Финал семейной жизни

Ныне же, распрощавшись с Ассамблеями и романами, перейдём к делам государственным. Подобно тому, как 1709-й и 1710 годы ознаменовались решительными победами русских войск на суше — при Лесной, Полтаве и в Прибалтике, 1719-й и 1720-й вошли в историю морскими викториями Петра в Эзельском и Гренгамском сражениях. Развивая этот успех, генералы Петра летом 1721 года провели серию карательных операций на шведской территории, высаживая десанты, которые доходили до окрестностей Стокгольма, уничтожив на своём пути 4 города, 509 деревень, множество помещичьих фольварков и 12 заводов, грабя и вывозя в Россию тысячи пудов хлеба, меди, железа.

Тысячи беженцев появились на улицах Стокгольма, самим фактом своего пребывания склоняя шведских министров к поиску мира.

Шведские дипломаты, то начинавшие, то прерывавшие мирные переговоры с весны 1721 года, наконец 30 августа подписали мирный договор. По имени финского городка, где всё это произошло, договор назвали Ништадтским. По Ништадтскому миру Россия получила Эстляндию с Ревелем (Таллин) и Нарвой, Лифляндию с Ригой, Ингерманландию с Петербургом и Кронштадтом, часть Карелии с Выборгом и Кексгольмом и острова Зэхель и Даго.

Заключение мира со Швецией было подлинным триумфом Петра и отмечалось в Москве и Петербурге с необычайной торжественностью и пышностью.

22 октября 1721 года Сенат поднёс Петру титул «Императора Всероссийского» и «отца Отечества».

Однако мир, пришедший на русскую землю, оказался очень недолгим. Уже на следующее лето Пётр начал войну с Ираном, отправив по Волге в Астрахань и через Каспий к Тереку 274 корабля с двадцатью двумя тысячами солдат и шестью тысячами матросов.

Кроме того, сушей двинулись к Тереку и Дербенту, а затем и к Баку сорок девять тысяч регулярной конницы казаков и калмыков. После взятия Дербента 23 августа 1722 года в Петербурге был подписан мирный договор с Персией, по которому России отходили южное и западное побережье Каспия с городами Дербент и Баку и с провинциями Астрабад, Гилян и Мазендаран.

В тот год, когда Пётр отправился в Персидский поход, ему исполнилось пятьдесят лет. Казалось бы, страсти могли уж если не совсем оставить его, то изрядно поостыть, но не тут-то было. Именно в это время достиг своего апогея многолетний роман императора со всё ещё незамужней и всё ещё молодой Марией Кантемир. Летом 1722 года она была беременна, и срок беременности перешёл за половину. Отцом будущего ребёнка был Пётр. В это время он настолько привязался к Марии, что не захотел оставлять её в Петербурге даже на время похода и потому велел княгине отправляться на войну вместе с ним. Екатерина, как и всегда, тоже отправилась в поход вместе с мужем и новой соперницей. Что пережила и перечувствовала при этом Екатерина Алексеевна, о том рассказывать нет нужды, — каждый хорошо поймёт это.

Однако из-за своего состояния Мария, ожидая родов, осталась в Астрахани, а Пётр и Екатерина отправились дальше.

Следует иметь в виду, что последний сын Петра — Пётр Петрович, о котором здесь уже рассказывалось, внезапно умер на четвёртом году жизни 25 апреля 1719 года, а после него царица родила и последнюю дочь — Наталью, ни с какой точки зрения не подходившую на роль кронпринцессы.

Император же страстно хотел иметь мальчика и потому с беременностью Марии Кантемир связывал свою последнюю надежду на сына. Говорили, что если Мария родит Петру сына, то он так же решительно избавится от Екатерины, как за двадцать лет перед тем избавился от Евдокии.

Однако у Марии произошёл выкидыш — уверяли, что это было подстроено придворными врачами — друзьями Екатерины, но доказательств не было, и надеждам Петра не суждено было сбыться. Пётр по-прежнему любил молдавскую княжну, но о женитьбе на ней уже не могло быть и речи.

