«Отличительные черты и умоначертания двора...»
Вечером 25 декабря 1761 года Пётр III, уже провозглашённый императором, учинил в «куртажной галерее» — традиционном месте проведения весёлых придворных праздников — радостное пиршество, во время которого многие из приглашённых им за стол царедворцев не скрывали ликования в связи со случившимся. И первым из них был сам Пётр Фёдорович.
К вечеру была произведена первая важная перемена — генерал-прокурор, князь Яков Петрович Шаховской был отставлен от должности, а на его место назначен Александр Иванович Глебов. По поводу этой перемены Екатерина заметила: «то есть слывущий честнейшим тогда человеком отставлен, а бездельником слывущий и от уголовного следствия спасённый Петром Шуваловым сделан на его место генерал-прокурором».
Пока Екатерина была погружена в организацию похорон, Пётр III занимался другими делами: он переселил Ивана Шувалова из его покоев и разместился там сам, а Елизавете Воронцовой велел поселиться рядом — в спальне покойной императрицы. Все дни подряд, пока тело Елизаветы Петровны ещё не было погребено, он ездил из дома в дом, празднуя Святки и принимая поздравления с восшествием на престол.
Траурные церемонии в обеих столицах шли своим чередом, а Святки — своим. Две недели — от Рождества до Крещения — новый император предавался веселью, вызывая не только изумление, но и возмущение жителей Петербурга.
Екатерина, погруженная в глубокий траур, облачённая в чёрные одежды, делившая всё своё время между церковными службами и устройством предстоящей церемонии погребения, выглядела благочестивой, глубоко верующей, искренне опечаленной смертью императрицы Елизаветы.
Уже в самые первые дни царствования Петра III Екатерина сумела тонко, ловко и умно выявить способности и качества души и характера, привлёкшие к ней сердца и умы лучших сановников и военных, ясно увидевших и осознавших огромную разницу между новым императором и новой императрицей. Те же самые мысли и чувства вызывала Екатерина и у многочисленных дворцовых служителей, духовенства, солдат, сержантов и офицеров гвардии, наблюдавших за всем происходящим во дворце.
25 января 1762 года, ровно через месяц после смерти, забальзамированное, не без участия Екатерины, тело Елизаветы Петровны было погребено в Петропавловском соборе.
На третий день после похорон, 28 января, Пётр III ликвидировал Конференцию при Высочайшем дворе, передав её функции Сенату и Коллегии Иностранных дел.
А ещё через три недели, 18 февраля 1762 года, был обнародован самый значительный законодательный акт из подписанных Петром III — Манифест «О даровании вольности и свободы всему Российскому дворянству», который историки сравнивали с Манифестом об освобождении крестьян, вышедшем ровно через 99 лет — 19 февраля 1861 года.
Теперь дворяне могли служить и в России, и в союзных России европейских государствах, могли переходить из статской службы в военную и наоборот, могли свободно выезжать за границу и возвращаться обратно.
Особым пунктом дворянам вменялось в обязанность обучать своих детей, а те, у которых такой возможности не было, имели право присылать их для воспитания в Кадетский шляхетский корпус на счёт государства.
Этот Манифест надолго пережил Петра III. Его основные положения были подтверждены «Жалованной грамотой дворянству» — сводом дворянских привилегий из 92 статей, изданным 21 апреля 1785 года Екатериной И. А главные его идеи просуществовали три четверти века.
Возникает вопрос: мог ли Пётр III быть автором или просто инициатором создания такого фундаментального законодательного акта? Конечно же нет. Пётр III незадолго до того увлёкся княгиней Еленой Степановной Куракиной, и потому ему было нужно улизнуть хотя бы на одну ночь от уже опостылевшей, но имевшей власть над ним Елизаветы Воронцовой. Видный историк, князь Михаил Михайлович Щербатов, современник Петра Фёдоровича, писал: «Уверяют, что первая красавица Петербурга княгиня Куракина была привожена к нему на ночь Львом Александровичем Нарышкиным, и я сам от него слышал, что бесстыдство её было таково, что, когда по ночевании ночи он её отвозил домой поутру рано и хотел для сохранения чести её, а более, чтобы не учинилось известно сие графине Елизавете Романовне, закрывши гардины ехать, она, напротив того, открывая гардины, хотела всем показать, что она с государем ночь переспала.
