, произнесший эти слова, — вслед за нами, оказывается, ступенька за ступенькой спускался Александр Иванович. Он мне дал понюхать чего-то, и Глеб отвел меня обратно в палату. Вечером он принес мне несколько картошек. Сегодня я в последний раз получал от него дополнительный паек.

— Растолкуй мне, пожалуйста, Глеб: что зависело от моего сегодняшнего «путешествия»?

— Все! — ответил он. — Сегодня мы убедились, что ты еще кое на что способен. А коли так, значит, не все пропало. Ясно? Вот так!

Для меня уже не секрет, что он бывший комсомольский работник и до сих пор так и не отвык от этого: «Ясно? Вот так!»

Алвардян, с которым мы успели подружиться, целыми днями не произносит ни слова, тяжело дышит, часто задыхается и просит пить. Когда он подносит воду ко рту, я слышу, как его зубы лихорадочно стучат по жестяной кружке — у него, вероятно, сильный жар, а термометра нет. Возвратившись, я пожал его худую, почти прозрачную руку и рассказал, что до первого этажа все-таки не дошел.

— Не беда, не беда, — утешал он меня, — они хорошие люди, держись их.

— И тебя… — горячо добавил я.

— Обо мне, — он говорил с усилием, — разговора нет. Моя песня спета — я скорым еду в «Могилевский»… Жаль, что не могу прихватить с собой хоть десяток фашистов…

Зоринкин был знаком с Эмилем, начальником похоронной команды. После того как я с большими муками спустился наконец во двор, где затем с полчаса приходил в себя, Глеб, коверкая русские и немецкие слова, объяснил Эмилю, что я и есть тот, кого он обещал принять на работу.

Эмиль бросил на меня беглый взгляд и сразу оценил:

— Этот не годится, его самого на днях хоронить придется.

Глеб то ли не понял, то ли сделал вид, что не понял.

— Доктор, — продолжал он как ни в чем не бывало, — просил поблагодарить вас и передал, что сегодня вечером можете прийти — он вам поставит банки.

При слове «банки» на лице Эмиля появилась довольная улыбка. Шутка ли? Сколько лет у него болела поясница, а тут, в России, он избавился от своего недуга, и вылечил его русский доктор, поставив ему банки, о которых Эмиль раньше и понятия не имел. Теперь чуть что — он к Зоринкину:

— Доктор, поставь мне банки!

Если бы начальство об этом узнало, ему бы, без сомнения, порядком влетело, а доктор мог бы и головой поплатиться. Но русские не трусливого десятка, в этом он не раз убеждался.

— Передайте доктору, — сказал Эмиль, — справится этот музульман с работой, — так гитлеровцы называли людей, истощенных до предела, — не знаю, но порцией баланды я его обеспечу, с ней он справится.

Во дворе лазарета стоял большой, сколоченный на скорую руку сарай из старого горбыля, крытый ржавой жестью. На железном листе, прибитом недалеко от входа в сарай, слабо проступала сквозь ржавчину старая надпись: «Могилевский…» Так вот почему здесь об умершем говорят: «Уехал в «Могилевский»!.. Специальная команда, сопровождаемая полицаями, сносила в этот сарай трупы со всего лагеря. Тут с них снимали одежду, после чего уносили к братским могилам.

Длинными и ровными рядами тянулись эти могилы. В каждой из них — сотни трупов. Зима в этом году была лютая. Верхний слой почвы так замерз, что пленным не под силу стало копать ямы. Приходилось прибегать к взрывчатке — целыми днями взрывы сотрясали воздух.

Комендант издал приказ, запрещающий пленным раздевать мертвых. Несмотря на это, на одних трупах не было обуви, на других — шинелей, третьи были раздеты догола. Гнусавый человек с рассеченными носом и верхней губой целый день стоял в сарае и снимал с мертвецов одежду с профессиональной ловкостью. После этой операции тела складывали штабелями, как дрова для просушки. И тут фашисты выработали определенную систему — трупы высоких людей клали отдельно от трупов низкорослых. Этим занимались два человека, и каждый раз, когда они, раскачав тело, бросали его на место, раздавался глухой стук, словно две сухие доски ударялись одна о другую.