А теперь необходимо вспомнить, что между завершением войны со Швецией и началом войны с Персией Пётр — 5 февраля 1722 года — обнародовал «Устав о наследии престола», по которому наследником мог быть объявши любой человек, пригодный, по мысли Петра, к исполнению этой должности. Однако время шло, а кандидата на трон император не называл. И только через двадцать месяцев, 15 ноября 1723 года, появился Манифест, в котором сообщалось с предстоящей коронации императорской короной Екатерины. И хотя в Манифесте не говорилось, что именно Екатерина становится наследницей престола, всё же без этого было ясно, что Пётр тем самым делает важный шаг на пути к реализации «Устава о наследии престола» в пользу своей жены.

И когда в мае 1724 года в главном храме России, Успенском соборе Московского Кремля состоялась коронация Екатерины, то французский посол Кампредон особо отметил следующее: «Над царицей совершён был, против обыкновения, обряд помазания так, что этим она признана правительницей и государыней после смерти императора, своего супруга». Особо отмечалось также и то, что императорскую корону на голову Екатерины возложил сам Пётр.

Казалось, что в семье Петра царствуют покой и стабильность и ничто не предвещает никаких неожиданностей, как вдруг вечером 8 ноября совершенно внезапно был арестован камергер двора императрицы Виллим Иванович Моне...

А теперь нам предстоит познакомиться с одним из трёх братьев давно уже скончавшейся Анны Моне, Виллимом Ивановичем, — новым героем нашего повествования. Следует сразу же заметить, что опала старшей сестры никак не отразилась на его собственной карьере. Пётр с самого начала полюбил Виллима и сильно доверял ему.

Моне вступил в военную службу волонтёром двадцати лет, в 1708 году. Затем его зачислили в Преображенский полк, откуда забрал его к себе адъютантом генерал Родион Христианович Боур, поступивший на службу к Петру ещё до начала Северной войны.

А через три года Боур свёл Монса с Петром, адъютантом которого он и стал в 1711 году. С этих пор Виллим Моне — неутомимый в делах красавец и весельчак, чем-то напоминавший царю покойного Франца Лефорта, всё время находился при Петре, выполняя самые разные его поручения. Виллим проявил себя храбрым и расторопным офицером и в сражении при Лесной, которую Пётр называл «матерью полтавской победы», и под Полтавой, и под Фридрихштадтом. Монсу давались и дипломатические поручения в Польше и Дании, и вообще, при малейшей надобности он всегда оказывался под рукой у государя.

Благодаря тому что Пётр хорошо знал семейство Монсов, а придворные тем более хорошо понимали, что всё это значит и для царя и для его «генеральс-адъютанта», как стали вскоре именовать Виллима Ивановича, карьера Монса круто пошла вверх.

Разумеется, он с самого начала хорошо знал и государыню-царицу Екатерину Алексеевну. Виллим и Екатерина сразу же понравились друг другу, и через пять лет после начала службы у Петра, в 1716 году, Моне стал камер-юнкером при дворе Екатерины. В то время ему было 28 лет, Екатерине — 30, а её августейшему супругу — 44 года.

Став камер-юнкером, Моне начал играть при дворе царицы первую роль. Он ведал финансами и вообще всем дворцовым хозяйством, закупал всё, что было необходимо, держал в руках десятки управляющих, экономов, служителей, следил за жизнью монастырей, которым Екатерина покровительствовала, и, наконец, организовывал и обеспечивал частые и дорогостоящие праздники и гуляния, до которых царица всегда была весьма и весьма охоча.

Он сопровождал Екатерину в поездках по России и за границей, руководя и конюхами, и гайдуками, и поварами, хлопоча об удобствах в пути и о размещении в гостиницах; допуская к царице челобитчиков и извлекая немалый профит из своего посредничества.

Нетрудно понять, какие возможности представлялись молодому красавцу, к тому же имевшему успех у множества женщин, что засвидетельствовано документально, у Екатерины Алексеевны, прошедшей хорошую школу распутства и любившей более всего неуёмные плотские утехи, истовой поклонницы Венус и Бахуса, умевшей к тому же держать язык за зубами, тем более что провал конспирации в таком деле мог означать и для неё и для Монса только одно — смерть.

Оставаясь при ней в гостиницах, участвуя в празднествах, организовывая пиры, путешествия и ночлеги, мог ли Виллим Иванович вести себя как евнух? Можно даже поставить вопрос по-иному: позволила бы ему тридцатилетняя, часто одинокая, но склонная к разврату и пьянству Екатерина вести себя по-монашески?

К тому же Екатерине нельзя было отказать в смелости и авантюризме, а её неистовая страсть к плотским утехам просто брызгала из глаз.