Примечательна для России сия ночь, как рассказывал мне Дмитрий Васильевич Волков, тогда бывший его секретарём. Пётр III, дабы сокрыть сие от графини Елизаветы Романовны, сказал при ней Волкову, что он имеет с ним сию ночь препроводить в исполнении известного им важного дела в рассуждении благоустройства государства. Ночь пришла, государь пошёл веселиться с княгинею Куракиной, сказав Волкову, чтобы он к завтрему, какое знатное узаконение написал, и был заперт в пустую комнату с датскою собакою. Волков, не зная намерения государственного, не знал, о чём писать, а писать надобно. Но как он был человек догадливый, то вспомнил нередкие вытвержения государю от Романа Ларионовича Воронцова о вольности дворянства. Седши, написал Манифест о сём. Поутру его из заключения выпустили, и Манифест был государем опробован и обнародован».
Дворяне, встречаясь друг с другом не только в домах, но и на улицах, обнимались и плакали от радости. Популярность Петра III выросла невероятно. Почувствовав себя на гребне волны, ощущая поддержку первого сословия государства, император сделал следующий шаг, на который он едва ли бы смог решиться до опубликования этого Манифеста.
21 февраля, через три дня после провозглашения дворянской свободы, был опубликован ещё один исключительно важный Манифест «Об уничтожении Тайной розыскной канцелярии».
Кроме двух названных манифестов несколько законодательных актов было посвящено делам церкви. 29 января вышел Указ, по которому всем сбежавшим за границу раскольникам было разрешено возвращение в Россию и гарантировалось свободное отправление их веры.
Через два дня вышел Указ о прекращении следствий по делам о раскольниках-самосожигателях, причём местным властям предписывалось разъяснить всем староверам, что впредь никаких гонений их вере не будет и в связи с этим самосожжения теряют всякий смысл.
Ещё через шесть дней вышел Сенатский Указ «О защите раскольников от чинимых им обид и притеснений». И, наконец, 1 марта 1762 года Сенату был дан именной указ о секуляризации церковных и монастырских земель. По этому Указу деревни и земли, ранее принадлежавшие церкви, переходили под управление государственных чиновников из отставных офицеров. Доходы с земель и деревень предписано было употреблять на содержание как монахов, так и отставных солдат и инвалидных домов. Общее управление всеми новыми имениями осуществляла специально для того созданная Коллегия экономии. Одновременно не были забыты и крестьяне: если окажется, что монастырские служки взяли у крестьян лишнее, то надлежит «оное, с них взыскав, возвратить крестьянам немедленно».
Не здесь ли — в сочувствии к раскольникам, и в снисхождении к крестьянам — следует искать популярность Пугачёва, выдававшего себя через десять лет после этого за Петра III.
Вместе с тем все эти указы больно били по монахам и белому духовенству, превращая их из хозяев и собственников земли и крестьян в нахлебников государства, зависимых от произвола светской власти. К тому же новый император, в отличие от своей подчёркнуто благочестивой и преданной православию супруги, редко ходил в церковь, а если и оказывался в храме, то вёл себя хуже любого язычника. По всему было видно, что «помазанник Божий» Пётр III презирает православное духовенство и открыто глумится над обрядами русского богослужения. Он велел обрить попам бороды и остричь волосы, вынести из храмов все иконы, кроме образов Христа и Богоматери. В Духов день, когда Екатерина вдохновенно и благоговейно молилась, Пётр III расхаживал по церкви, громко разговаривая, будто бы был не в церкви, а в своих покоях, когда же все встали на колени, он вдруг захохотал и выбежал из церкви. Всё это, разумеется, сделало русское духовенство злейшим врагом Петра III.
И ещё один рескрипт нового императора не должен остаться без внимания. Речь пойдёт об Указе, данном Военной коллегии 21 марта, о ликвидации Лейб-кампании, по которому из 412 лейб-кампанцев на военной службе осталось всего 8 человек, остальные почти все отправлялись в отставку.
На место лейб-кампанцев заступали верные Петру III голштинцы, но не они определяли погоду во дворцах, ибо непоколебленной осталась главная сила дворцовых переворотов — Российская императорская лейб-гвардия, распустить которую у Петра III не было сил.
После вступления Петра III на трон распущенность нравов при дворе стала всеобщей. Князь Щербатов писал: «Не токмо государь, угождая своему любострастию, тако благородных женщин употреблял, но и весь двор в такое пришёл состояние, что каждый почти имел незакрытую свою любовницу, а жёны, не скрываясь ни от мужа, ни от родственников, любовников себе искали... И тако разврат в женских нравах, угождение государю, всякого рода роскошь и пьянство составляло отличительные черты и умоначертания двора, оттуда они уже разлилися и на другие состояния людей...».
Что же касается Екатерины, то она свою связь с Григорием Орловым хранила в глубочайшей тайне. И эта тайна становилась тем сокровеннее, чем ближе подходили роды. Таким образом, Екатерина представала перед двором чистой и нравственной страдалицей, а Пётр Фёдорович выглядел этаким козлоногим сатиром, сексуальным маньяком и беспробудным пьяницей.
