РАЗГРОМ (История одного спектакля)

В пути их настигла гроза. Луну заволокло тучами, стало совсем темно. Оглушительно ударил громовой разряд, яростно хлынул дождь. Они ехали на подводах с ящиками, окованными железом, в которых лежал реквизит. Было холодно. Они видели при взрывах молнии мокрую, взъерошенную шерсть лошадей, деревья, качавшиеся по краям дороги. Актеры жались друг к другу в промокших своих юнгштурмовках и не могли согреться. Новенькие портупеи больше не скрипели, кругом все промокло, и, кроме дождя, ничего не было слышно. Возчики, кряхтя, объясняли, что дождь к урожаю.

В два часа ночи они приехали в Резаватово. Село не спало. У школы их встретили хмурые бороды, освещенные цигарками, шипящими от капель, падающих из темноты; шепот, громкие плевки и ругань сквозь зубы.

Журкина поежилась.

— Страшно, — сказала она Машкову.

Уже два раза Московский театр имени Ленсовета выезжал в деревню. Журкина выезжала со всеми и знала, как знали все, что в деревне приходится не только давать спектакли и пить чай с липовым медом, но и вести массовую политическую работу среди крестьян, разъяснять им преимущества коллективного хозяйства, говорить о многополье, рассказывать, что такое комбайн, отвечать, почему известно, что бога нет.

В двадцать девятом году, когда они ездили по ЦЧО, в одной деревне Козловской начался пожар.

Сразу загорелось несколько изб. Рядом стояли новые колхозные конюшни, но они подожжены не были. Ветер дул в их сторону, и неминуемо они должны были загореться тоже. Это жестокое желание поджигателей продлить мучения погорельцев особенно поразило Журкину.

У актеров в это время была репетиция пьесы «Пришла пора». В гриме и париках они бросились на пожар. У горящих изб метались бабы. Мужчины с опаленными волосами вытаскивали перины и глиняные горшки для молока. Старый дед с хлебными крошками на тощей бороденке держал в руках деревянную игрушечную лошадку и бестолково кричал:

— Помилуй, господи!

Кругом стояли односельчане. Они стояли молча, только несколько молодых парней, смеясь и гримасничая, стегали ошалевших от горя баб ивовыми прутиками по голым икрам.

— Что же вы стоите, товарищи?! — закричал Ионов. — Ведра давай!

— Пускай горит, — спокойно сказали в толпе, — оно колхозное.

Ветер нес горящую солому к конюшням. Слышно было, как в стойлах рвалась скотина. Лоскутки пламени взлетали по конюшенному срубу к крыше.

Из школы принесли три ведра, еще два, испуганно оглядываясь, дал белобрысый мальчонок.

— Где колодец? — спросил Ионов.

— А мы не знаем, — ответил парень с ивовым прутиком в руках.

Актеры сами выводили лошадей, разбирали крыши. Седые и рыжие их парики скорчились от пламени, на лицах растаял и расплылся грим.

Они работали до поздней ночи, и им никто не помогал.

И теперь, в тридцать первом году, когда они ехали сюда, в районном центре их предупреждали:

— Вам будет нелегко.

На школьное крыльцо вынесли лампу. Скудный свет ее уперся в бисерный занавес — в южных городах висят такие занавески у входа в парикмахерские. С телег снимали серовато-зеленые ящики с реквизитом. Крестьянин в нагольном тулупе вошел на крыльцо и, пошлепав по ящику, спросил:

— А что в нем будет?

— Пулеметы, — сказал возчик и засмеялся.

Крестьянин отошел в темноту и зашептался со своими.

Не успели актеры расположиться на ночлег, как прибежали из сельсовета звать на совещание. Они переоделись, развесили мокрое на партах и снова вышли под дождь: за ними молчаливо последовали крестьяне.

В прокуренной комнате сельсовета политрук бригады театра, бывший моряк, Андрейчук делал доклад о коллективизации. Сельсоветчики смотрели на него со злобой. За окнами, когда сверкала молния, Журкина видела лица, прильнувшие к стеклам, и ей было непонятно, зачем крестьяне стоят там, под дождем.

Заседание длилось долго. Сельсоветчики дружно выступали против коллективизации. Особенно напористо говорил крестьянин в нагольном тулупе, который спрашивал, что в ящиках, когда ящики снимали с телег у школы. Фамилия его была Одинцов.

