Святая провозвестница

Вернувшись в келью, Нестор решил дописать об Ольге всё, что знал и считал нужным, с тем, чтобы завтра принести повествование о ней Лаврентию.

Писать осталось немного, ибо всё о жизни её он уже сочинил, осталось лишь сказать о её достоинствах и отдать великой княгине справедливость в последнем слове о ней.

Очинив перо и не ставя на сей раз даты, единым духом выплеснул он на пергамент то, о чём говорило ему собственное сердце:

«Была она предвозвестницей христианской земле, как денница перед солнцем, как заря перед светом. Она ведь сияла, как луна в ночи, так и она светилась среди язычников, как жемчуг в грязи; были тогда люди, загрязнённые грехами, не омыты святым крещением. Эта же омылась в святой купели и сбросила с себя греховные одежды первого человека Адама, и облеклась в нового Адама, то есть Христа. Мы же взываем к ней: «Радуйся, русское познание Бога, начало нашего с ним примирения». Она первая из русских вошла в царство небесное, её и восхваляют сыны русские — свою начинательницу, ибо и по смерти молится она Богу за Русь. Ведь души праведных не умирают; как сказал Соломон: «Веселится народ похваляемому праведнику». Память праведника бессмертна, так как признается он и Богом, и людьми. Здесь же её все люди прославляют, видя, что она лежит много лет, не тронутая тлением, ибо сказал пророк: «Прославляющих меня прославляю». О таких ведь Давид сказал: «В вечной памяти будет праведник, не убоится дурной молвы, готово сердце его уповать на Господа, утверждено сердце его и не дрогнет». Соломон же сказал: «Праведники живут вовеки, награда им от Господа и попечение о них у Всевышнего. Посему получат они царство красоты и венец доброты от руки Господа, ибо он покроет их десницею и защитит их мышцею». Защитил ведь он и эту блаженную Ольгу от врагов и супостата — дьявола».

На следующий день всё написанное им, с того, как пошёл Игорь с дружиной на сбор дани к древлянам, и до последнего куска, где пропел он хвалу Ольге, отнёс Нестор Лаврентию, и тот попросил не оставлять летопись, а частями читать ему, если это будет Нестору угодно.

Нестор понял, что чтение для больного затруднительно, и согласился. Три дня подряд, от заутрени до обедни, читал ему Нестор о деяниях Ольги и Святослава, а Лаврентий, доброжелательно слушая, дополнял его рассказ тем, что знал сам.

В первый день Лаврентий рассказал Нестору то, что летописцу было уже известно. Афонец утверждал, что Ольга, носившая имя Прекрасы, была царского болгарского рода из стольного города Плиски и восьми лет была просватана за императора Византии Константина Седьмого Багрянородного. Из всего сказанного Нестор не твёрд был лишь в одном — он не знал счета византийским цесарям и числил Багрянородного Константином Пятым.

Но самым ценным указанием грека, сильно смутившим Нестора, было сообщение о том, что в жёны Игорю Ольгу привезли не в 903 году по Рождеству, как он считал, а на добрых тридцать лет позже.

— Подумай, — говорил афонец, — могла ли Ольга родить сына своего, Святослава, через сорок лет после замужества, даже если выдали её за Игоря в десятилетнем возрасте и, стало быть, рожала его в пятьдесят? И если это так, то и сватовство Константина, увидевшего Ольгу в Царьграде, происходило, когда матери Святослава было уже шестьдесят.

Они долго обсуждали, могло ли такое статься, и расстались, так и не придя к единому воззрению.

На следующий день Нестор попытался вызнать у грека то, чего сам не знал. Нестор слышал, что церемонию приёма при дворе Константина Багрянородного описал, кроме византийского императора, ещё и посол итальянского короля Бергарда епископ Лиутпранд. Однако Лаврентий ответил, что записок епископа не читал, а вот сказал ли он Нестору правду или же что-то от него утаил, русский летописец так и не узнал, подумав: «Ох и хитро летописание, и изрядно замысловато, и гораздо затейливо. И вряд ли есть какое-либо иное знание столь опасное, подобное отправленной стреле, кою до поры до времени прячет в колчане коварный лучник. И нет ли чего вредного для византийцев и полезного для славян в писаниях Лиутпранда, как, прочем, и в иных писаниях, которые таим мы друг от друга?»

Когда же стали они подробно обсуждать приём её императором и сватовство его, то Лаврентий вновь поставил Нестора в тупик, сказав:

— Да Бог с ним, что было невесте шестьдесят лет. Дело в ином: император Константин был женат, так как же мог он при живой жене, которая была к тому же вместе с ним на церемонии приёма, делать предложение Ольге?