Однако же в доме банкира Кнутцена, где, как уже говорилось ранее, Екатерина встречалась с Григорием Орловым, скрывалась не только эта тайна. Григорий Орлов и два его брата, Алексей и Фёдор, всё чаще стали поговаривать о том, что престол должен принадлежать Екатерине и надобно от слов переходить к делу — готовить гвардию к новому перевороту, где эта идея жила ещё до дня смерти Елизаветы Петровны. Такие настроения не были неожиданностью или же новостью для Екатерины.
Ещё в декабре 1761 года с Екатериной доверительно поговорил воспитатель Павла Петровича, граф Никита Иванович Панин. Он сказал Екатерине, что Петра Фёдоровича следует отрешить от наследования трона, короновав его малолетнего сына, и поручить регентство ей, Екатерине. А в день кончины Елизаветы Петровны к Екатерине приехал капитан гвардии, князь Михаил Иванович Дашков, женатый на племяннице Панина Екатерине Романовне Воронцовой, родной сестре фаворитки Петра — Елизаветы, и сказал: «Повели, мы тебя взведём на престол».
Тогда Екатерина отказалась, понимая, что такого рода предприятие не совершается экспромтом и его следует тщательно и надёжно подготовить. Однако мысли об этом не оставляли её ни на минуту, так как Екатерина понимала, что у неё нет выхода: Пётр III либо заточит её в тюрьму, либо насильно пострижёт в монастырь, чтобы вслед за тем немедленно жениться на Елизавете Воронцовой и вместе с нею короноваться на царство.
А меж тем время шло, роды приближались, и Екатерина сильно опасалась, что Пётр Фёдорович узнает об этом, так как она боялась, что при родах станет кричать и дворцовые слуги или придворные тотчас же донесут о случившемся императору.
В начале апреля 1762 года Екатерина почувствовала, что роды совсем близки, и поделилась своими опасениями с одним из наиболее доверенных слуг Василием Григорьевичем Шкуриным.
Во дворец принимали мужчин и женщин «статных, лицом пригожих и взору приятных», по пословице: «Молодец — хоть во дворец», и Шкурин полностью тому соответствовал.
Когда Екатерина приехала в Петербург, он служил истопником в её апартаментах в Зимнем дворце и с самого начала сумел завоевать симпатии и доверие юной великой княгини. Шкурин свято хранил тайны своей госпожи, особенно потворствуя её роману с Григорием Орловым.
За несколько дней до родов Екатерина сказала Шкурину, что боится, как бы из-за её крика Пётр Фёдорович не узнал об этой тайне. На что Шкурин, бывший в то время уже не истопником, а камердинером, сказал:
— Чего бояться, матушка? Ты уж дважды рожала. Родишь и в третий — дело бабье. А что касаемо до государя, то я так сделаю, что его в тот момент во дворце не будет.
— Не много ли на себя берёшь, Вася? — усомнилась Екатерина. — Пётр Фёдорович всё же император, а кто — ты?
— Не сомневайся, матушка. Как я сказал, так тому и статься, — ответил камердинер.
На следующее утро Шкурин пришёл во дворец со своим двенадцатилетним сыном Сергеем и предупредил Екатерину, что приехали они сюда одвуконь, и кони их стоят рядом с дворцом, у коновязи возле кордегардии, на Миллионной улице.
— Сына, матушка я оставлю здесь, а ты вели ему постелить где-нибудь в соседней комнате. И как тебе пристанет, как почувствуешь, что вот-вот начнётся, скажи ему, что он-де более тебе не надобен, и пусть скачет домой, поелику можно быстрее, и о том мне скажет. А я знаю, как своё дело делать.
Затем Шкурин сказал Екатерине, где его искать, и с тем уехал, а мальчик остался.
Шкурин жил с женой, сыном и двумя дочерьми на самой окраине Петербурга, в большой бревенчатой избе. Приехав, Василий Григорьевич вывез весь домашний скарб, отправил жену и дочерей на другую улицу, где жили родственники жены, а сам, запёршись в пустой избе, стал заниматься тем делом, которое и задумал. Сотворив всё, что было надобно, он лёг на пол и заснул. Проснулся Шкурин от того, что услышал под окном конский топот и тут же увидел, как с седла слетел его сын.
Шкурин вышел к нему навстречу и спросил:
— Как государыня?
— Велели скакать во весь дух и сказать, что я более им не надобен, — выпалил мальчик.
— Садись на коня и поезжай к матушке и сёстрам, — наказал ему Шкурин, объяснив и то, где они нынче живут. Мальчик уехал, а Василий Григорьевич быстро оседлал коня, затем вернулся в избу и вскоре снова показался во дворе. Взглянув на избу, Шкурин перекрестился, вскочил в седло и рысью выехал за ворота. Оглянувшись через несколько минут назад, Шкурин увидел над своим двором струйки дыма.