— Никто из единоличников в колхоз не пойдет, — говорил он. — Посмотрите на ихний колхоз, куда он годится? Лошадей согнали, лошади стоят некормлены, какой хозяин отдаст свою скотину на верную гибель? — Он чуть ли не матерно ругал Махова, председателя колхоза, а председатель сидел тут же, молчал и смотрел на Одинцова.

Собрание кончилось часам к пяти утра. Актеры вышли на улицу. Уже светало. Дождь перестал. Крестьяне, которые раньше толпились у сельсовета, разошлись. На дороге блестели лужи.

Актеров пошел провожать к школе Махов. Это был сравнительно молодой парень. В предутреннем свете лицо его выглядело зеленым. Он много курил и часто кашлял. Чувствовалось, что Махов хочет что-то им сказать, но никак не может решиться.

Утром на общем собрании все шло отлично. Крестьяне с вниманием слушали доклад Андрейчука. После доклада выступил Одинцов и неожиданно для всех заговорил совсем не так, как говорил ночью, на заседании сельсовета. Поминутно оглядываясь на Андрейчука, он говорил крестьянам, что в колхоз идти надо, может быть, удастся трактор получить, после собрания он первый пойдет записываться в артель.

Актеров слова Одинцова удивили, а на крестьян подействовали угнетающе. Но когда собрание кончилось, Одинцов исчез, и его не могли сыскать.

Между тем Филиппов, театральный бутафор, и Сашка, театральный электромеханик, сооружали сцену в воротах крестьянского двора. Створки для этого пришлось снять, к верхним петлям прицепили проволоку, а на ней, на кольцах, повесили красный занавес. Сельские ребята тем временем тащили лавки и табуретки, музыканты настраивали скрипки. Потом открывали ящики с реквизитом.

— А пулеметы где? — разочарованно спросил маленький мальчишка.

— Не вертись под ногами, — сказал ему электромеханик. — Пулеметов еще захотел…

На другой день актеры поехали дальше, в Вечкусы. Была суббота одиннадцатого июля, канун петрова дня.

Перед деревенским праздником крестьяне в бане, и театральный обоз на улице встретили пышнобородые, потнолобые мужчины в подштанниках в розовую и лиловую полоску, в длинных рубахах, подпоясанных ремешками и веревочками, в новых галошах на босу ногу, с вениками в руках.

— Здравствуйте, — поклонился один из них. — Нет ли закурить?

Ему дали папиросу. Он осмотрел ее, пощупал, понюхал и осторожно, точно хрупкую и ценную вещь, поднес ко рту.

— Богато живете, — сказал он.

Другие молча оглядывали актеров.

Наконец маленький человек с выдвинутым вперед подбородком повел плечами и, прищурившись, спросил:

— Пулеметики, сказывали, везете?

— Откуда ты взял, дядя? — удивился Андрейчук.

— А в Резаватове говорили — пулеметики…

— Да откуда ты знаешь, что мы в Резаватове говорили?

— Слухом земля полнится, — сказал крестьянин и засмеялся.

Первый крестьянин, просивший закурить, отодвинул маленького в сторону и, почесывая зад в полосатых подштанниках, сказал:

— А что, социализм в одной стране можно построить?

Андрейчук удивленно взглянул на него и не успел ответить. Человек захохотал, подмигнул своим, и все они, почесываясь, повернули к избам.

— Странный разговор, — сказал Андрейчук, а другие промолчали.

Отдохнув с дороги, женщины пошли доставать инвентарь для своей столовой. Бригада привезла с собой декорации, бутафорию, киноустановку, но из посуды было только три-четыре стакана, несколько ложек и медный чайник у Филиппова — не очень много для двадцати двух человек.

Женщины постучали в первую попавшуюся избу — никто не отозвался. Постучались сильней — никто не отозвался.

— Может быть, никого нет? — сказала актриса Фридман.

Белоусова постучала еще раз. Распахнулось окно, краснолицая баба в пестрой косынке закричала на них:

— Чего ломитесь?

— Не могли бы вы одолжить нам на время чашек или тарелок? — сказала Белоусова. — Из посуды что-нибудь… Мы актеры, наверно, слышали?..

— Много вас таких. Ак-те-ры! — передразнила краснорожая баба и захлопнула окно.