Прибавим к этому и то, что Петра часто не бывало с Екатериной, а она хорошо знала, чем занимается её муж, когда её нет рядом с ним. Всё это играло не последнюю роль во взаимных отношениях треугольника — Пётр, Моне, Екатерина. Наконец, между ними всегда незримо стояла и Анна Моне, о которой каждый мог думать одно и то же: если царю Петру и Анне Моне можно было любить друг друга или, по крайней мере, не скрывая ни от кого, делить ложе, то почему то же самое, к тому же тайно, нельзя делать царице Екатерине и Виллиму Монсу?

Как бы то ни было, но и Моне, и особенно Екатерина были настолько изощрённы в сохранении тайны, настолько осторожны и опасливы, что их отношения очень долгое время оставались строго секретными. Сколь это ни банально звучит, но обманутый супруг узнал обо всём последним.

...Звезда Виллима Монса взошла в зенит после того, как император Пётр Великий решил короновать императорской короной и свою жену Екатерину. 27 февраля 1724 года первые персоны государства прибыли из Санкт-Петербурга в Москву и стали готовиться к участию в коронации, которая подготавливалась тщательно и серьёзно, с немалыми затратами и совершена была более чем через два месяца — 7 мая.

Задолго до этого для Екатерины были заказаны в разных европейских столицах необычайно пышное, с превеликим множеством драгоценных камней коронационное платье, императорская корона и парадная золочёная карета, украшенная символами верховной власти.

Весь двор, весь генералитет, военный и статский, все иностранные резиденты, Правительствующий Сенат и Святейший Синод, бургомистры многих городов европейской части России, богатейшие заводчики и купцы, учёные и художники, которые через полгода после этого вошли в первый состав Петербургской Академии наук и художеств, ханы кочевых и оседлых инородческих орд, бароны Прибалтики и князья Кавказа и Закавказья — словом, вся правящая Россия, которую Пётр называл не страной, а частью света, в которой как в котле перекипели более ста народов и государств, прибыла в Москву, чтобы ощутить себя единой великой империей — мостом между Европой и Азией.

И в этом сонме верноподданных, столь разительно отличавшихся от участников коронационных торжеств 1682 года, когда у тронов Петра и Ивана стояли одни лишь долгобородые бояре и архиереи, не было никого, кроме самого Петра, кто достоин был бы надеть на голову Екатерины императорскую корону.

Не было и патриарха, который ранее венчал царей, подобно тому как Папа короновал императоров Священной Римской империи.

... После того как Пётр надел на голову Екатерины корону, щедро стали раздаваться награды и милости — деньги, чины, титулы, поместья, ордена и новые повышения по службе. И одним из первых был отмечен верный Виллим Моне, ставший отныне камергером двора, что соответствовало по нововведённой петровской «Табели о рангах» званию генерал-аншефа по армии и действительного тайного советника по статской службе.

Казалось, звезда Виллима Монса так и будет стоять в зените, как вдруг, через полгода, 5 ноября, мелкому дворцовому лакею Ширяеву на Невском проспекте некий незнакомец вручил письмо и сказал, что письмо это с почты и предназначается ему и хорошо, мол, что письмоноша так удачно встретился с ним. Когда же Ширяев распечатал конверт, оказалось, что внутри находится ещё одно письмо — на имя государя.

Ширяев, увидев послание, предназначенное царю, покрылся холодным потом, ибо всем дворцовым служителям под страхом батогов и изгнания со службы было наистрожайше запрещено принимать чьи-либо челобитные и письма на имя государя. Но здесь был другой случай: Ширяев, принимая пакет, не знал, что находится внутри него, и это его вполне оправдывало. У лакея хватило ума не распечатывать конверт, адресованный Петру, и он отнёс письмо к кабинет-секретарю императора Макарову и отдал его в собственные руки его превосходительства, объяснив, как письмо оказалось у него.

Как впоследствии выяснилось, Петра извещали, конечно анонимно, что Виллим Моне, Иван Иванович Суворов — брат Василия Ивановича Суворова и дядя будущего, тогда ещё не родившегося, великого полководца, а вместе с ними царский шут Балакирев и особо доверенный Виллима Монса стряпчий Егор Столетов якобы замыслили покушение на жизнь и здоровье императора. Полагали, что в письме шла речь и о любовной связи Виллима Монса с Екатериной Алексеевной. Такое предположение в ближайшем будущем убедительно подтвердилось всем ходом событий — вновь кровавых и грозных, как и в прошедшие не столь давно времена.