...Шкурин сам поджёг свою избу, основательно всё к тому подготовив. Изба горела хорошо — медленно, но верно, выкидывая снопы искр и облака чёрного дыма. Недаром, видать, был Шкурин долгие годы истопником, — знал толк в том, как надёжно разжечь хороший огонь.
Расчёт его был прост. Он знал, что Пётр Фёдорович в городе и что по заведённому им порядку, как только петербургский обер-полицмейстер получит сообщение о пожаре, то тут же во дворец помчится конный полицейский офицер известить государя, где и что горит. И государь, бросив все дела, непременно прикажет немедленно мчаться на пожар, ибо, хотя и было Петру Фёдоровичу за тридцать, — детская страсть к созерцанию пожаров с годами ничуть не ослабела, но ещё крепче засела в нём.
Расчёт Шкурина оправдался. В то время как он скакал к центру города, навстречу ему попала карета государя, запряжённая шестериком, нёсшаяся во весь опор по направлению к его дому.
...Когда Шкурин вошёл в опочивальню Екатерины, он услышал тонкий и неуверенный детский крик. Екатерина лежала на постели счастливая и обессиленная. Заметив Шкурина, она чуть-чуть улыбнулась и тихо проговорила:
— Мальчик.
Было 11 апреля 1762 года.
Пётр Фёдорович в это время сидел в карете и с замиранием сердца следил, как крючники растаскивают баграми горящие брёвна, как в облаках дыма и пара дюжие мужики тянут от бочек с водой заливные трубы, усмиряя бушующий огонь.
А в опочивальне Екатерины бабка-повитуха, принимавшая роды, ловко запеленала младенца и вместе со Шкуриным, никем не замеченная, осторожно вышла из дворца...
Сын Екатерины и Григория Орлова был назван Алексеем. Из-за того, что Екатерина купила для него в Епифанском уезде Тульской губернии село Бобрики, доходами с которого предстояло обеспечить его жизнь и воспитание, мальчику дали фамилию Бобринской.
Первые двенадцать лет прожил он в доме у Шкурина, воспитываясь вместе с его детьми — сыном Сергеем и двумя дочерьми — Марией и Натальей, благодаря чему родные дети Шкурина смогли получить прекрасное домашнее образование, а в 1775 году поехали вместе со своим названым братом за границу. После этого Бобринской закончил Сухопутный кадетский корпус, получив при выпуске малую золотую медаль и чин поручика, а затем уехал в длительное путешествие по России и Европе. Путешествие продолжалось три года, и за это время молодой человек побывал и в Поволжье, и на Урале, и на Украине. Затем через Варшаву направился он в Австрию, Италию, Швейцарию, Францию и Англию. Возвратившись в Россию, повелением Екатерины был он поселён в Ревеле (ныне Таллин). Екатерина редко позволяла своему сыну навещать её, и он почти безвыездно жил в своём замке Обер-Пален. Судя по всему, Екатерина довольно прохладно относилась к сыну, впрочем, как и ко всем другим своим детям, о которых речь пойдёт впереди.
Когда Екатерина умерла, вступивший на престол Павел, доводившийся Бобринскому родным братом, возвёл Алексея Григорьевича в графское достоинство, а в день коронации присвоил и чин генерал-майора Конной гвардии. Последнее обстоятельство косвенно подтверждает, что Екатерина не любила сына, ибо Павел спешил облагодетельствовать тех, кого почитал обиженными его матерью.
При Павле же, тридцати шести лет, Алексей Бобринской вышел в отставку и поселился в одном из своих имений — Богородицке. С годами Бобринской превратился в тихого помещика-домоседа, занимавшегося чтением книг по агрономии, ботанике и минералогии и увлекавшегося астрономическими наблюдениями, чем сильно напоминал своего младшего дядю по отцу — Владимира Григорьевича Орлова, бывшего перед тем директором Академии наук, а тогда уже более двадцати лет жившего в роскошном подмосковном имении «Отрада». Он вёл такой же образ жизни, что и его племянник, — много читал, старался образцово вести хозяйство, помогал крестьянам и увлекался теми же науками, что и Алексей Бобринской.
И ещё их сближало родство по морганатической линии: Бобринской был женат на остзейской баронессе Анне Владимировне Унгерн-Штенберг, а женою Владимира Орлова была её близкая родственница баронесса Елизавета Ивановна Штакельберг. Умер Бобринской в Богородицке 20 июня 1813 года. Что же касается Шкурина, то Екатерина сумела по-царски отблагодарить его — две дочери Василия Григорьевича стали фрейлинами, а сам он в конце жизни был действительным камергером, тайным советником и гардеробмейстером императрицы.