А вот на том, что Ольга крестилась и что крестным отцом её был сам император Константин, оба инока сошлись без спора, ибо и византийские документы, и старые русские летописи были согласны друг с другом, наверное потому, что событие это почитали выгодным для обеих сторон и русы, и греки.

На третий день Нестор завёл речь о делах почти ему неизвестных. Он знал, что вскоре после крещения Ольга отправила послов в землю саксов, к их королю Оттону. Оттон долго воевал со славянами, жившими на Лабе, но славяне те были язычниками, а Оттон — христианином. Нестор не мог взять чью-либо сторону: хотя был он славянином, но прежде всего — христианином, и сердце его не могло болеть за поганых язычников, даже и единоплеменных и единокровных.

Нестор ведал, что послы Ольги шли к Оттону с миром и искали с ним союза и что в ответ пришёл в Киев посол Оттона — епископ Адальберт, но за что-то киевляне выгнали его из города.

Он спросил об этом у афонца, и тот снова отговорился незнанием. И снова засомневался Нестор, верить ему или не верить.

И вдруг подумал: «А ведь может быть и так, что не знает Лаврентий о посольстве Ольги к Оттону, а ему, Нестору, лишь мнится, что он злокозненно скрывает от него своё знание, ибо поприще истории подобно полю битвы, где каждый полководец таит от своего противника свой замысел и свои силы, особенно же — засадный полк, ибо история человеков намного темнее воды во облаце, и всякий себе на пользу норовит представить её так, как выгодно его государю, его отечеству, ему самому. А разве может он, простой смертный, или не он, а кто угодно другой, забыть обо всём этом и говорить правду, вопреки своей вере и тому делу, какому служит он всю свою жизнь? Вот говорят: «Служи верой и правдой». И истинно — должно человеку служить Богу и государю и верой и правдой. Так ведь сколько их на земле государей-то — и королей, и князей, и даже императоров, и то — сразу два: один в Царьграде, другой — в Риме. Владык земных много, а правда-то всего одна. Истинно сказано: «Правда — божья». И, видно, иной правды под солнцем нет». И подумав так, решил Нестор всё, только что пришедшее ему на ум, сказать Лаврентию — ведь он был брат ему по вере их и собрат по промыслу: и он, и афонец служили одному делу, как занимаются одним ремеслом ткачи и плотники, оружейники и гончары, муравли и богомазы. Да только тех, кто отыскивает в харатьях и грамотах, в летописях и хрониках давно минувшие события и кончиком пера останавливает их ход, на века запечатлевая на листе рукописи, — таких мастеров ох как мало! — и если и они будут таить друг от друга секреты своего ремесла, то вскоре и сами станут нищими и знаниями и духом, и тем, для кого пишут, сослужат совсем никудышную службу.

Выслушав его, Лаврентий улыбнулся понимающе и чуть лукаво.

— А вот теперь, брат Нестор, изволь, послушай, что я тебе скажу. Поверь, что об этом не говорил я никому, сокрыв раздумья свои даже от духовного отца моего, ибо и он, исповедник мой, едва ли правильно понял бы меня. А тебе всё скажу как на духу: ты меня поймёшь, потому что посвящён в тайну одного со мной дела.

Я не рассказывал тебе, Нестор, что ещё молодым человеком решил совершить паломничество в Святую землю. Не буду много говорить о том, потому что не в этом главное, хотя всё там и началось. Когда пришёл я в Иерусалим, то от тамошних монахов узнал, что первым иноком почитают они ктитора отшельников, Антония Великого, родившегося через два с половиной века после Вознесения Христова. Я расспросил, где он родился и где совершал свои подвиги. И мне ответили: «Родился он в Египте, в деревне Кома, неподалёку от города Фивы, а первый свой подвиг совершал сначала в гробнице, а потом среди языческих развалин на берегу реки Нил. И прожил он там двадцать лет. А потом пришли к нему ученики, и они-то и стали первыми иноками на Земле.

Я ходил по Вечному городу, а сам мыслями был далеко и от гроба Господня, и от Голгофы, и от иных неисчислимых его святынь. По ночам приходили ко мне светлые мужи и говорили: «Иди, раб Божий Лаврентий, в Египет, иже там обретёшь спокойствие духу своему».

Я знал, что путь неблизок и нелёгок, но в помощь мне было то, что и Спаситель, и Богородица, и Иосиф странствовали по Египту, так почему бы и мне не побывать в той стране? Я выспросил у паломников-христиан, как пройти мне в Фивы, и они сказали о том, и даже пригласили меня идти с ними до города Миср аль-Кахира, который они для кратости называли Каир. Опасности долгого пути страшили меня, и я пошёл с ними, хотя знал, что они нетвёрдые христиане, а отколовшаяся от вселенской церкви частичка всё-таки верующих во Христа египтян-коптов.