Мне казалось, что меня теперь уже ничем не удивишь, но этот несмолкающий глухой перестук мертвых человеческих тел сводил с ума. А Глеб обязал меня слушать, подсчитывать, запоминать число ударов — кто-то в лазарете занимался учетом смертности. Прежде пытались установить число умерших по количеству комплектов снятой с мертвецов одежды, но, убедившись, что этот метод далеко не точен, решили вести счет трупам.

Эмиль долго подыскивал мне подходящую работу. Наконец додумался.

— Ты будешь опорожнять карманы. Все, что не представляет ценности, бросай в корзину, а деньги, даже советские, нательные крестики — все, что может пригодиться, отдавай мне, мне одному, больше никому, понял?

Объяснял он через переводчика — высокого полицая, который знал немецкий гораздо хуже меня.

Эмиль был так доволен своей выдумкой, что не переставал улыбаться. Он великодушно разрешил мне выбрать что-нибудь из тряпья, валявшегося в сарае, и теплее одеться. Все так же улыбаясь, он мне втолковывал, что я не должен ничего класть себе в карман, иначе он сделает «пиф-паф» — и «рус капут».

Ослепительно сверкал под солнцем снег, а в сарае было темно и холодно. Я так закутался в тряпье, что несколько часов на морозе мог выдержать, только руки мерзли. С работой справляться было нетрудно — карманы кто-то опустошал до меня. Хуже было дело с заданием Глеба: когда счет дошел до пятидесяти пяти, я запутался — кружилась голова, а делать какие-либо пометки Глеб категорически запретил.

В одной из гимнастерок я обнаружил подшитый изнутри большой карман. В нем оказались завернутые в тряпку фотографии, не меньше двух десятков, пожелтевшие, смятые… Я оглянулся — начальника не было, полицай рылся в груде обуви в дальнем углу. Я разложил на рваной шинели фотографии, разгладил их. Через несколько минут я уже знал, что погибшего звали Виктор, что он москвич и его сыну Владимиру к началу войны было три с половиной года.

Как давно не видел я милого детского личика!.. Вот Володя на белой простыне с поджатой под себя левой ножкой, короткая рубашонка задралась почти до шеи. Кто-то из взрослых, может быть мама, стоял перед ним, щелкая пальцами и приговаривая, наверно: «А ну, а ну», — об этом можно догадаться по сосредоточенному взгляду глазенок — двух черных бусинок, по пухлым губам, готовым расплыться в улыбке. На оборотной стороне надпись: «Вова — пять месяцев и двадцать четыре дня».

А вот Вова стоит один на ковре и трогает ручкой резиновую белку, висящую на шее. Наверное, у него режутся зубки, и он часто сует эту белку в рот. Взгляд у Вовы серьезный — не так-то легко стоять на собственных ногах.

Как счастлив, наверное, был Володя, когда вот так восседал у папы на плече! На такой головокружительной высоте сердечко билось часто-часто, но слезать не хотелось ни за что!

На последней фотографии я успел разглядеть сад. На ветвях сирени набухли почки. Володя стоял в саду и жмурился от яркого солнца.

Что-то тяжелое ударило в спину — полицай бросил в меня рваным сапогом. Я вскочил, как со сна, но поздно — ко мне шагал Эмиль. «Сейчас, — подумал я, — он будет меня бить». Фотографии рассыпались, и взгляд немецкого солдата упал на карточку, где Володя восседал у отца на плече. Эмиль нагнулся, поднял ее, вгляделся в лица, посмотрел на надпись, которую не смог прочесть, и спросил:

— Как звать этого мальчика?

— Володя, — ответил я.

— А его отца?

— Виктор.

— Виктор? — повторил он. — Виктория… Победа… Где же он? Здесь?..

Он распорядился налить мне котелок баланды и велел передать доктору, что придет, обязательно придет. Странный человек этот начальник похоронной команды…

Под моими ногами поскрипывал снег. Надвигался вечер, и мороз крепчал. Недовольный собой, возвращался я в палату: как взгляну Глебу в глаза? Первое задание — и сразу провалил. Выяснилось, что не это самое главное, гораздо важнее документы мертвых. Надо придумать, как их сохранить. Для чего? Об этом можно только догадываться.