— Она, наверное, не поняла, — сказала Фридман смущенно.

Белоусова сердито махнула рукой, и они пошли дальше. Пройдя немного по улицам, актрисы постучали еще в один дом.

Им отворила слабенькая, сморщенная старушка, пригласила войти, смотрела на них умильными, слезящимися глазами, кивала головой на каждом слове, точно была глуха, но что-нибудь дать из посуды отказалась.

— Откуда у нас быть посуде, — хныкала она, — у нас даже ложечки не найдется… Второй год чаю не пьем, будто и не православные.

Проходя мимо ворот, актрисы увидели во дворе парня, который сапогом раздувал самовар.

— Давайте поищем дом попроще, — сказала Фридман.

— Нет уж, лучше не ходить, — ответила Белоусова. — Они, должно быть, с нищими лучше разговаривают.

К вечеру, когда решили кипятить воду в чайнике Филиппова и пить чай по очереди, в школу, таясь, вошла хромая женщина и из-под полы вынула несколько чашек и глиняную миску.

— Я слышала, вы посуду ищете. Вот нате, пожалуйста, — сказала она. — Только не говорите, если спросят, кто дал. Скажите, так, мол, как-нибудь достали, пожалуйста.

Потом точно так же, тайком, учительница принесла самовар, и председатель Махов дал еще немного посуды и два чугунных котелка.

— В чем дело? — спросил его Андрейчук. — Почему нам тайком посуду приносят?

— Боятся, — сказал Махов и покраснел. — Тут, знаете ли, тяжелая обстановка. Не сегодня завтра жди огня.

Поужинав, Машков, Ионов и Орел расположились в школьном саду писать обозрение на местном материале. Так делалось в поездках всегда. Вдоль изгороди по саду бродил годовалый теленок с черным глянцевитым носом. Фридман вынесла ему молока, и он с жадностью, по-щенячьи вылакал его. По улице гуляли парни в грубошерстных пиджаках. Ныла гармошка. Девушки на завалинках лузгали подсолнух. Было жарко, несмотря на вечер; парило после грозы.

Неожиданно у школьной изгороди завопила баба в пестрой косынке.

— Вот где наши коровки пропадают! — вопила она и размахивала руками.

У изгороди собралась толпа.

— Какое право имели телка забрать? — рычали в толпе.

— А чей это теленок? — спросил артист Ионов.

Но его не стали слушать. В сад полетели камни, начался крик, затрещала изгородь, парень в розовой рубахе, скинув пиджак, готовился перелезть в сад.

Актеры удрали в дом и не знали, что теперь делать.

Чей это был теленок, кто его пустил в сад, выяснить не удалось.

Утром двенадцатого июля по случаю деревенского праздника было назначено гуляние, и игры на площади. С темнотой кинопередвижка должна была показать фильм «Иуда».

Гуляние началось весело. Пьяных было мало, и это обрадовало актеров. Но Махов хмурился, это казалось ему слишком подозрительным.

Актеры разбились на группы, собрали вокруг себя молодежь и стали играть в ловитки, горелки и прочие игры. Побегав немного, парни заявили, что лучше пусть им актеры устроят татарскую борьбу, это гораздо интересней, а бегать в горелки только девчатам под стать. Татарскую борьбу актеры устроить на смогли, так как не знали, что это такое, и немного погодя предложили играть в ремешок. Игра эта простая, нужно только стать в круг, за спиной передавать из рук в руки ремешок, в кругу будет ходить водящий. Исподтишка его нужно щелкать ремешком, а он должен ухитриться поймать обидчика.

Игра понравилась. Ребята закричали: «Давай, давай!» Парень в розовой рубахе потребовал, чтобы водить начал кто-нибудь из актеров. Для примера в круг вошла Фридман. Круг сомкнулся. Первый удар лег на плечи актрисы. Она обернулась, но ее снова и больней ударили. Она бросилась к обидчику, парень в розовой рубахе оттолкнул ее и передал ремень соседу. Не раздумывая, сосед размахнулся и сплеча хлестанул актрису. Никогда ей не приходилось участвовать в такой азартной игре. Она была гораздо ловчее, чем эти парни и девки, она давно должна была найти ремень, но ее стегали так сильно, что она растерялась, заметалась по кругу и никак не могла поймать ремешок. Парни хохотали и улюлюкали, визжали от смеха девки и лупили сплеча, изо всей силы. Из второго и третьего круга неслись такие же крики, хохот и визг.