10 ноября в величайшей тайне Пётр сам отправился допрашивать Монса. Как только Пётр вошёл в комнату, где Виллим Иванович ждал допроса, и только взглянул на камергера, ещё не успев проронить ни звука, Моне упал в обморок и долго не приходил в чувство. Казнь Глебова и его сообщников была ещё свежа в памяти, и Моне понимал, что если Пётр так поступил с любовником своей бывшей, к тому же нелюбимой, жены, то что он мог сделать с безумцем, совратившим его любимую жену и мать его троих дочерей? Было видно, что Моне — не Глебов и запираться не будет, что он чистосердечно во всём признается и до пытки дело, возможно, и не дойдёт.

Писавший протокол барон Черкасов записывал далеко не все вопросы Петра и ответы Монса, а только те, что касались подарков и всяческих иных подношений, которые брал Виллим Иванович за представление в выгодном свете челобитных и прочих бумаг царю и царице и которые никак нельзя было расценить иначе, чем взятки.

На все вопросы Моне отвечал пространно, по возможности чистосердечно, всемерно стараясь, чтобы до пытки не дошло.

После того допросили и его сестру, Матрёну Ивановну, в замужестве генеральшу Бал к. И ей предъявили обвинения во взяточничестве, и она тоже во всём чистосердечно призналась.

Число взяткодателей оказалось столь велико и многообразно, что Пётр приказал отряду преображенцев пройти по улицам Петербурга с барабанами, а при них должны были идти и бирючи-глашатаи, которым надлежало призывать жителей столицы дать чистосердечные показания в том, давал ли кто из них взятки Виллиму Монсу или его сестре. За утайку и плутовство обещано было строгое наказание. Страх перед Петром был столь велик, что до самой смерти императора, случившейся через два месяца после этого, к Санкт-Петербургскому полицмейстеру де Виейре поступили десятки повинных от лиц всех состояний, преимущественно же от высшей знати — царевен Анны Ивановны и Прасковьи Ивановны, князей Репниных, Троекуровых, Вяземских и даже от самого светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова.

Верховный суд, не разбирая всех материалов — да их тогда ещё и не было, — ограничился установлением трёх бесспорных фактов мздоимства. И так как по Указу от 25 октября 1723 года взяточничество на государственной службе каралось смертью и конфискацией имущества, Моне был приговорён к смертной казни.

Пётр приговор утвердил.

15 ноября Монса, Столетова, Балакирева и Матрёну Балк перевели в Петропавловскую крепость. Сообщников Монса приговорили к наказанию кнутом и ссылке. Ивану Суворову удалось оправдаться.

Оставшись один, Моне в ночь перед казнью написал по-немецки стихи, которые в подстрочном нерифмованном переводе звучат так:

«Итак, любовь — моя погибель, / В груди моей горел огонь страсти, / И он стал причиной моей смерти. / Моя гибель мне известна. / Я отважился полюбить ту, / Которую должен был лишь уважать, / И всё же я пылаю к ней страстью».

Если бы Моне не оставил этих стихов, у нас всё равно оказалось бы немало оснований считать дело Монса не простой акцией борьбы со взяточничеством, но прежде всего актом мести за измену императрицы с её слугой.

Уже известный нам Вильбуа записал со слов одной из фрейлин — девушки-француженки, прислуживавшей принцессам Анне и Елизавете и оказавшейся невольной свидетельницей возвращения царя из Петропавловской крепости после допроса Монса: «Приступ гнева Петра против Екатерины был таков, что он едва не убил детей, которых имел от неё». Далее Вильбуа писал: «Он имел вид такой ужасный, такой угрожающий, такой вне себя, что все, увидев его, были охвачены страхом. Он был бледен как смерть. Блуждающие глаза его сверкали. Его лицо и всё тело, казалось, было в конвульсиях. Он несколько минут походил, не говоря никому ни слова, и, бросив страшный взгляд на своих дочерей, он раз двадцать вынул и спрятал свой охотничий нож, который носил обычно у пояса. Он ударил им несколько раз по стенам и по столу. Лицо его искривлялось страшными гримасами и судорогами. Эта немая сцена длилась около получаса, и всё это время он лишь тяжело дышал, стучал ногами и кулаками, бросал на пол свою шляпу и всё, что попадалось под руку. Наконец, уходя, он хлопнул дверью с такой силой, что разбил её».