Всего несколько дней прошло с тех пор, как я работаю в похоронной команде. Но время и молодость берут свое, я уже могу без посторонней помощи спуститься со второго этажа, подмести пол, вынести ведро с помоями.

Проходя по двору с ведром, я увидел столпившуюся у сарая большую группу пленных. В середине, красный и возбужденный — видать, хватил лишнего, — стоял Эмиль. Отобрав у полицая резиновую дубинку, он отыскал место, где снег был не утоптан, и стал что-то чертить.

— Что здесь происходит? — спросил я у знакомого из похоронной команды.

Тот ответил шепотом:

— Эмиль сейчас расскажет о событиях на фронте, обещает сообщить самые свежие новости.

Я отставил в сторону ведро и протиснулся поближе к Эмилю.

Он начертил далеко друг от друга два кружочка. Отступив на шаг и действуя дубинкой, как указкой, показал по очереди на кружки и назвал один — «Берлин», другой — «Москау». Возле кружочка, обозначавшего германскую столицу, он вывел: «1939». Приказав собравшимся расступиться, Эмиль пошел по кругу, оттянув обеими руками пряжку ремня так, чтобы все видели на ней крупную надпись: «С нами бог». Потом он поправил пилотку, вытянулся, выпятил грудь, задрал подбородок и лихо зашагал, размахивая руками и напевая марш, несомненно зовущий в атаку: «Тра-тата! Тра-тата! Трам-пам-пам-пам!» Он маршировал, называя европейские столицы — Прагу, Варшаву, Париж, — и рисовал при этом на снегу кружочки и стрелы от Берлина к ним, потом, произнося «пшик», перечеркивал каждый кружочек крестом. Чем дальше, тем больше у Эмиля надувались щеки и выпячивался живот.

Когда речь зашла о Москве, я привстал на цыпочки. Все глаза были прикованы к Эмилю, продолжавшему чертить на снегу. К Москве вело несколько стрел. Толстый немец снова наступает, но кружок, названный «Москау», все не удается перечеркнуть. Мало того — русский, которого Эмиль только что изобразил худым и беспомощным, расправил плечи, поднял голову, раскачался и двинулся в контрнаступление. Здесь Эмиль показал, как грянули морозы, — он весь съежился, тер рукавом мокрый нос, зубы выбивали дробь, а щеки опали и обвисли. Опять на снегу появилась стрела, но уже не на «Москау», а нацеленная острием в немцев. Чеканно печатая шаг, Эмиль представил наступление русских на запад. Затем он изобразил бег на месте, причем все время в страхе оглядывался. Мы догадались, что немцы бежали от Москвы.

Полицай схватил его за руку.

По ту сторону колючих заграждений, окружавших лазарет, шел офицер-эсэсовец. Словно по команде, мы, растоптав все кружочки и стрелы на снегу, вернулись к своим занятиям. Я схватил ведро с помоями. У Эмиля в глазах загорелась лукавая искорка, он быстрым шагом подошел к заграждениям и, когда офицер поравнялся с ним, гаркнул:

— Хайль Гитлер!

С какой радостью спросил бы я его: «А как же виктория?»

Впрочем, я был ему благодарен — за добрые вести. Назад я не шел, а бежал — где только силы взялись? — перескакивал по лестнице через две ступеньки сразу. Навстречу мне шел Зоринкин.

— Доктор, я ищу вас!

— Что с вами? Что случилось?

— Случилось!

Он внимательно посмотрел на меня и приказал:

— Ступайте в перевязочную и ложитесь на стол. Мы с Глебом сейчас придем туда.

Они вошли, закрыв за собой дверь, но не заперли ее. Я хотел встать, но доктор знаком приказал мне лежать, и я, лежа, тихо рассказал обо всем, что узнал. Глеб был вне себя от радости.

— Так вот почему гитлеровцы последние дни так злобствуют, — сказал Александр Иванович. — Эмиль много знает, он ремонтирует радиоприемники у немецких офицеров. Глеб, скажите ему, чтобы пришел сегодня вечером, поставлю банки…