   — А что это за копты, и в чём их отступничество? — спросил Нестор.

   — Они считают Христа не Бого-человеком, а только Богом, но некоторые из них ходят ко гробу Господню, а некоторые более привержены магометанству и стоят в храмах с шапками на головах, однако, как и магометане, снимают сапоги и постолы.

Нестор подумал: «Эка беда — шапка на голове, а ноги босы, лишь бы Христос был в душе, а Бог он или же ещё и человек, — разве то важно?» Однако промолчал, а Лаврентию сказал:

   — Продолжай, брат, дюже занятно всё это: сколько живу, сколько книг перечитал, а всякий раз узнаю нечто новое, диковинное. Воистину, велик Божий мир и несть в нём числа чудесам.

   — Ну так слушай. Пришли мы в Миср аль-Кахир, а оттуда по Нилу сплавились в область коптов. Только деревни той, где родился Антоний, уже и в помине не было, да и от гробницы, где он жил отшельником, тоже осталась куча камней. Я пожил возле тех камней недели две. Слушал ночами волчий вой, а днём видел огромных крокодилов, гревшихся на песке под нещадным солнцем. Я живо вообразил, как пребывал он здесь, в гробнице, как прятался потом двадцать лет в камнях, где водятся только гады ползучие да черепахи, где не было жилья человеческого на много стадий вокруг, и не было ни хлеба, ни лекарств, и дал зарок: когда вернусь на Афон, то всё, что смогу об Антонии узнать, непременно узнаю, и всё, что о нём где-либо и кем-либо написано, прочту.

Десять лет собирал я по крохам известия о нём. Чтобы прочесть всё это, выучил я латынь, и наизусть затвердил житие Святого Антония, составленное знавшим преподобного отца епископом Александрийским Афанасием. Кроме этого прочитал я книги блаженного Иеронима, учёных священников-богословов Руфина, Созомена и Сократа, коего часто путают с его однофамильцем, жившим ещё до Рождества Христова.

И вот, собрав всё воедино, написал и я, многогрешный, историю жизни Антония Великого и навсегда запомнил тот день, когда поставил я последнюю точку на последнем листе рукописи. Это было 26 сентября, в день святого евангелиста, апостола Иоанна Богослова. Я занимал тогда малую келийку в надвратной церкви нашего монастыря. И когда кончил писать, с великим облегчением подошёл к окну и поглядел на Божий мир, что лежал предо мною как на ладони. Скажу тебе, что обитель наша стеснена с трёх сторон горами и сама подобна крепости, оттого с высоты надвратной церкви хорошо видна ведущая в наш Есфигменов монастырь дорога. И вот увидел я нескольких богомольцев, которые шли цепочкой, взявшись за пояса друг друга. А впереди их шёл поводырь с клюкой, колченогий и, кажется, не больно хорошо видевший дорогу. Калики шли медленно и остановились у малого родничка, что бил из-под земли, как говорят латиняне, фонтаном.

Здесь стоял монастырский профос, наблюдавший за порядком. А нужно сказать, что в день святого Иоанна Богослова в обитель всегда приходило много паломников. Слепые окружили фонтан, и я увидел, как вдруг один из них оттолкнул другого и тот упал. Слепые часто бывают злыми, а здесь показались они мне совершеннейшими фуриозами. Упавший вскочил и, не разбирая, где правый, где виноватый, ударил первого, подвернувшегося ему под руку. Завязалась драка, которую профос быстро пресёк, вытащив буяна из свалки и вместе с дюжими помощниками — монахами оттащил его в сторону, а так как тот всё ещё бушевал, отвёл его в холодную. «А что же не забрал он истинного виновника драки, того, который первым толкнул этого несчастного? » — подумал я, но тут же забыл об этом, пока вечером не встретил случайно профоса. А как увидел я нашего стража порядка, то и спросил его, почему не забрал он истинного зачинщика свары и драки.

Профос же вопросу моему удивился и сказал, что никакого другого виновника не было: он сам стоял у фонтана и всё прекрасно видел — слепой сам упал, но подумал, что его толкнули и беспричинно учинил драку.

Я знал профоса как человека спокойного и справедливого. К тому же нельзя было подумать, что он намеренно держит одну сторону в ущерб другой: калики были для него равны и никакой корысти в этом ничтожном деле он не искал. Я же сам видел всё иначе и сказал ему об этом. Профос пожал плечами и ответствовал:

   — Достопочтенный отец диакон, какие мне нужны свидетели, если я сам всё видел собственными глазами?