Вильбуа утверждал, что Пётр хотел казнить и Екатерину, поступив с нею «так, как поступил Генрих VIII, английский король, с Анной Болейн» (Анна Болейн, обвинённая Генрихом VIII в неверности, была обезглавлена). Но среди придворных, узнавших об ужасном намерении императора, нашлись воистину храбрые люди. Петра отговорили барон Остерман и Толстой. Они сказали, что если Екатерина будет казнена за супружескую неверность, то встанет вопрос о том, кто подлинный отец её дочерей, и тогда ни один из европейских принцев не сможет жениться на русских великих княжнах.

А именно в эти дни шли переговоры о женитьбе Голштинского герцога Карла-Фридриха на одной из дочерей Петра и Екатерины — Анне или Елизавете. Этот резон Пётр посчитал для дела решающим и сумел смириться.

16 ноября 1724 года всех обвиняемых привели на Троицкую площадь к только что выстроенному эшафоту. Моне, одетый в нагольный тулуп, шёл твёрдым шагом и спокойно поднялся на эшафот.

Он отдал сопровождавшему его протестантскому пастору золотые часы с портретом Екатерины на крышке, сам разделся и лёг на плаху. После того как отрубленную голову красавца-камергера воткнули на заранее приготовленный высокий шест, под этот шест поставили сестру казнённого, Матрёну, и, обнажив ей спину, пять раз ударили кнутом, а кровь с головы казнённого брата стекала по шесту на её плечи.

После того пятнадцать ударов кнутом получил Егор Столетов, а в завершение экзекуции — шестьдесят ударов батогами — Балакирев. Однако Пётр не был бы собой, если бы сразу и решительно предал забвению всё. Голштинский посол в России, граф Геннинг-Фредерик Бассевич, находившийся в то время в центре событий в связи со сватовством своего государя к дочерям Петра, в оставленных им «Записках» утверждал, что император всё же повёз Екатерину на место казни Монса и заставил смотреть на его отрубленную голову.

Через несколько дней Столетова и Балакирева отправили в крепость Рогервик (ныне — эстонский город Палдиски), а Матрёну Балк отвезли в Тобольск.

Однако на сём эта история не закончилась.

Пётр приказал отрубленную голову камергера положить в банку со спиртом и привезти к нему во дворец. А там он принёс свой трофей к Екатерине и поставил на столик в её спальне. Пётр всё ещё очень сильно гневался на Екатерину и перестал спать в одной постели с нею.

Так продолжалось несколько дней, пока Екатерина, заплакав, не упала перед мужем на колени, во всём винясь и прося прощения. Утверждают, что она простояла на коленях три часа и сумела вымолить у него отпущение грехов. И только после этого голова Монса была отправлена в Кунсткамеру, где оказалась рядом с головой Марии Даниловны Гамильтон.

Головы эти хранились в подвале, в большом сундуке, в особых банках, куда время от времени наливали новый спирт. В 1780 году, более чем через полвека после произошедшего, президент Академии наук, княгиня Екатерина Романовна Дашкова заинтересовалась, куда уходит так много спирта? И получила ответ, что спирт идёт на сохранение двух отрубленных голов — Гамильтон и Монса.

Дашкова рассказала об этом Екатерине Второй, и та велела принести и показать ей эти головы. Все, видевшие их, удивлялись и тому, что головы хорошо сохранились, но ещё более — их необыкновенной красоте.

После этого императрица приказала предать головы земле.

А уже через неделю сановный и родовитый Санкт-Петербург жил другой новостью — 22 ноября был подписан брачный контракт между Голштинским герцогом Карлом и великой княжной Анной Петровной, а ещё через несколько дней состоялось и их обручение.

Торжества сопровождались балами и фейерверками, зваными обедами в домах важнейших вельмож и в самом Зимнем дворце. Пётр и Екатерина, показываясь вместе, производили впечатление спокойных, весёлых и любящих друг друга супругов. Казалось, тучи развеялись и ничто не грозит более их союзу и семейному покою.

Однако судьбе было угодно решить иначе.

Во время коронационных торжеств Екатерины Пётр занедужил и болел с перерывами до глубокой осени. И всё же он вёл прежний образ жизни — много пил, ел всё, что ему хотелось, не очень-то регулярно принимал лекарства и совсем не слушал докторов.

А измена Екатерины и вовсе подорвала его здоровье. Казалось, что он сознательно ищет смерти. 21 ноября, на пятый день после казни Монса, Пётр первым в столице переехал по льду через Неву, вставшую лишь накануне. Эта его выходка показалась настолько опасной, что начальник береговой стражи Ганс Юрген хотел даже арестовать нарушителя, но император проскакал мимо Юргена на большой скорости и не обратил внимания на его угрозы.

20 декабря Пётр участвовал в грандиозной попойке, устроенной по случаю избрания нового «князь-папы Всепьянейшего собора», а январь 1725 года начал особенно бурно, отгуляв на свадьбе своего денщика Василия Поспелова и на двух Ассамблеях — у графа Толстого и вице-адмирала Корнелия Крюйса.

Особенно же больной император поразил всех, когда 6 января, в мороз, довольно легко одетый, прошёл во главе Преображенского полка маршем по берегу Невы, затем спустился на лёд и стоял в течение всей церковной службы, пока святили Иордань. Всё это привело к тому, что Пётр, сильно простудившись, слёг, и с 17 января стал испытывать страшные мучения.

О диагнозе смертельной болезни Петра существует несколько версий. Французский посол в России Кампредон сообщал в Париж: царь «призвал к себе одного итальянского доктора, приятеля моего (доктора Азарити), с которым пожелал посоветоваться наедине». Далее Кампредон писал, что, со слов Азарити, «задержание мочи является следствием застарелой венерической болезни, от которой в мочевом канале образовалось несколько небольших язв».

Лечившие Петра врачи-немцы отец и сын Блюментросты были против хирургического вмешательства, а когда хирург-англичанин Горн операцию всё же провёл, то было уже поздно, и у Петра вскоре начался антонов огонь. Последовали судороги, сменявшиеся бредом и глубокими обмороками. Последние десять суток если больной и приходил в сознание, то страшно кричал, ибо мучения его были ужасными. (Относительно диагноза последней болезни Петра мнения расходятся. Автор фундаментального труда «История медицины в России» Вильгельм Рихтер считал, что Пётр умер из-за воспаления, вызванного задержанием мочи, не говоря о том, что было причиной воспаления. Другой видный историк медицины, доктор Куприянов, полагал, что смерть наступила от воспаления мочевого пузыря, перешедшего в гангрену, и от задержания урины. И наконец, небезынтересно заключение, сделанное в 1970 году группой московских венерологов, изучивших все сохранившиеся документальные свидетельства о болезни и смерти Петра. Профессора Н. С. Смелов, А. А. Студницын, доктор медицинских наук Т. В. Васильева и кандидат медицинских наук О. И. Никонова пришли к заключению, что Пётр «по-видимому, страдал злокачественным заболеванием предстательной железы или мочевого пузыря, или мочекаменной болезнью».

В краткие минуты облегчения Пётр готовился к смерти и за последнюю неделю трижды причащался. Он велел выпустить из тюрем всех должников и покрыть их долги из своих сумм, приказал выпустить всех заключённых, кроме убийц и государственных преступников, и просил служить молебны о нём во всех церквах, не исключая и иноверческих храмов.

Екатерина сидела у его постели, не покидая умирающего ни на минуту. Пётр умер 28 января 1725 года в начале шестого утра в маленькой комнатке на втором этаже Зимнего дворца, два окна которой выходили на набережную Невы. Пётр до последнего дня сохранял любовь к небольшим комнатам с низкими потолками, которые понравились ещё в те годы, когда был он корабельным плотником в Голландии. Комната, в которой довелось ему промучиться последние дни, была его кабинетом и в обиходе называлась конторкой. Екатерина сама закрыла ему рот и глаза и, сделав это, вышла в соседний зал, где её ждали, чтобы провозгласить преемницей скончавшегося императора.

Пётр I умер, не оставив завещания. Наследниками престола могли считаться: во-первых, сын казнённого Алексея — Пётр, во-вторых, дочери Петра I и Екатерины — Анна и Елизавета, в-третьих — родные племянницы Петра I, дочери его старшего брата Ивана Алексеевича — Анна, Екатерина и Прасковья (Анна занимала в то время герцогский трон в Курляндии, Екатерина была герцогиней в Мекленбурге, а Прасковья жила в Москве, не будучи замужем), в-четвёртых — законная жена покойного, венчанная императорской короной Екатерина Алексеевна.