И тогда я подумал, Нестор: «Как же так? Мы, двое, оба честных человека, видели только одно и то же, но совсем по-разному оценили его? А как же я могу на основании обрывков чуть ли не тысячелетней давности судить о том, что было? Да нет, не могу!» И я вернулся в келию и хотел бросить рукопись в печь, но подумал: «А другие пишут хуже». И, смалодушничав, этого не сделал. Вот, Нестор, цена нашему ремеслу.

Нестор промолчал: он был потрясён, ибо рассказанное афонцем было ужасно: оно ставило летописцев и его, Нестора, в ряд лжецов, причём не сиюминутных врунов, а в разряд мастеров лжи на все времена, пока будут читать написанное им.

   — Спаси тебя Христос, Лаврентий, спасибо тебе, — взволнованно проговорил Нестор и вышел за порог, обескураженный и потрясённый.

Вскоре после всего случившегося пришёл в монастырь Володарь и был отпущен игуменом на службу к великому князю. Был взят он в младшую дружину, где учились ратному мастерству дети и отроки.

В марте наступил год 1113-й, а от сотворения мира 6621-й. 19 марта — видать, не к добру — в час пополудни затмилось солнце, и днём стало темно, как ночью. И точно — сразу же после Пасхи сильно заболел Святополк Изяславич и вскоре же преставился. Случилось это 16 апреля, за Вышгородом, и тело его привезли в ладье в Киев.

В конце апреля ушёл на Афон выздоровевший Лаврентий. А через месяц со дня смерти Святополка настало время звать на опустевший Киевский стол нового князя. К тому же началось среди простых людей некое шатание, что всегда перерастает в гилевщину, татьбу, а то и воровство.

И тогда лучшие люди — посадник Путята, архимандрит Прохор, богатые гости да старшие дружинники послали добрых людей в Переяславль, к двоюродному брату Святополка, князю Владимиру Всеволодовичу Мономаху.

Был Мономах великим воином и наделён довольно книжным разумением, слыл среди братии своей — иных князей, сидевших на своих прародительских уделах, — ревнителем единства земли Русской, крепким щитом и острым мечом её.

Было Мономаху о ту пору шестьдесят лет, и за спиной у него было восемьдесят победоносных сражений и множество княжеских съездов, где он, а не великие киевские князья, коих пережил он четверых: Святослава, Изяслава и Всеволода Ярославичей, да в конце ещё и Святополка Изяславича, — так вот, не они, а он, Мономах, имел первый голос, к которому все прислушивались. И потому теперь не было на Руси князя, какой был бы равен ему в уме и доблести, и потому били ему киевляне челом, чтобы пришёл он в Киев и занял трон великого князя.

И Мономах прибыл в Киев в воскресенье, и встретили его митрополит Никифор с епископами, все киевляне с великой честью.

И все были рады, и мятеж улёгся.

К этому времени Нестор довёл свою «Повесть временных лет» до смерти Святополка Изяславича, описав последние события уже не по старым спискам, а как их очевидец и современник.

Приехав в Киев и утвердившись на великокняжеском столе, Мономах с первых же часов занялся множеством дел и только через три года удосужился прочитать «Повесть временных лет», которую усердный диакон Нестор закончил писать за два года до того, как обратил на неё своё внимание Великий Киевский князь.

Черноризец Нестор умер в 1114 году, пережив Святополка Изяславича всего на один год. Было ему тогда пятьдесят восемь лет — возраст по тем временам весьма почтенный.

Летопись Нестора лежала среди других манускриптов никем не тревожимая, пока Владимир Мономах — великий книгочей, не чуравшийся и писания собственных книг, не взялся за неё. А когда начал листать рукопись, то с удивлением и неприязнью прочитал панегирики Нестора о своём долголетнем сопернике Святополке, коего высокоумный летописец ставил в пример ему, Владимиру Мономаху, и этого было довольно, чтобы он повелел отобрать у старика-черноризца его труд и отдать «Повесть» в Михайлов-Вырубецкий монастырь, игумен которого смотрел из его рук и никогда не стал бы прославлять кого бы то ни было, кроме него самого.

В 1116 году по Рождеству, когда получил Сильвестр Нестерову «Повесть», он переписал её до 1110 года, а события самых последних шести лет описал заново, оставив от старого текста лишь незначительные куски.

В 1119 году был Сильвестр рукоположен в епископы и занял кафедру в Переяславле, бывшем тогда третьим по величине и богатству городом Руси после Киева и Великого Новгорода.

Умер Сильвестр в начале 1123 года, доведя летопись до последних дней своей жизни.

С тех пор прошло более восьми веков, но ни одно сочинение по древней русской истории не было написано без использования труда Нестора и Сильвестра. Использовано было каждое слово, сказанное о Великой Киевской княгине Ольге.