Через три часа после смерти Петра в соседней зале собрались сенаторы, члены Святейшего Синода и генералитет — генералы и адмиралы всех рангов и статские чины от действительных статских советников до канцлера. Они собрались по собственному почину, как только узнали о смерти императора. Однако когда все пришли в соседний с конторкой зал, там уже были офицеры обоих гвардейских полков, стоявшие тесной группой в одном из углов зала.

Споры о праве на опустевший трон развернулись мгновенно. Каждый из сановников так или иначе выражал свои симпатии и антипатии, но офицеры хранили молчание. Когда же граф Пётр Андреевич Толстой первым высказался в пользу императрицы, гвардейцы дружно его поддержали.

Противники Екатерины зароптали, но присутствовавший в зале подполковник Преображенского полка Иван Бутурлин подошёл к окну, толкнул раму и махнул рукой. Через распахнутое окно в зал донёсся барабанный бой...

Этот аргумент, оказавшийся самым веским, перечеркнул все соображения сановников о преимуществах родства и права любого из возможных претендентов на трон. Немаловажным было и то, что вторым подполковником преображенцев был светлейший князь и фельдмаршал Александр Данилович Меншиков, в чьих симпатиях к Екатерине никто из присутствующих не сомневался.

После того как Пётр умер, в тесную конторку протиснули огромный гроб, ибо покойник был более двух метров ростом. Служители немало потрудились, прежде чем внесли государеву домовину размером в косую сажень, разворачивая и наклоняя её во все стороны.

После этого долгие, наполненные искренней печалью сорок дней тысячи петербуржцев и множество людей из других городов прощались с мёртвым забальзамированным телом первого российского императора.

А через три недели после смерти Петра, 22 февраля, умерла самая младшая из его дочерей — девятилетняя Наталья, и в Зимнем дворце ещё одним гробом стало больше.

Когда же стали продумывать церемониал похорон, оказалось, что гроб с телом императора не проходит в дверь, и тогда по приказу главного распорядителя похорон генерал-фельдцейхмейстера, сенатора и кавалера графа Якова Брюса в дверь превратили одно из окон, а к окну снизу возвели просторный помост, с обеих сторон которого шли широкие лестницы, задрапированные чёрным сукном.

...В полдень 10 марта 1725 года три пушечных выстрела известили о начале похорон императора. Мимо выстроившихся вдоль берега Невы полков гроб Петра снесли по лестнице на набережную, и восьмёрка лошадей, покрытых попонами из чёрного бархата, провезла гроб к причалам главной пристани, а оттуда на специально сооружённый на льду Невы деревянный помост, ведущий к Петропавловской крепости.

За гробом несли более тридцати знамён. И первыми из них были: жёлтый штандарт Российского флота, чёрное с золотым двуглавым орлом императорское знамя и белый личный флаг Петра с изображённой на нём эмблемой — стальным резцом скульптора, вырубающим из камня ещё незавершённую статую, символизирующую вечно недостроенное здание России.

А перед этой знаменной группой шли члены семьи покойного и два «первейших сенатора». Порядок, в каком следовали они за гробом, о многом говорил и сановникам, и иностранным дипломатам, ибо он, этот порядок, точно отражал расстановку сил и значение каждого из этих людей при дворе.

Первой шла, теперь уже вдовствующая, императрица Екатерина Алексеевна. С обеих сторон её поддерживали: фельдмаршал и светлейший князь Меншиков и великий канцлер граф Головкин.

Следом за ними шли дочери Петра и Екатерины — семнадцатилетняя Анна и пятнадцатилетняя Елизавета, затем племянницы Петра — царевна Прасковья Ивановна и Мекленбургская герцогиня Екатерина Ивановна, а за ними — родственники по матери покойного — Нарышкины. Вместе с ними шёл девятилетний внук покойного, сын казнённого Алексея — Пётр и жених Анны Петровны, Голштинский герцог Карл-Фридрих.

Не пройдёт и десяти лет, как почти все эти люди умрут. Долгожителями окажутся лишь великий канцлер Головкин и дочь Петра I — Елизавета.

А этот фрагмент уместно будет закончить вот чем: гроб Петра поставили в Петропавловском соборе, который тогда ещё строили, и он стоял там шесть лет, прежде чем тело покойного предали земле...