…Картину показывали на площади. Возле церкви повесили экран, киноаппарат установили в сельсовете и проецировали «Иуду» через окно.

Во время сеанса в задних рядах сидевшей на земле толпы поднялся человек и зычным, дьяконовским голосом закричал:

— Хрестьяне! До каких пор терпеть будем…

Его не дослушали. В экран полетели камни. Механик остановил аппарат, и на ярко освещенном холсте экрана актеры увидели черные провалы дыр. Тогда толпа распалилась, и камни полетели в сельсовет. Завизжали стекла. Полетели осколки лампы. Посыпалась штукатурка. Механик поспешно убирал аппарат. Машков высунул в окно краешек рукоятки, которой вертели динамо, и палкой сымитировал пулеметную очередь. Толпа отхлынула. Актерам удалось убежать в школу.

Ночью Андрейчук созвал совещание.

— Надо смываться, — сказал он, — село очень подозрительно. Оружия у нас мало, два револьвера — весь инвентарь, а тут чувствуется организованная политика.

Сашка, театральный электромеханик, запротестовал:

— Завтра общее собрание — нельзя срывать.

— Решим голосованием, — сказал Андрейчук.

Это была ошибка. Актерам стыдно было поднимать руку за предложение Андрейчука, и все проголосовали остаться.

Всю ночь по улице разъезжали на конях. Иногда слышались короткий свист на околице, сдержанные голоса и цокот подков галопирующей лошади. Актеры всю ночь не смыкали глаз.

Утром тринадцатого июля несколько человек из актерской бригады во главе с Ионовым пошли в лес за грибами. Кто-то пустил слух, что актеры отправились за стадом. В несколько минут собралась толпа, часть с криками понеслась вдогонку, а другие двинулись к школе.

На околице бежавшие спасать скотину увидели свое стадо, которое мирно и невредимо паслось в стороне, и тоже повернули к школе.

В это время ударил набат.

Никто в группе Ионова не обратил внимания на трезвон. Мужчины сняли рубахи и повязали их вокруг бедер, женщины расстегнули сарафаны. Всем хотелось посильней загореть. Лес был недалеко — за сельской больницей.

В лесу было прохладно. Грибов после дождя было много, но из мужчин почти никто собирать их не умел, и Белоусова мужчинам велела искать ягоды.

Когда актеров в лесу нашла комсомолка и рассказала, что случилось на селе, ей не поверили. Они подумали, что это глупая шутка, но все же поспешили назад, к Вечкусам. У больницы их остановила сестра. Лицо ее было заплакано. Из окна палаты выглядывали больные. Сестра сказала, что в селе засада, в село им идти нельзя, все равно ничем помочь они не смогут. Она не сказала, что там все кончилось.

Доктор дал им лошадь и ружье. Ионов поехал в район за помощью, остальные, в обход Вечкусов, направились к станции Оброчная.

Хлеб в этой стороне еще не был убран. День был солнечный. Актеры шли молча, взволнованные, и нелепо было, что в корзинах у них лежат ягоды и грибы.

Навстречу им ехали две телеги. Еще издали актеры заметили, что у лошадей как-то странно прижаты уши к голове.

Они хотели разглядеть, кого везут, но возчики не остановились, проехали мимо, и с задней телеги они услышали стон.

— Это не наши, — сказала Белоусова окоченевшими губами, — это не наши.

Фридман заплакала.

Дорога шла вверх, к холму.

Они не знали, что им теперь делать и что подумать. Идти было трудно, и нелепыми казались ягоды в корзинках, а бросить их никто не догадался.

— Это не наши, — повторяла Белоусова, и всем от этого было еще страшней.

И вдруг из-за ржи перед ними появились всадники. Белоусова испуганно вскрикнула. Всадники подняли винтовки и открыли пальбу.

— Стойте! Что вы делаете?! — закричала Фридман и подняла в отчаянии руки.

Выстрелы замолкли. Один из всадников выехал вперед и, приложив руку козырьком, разглядывал их.

— Кто такие? — спросил он наконец.

— Мы из Москвы, актерская бригада! — закричала ему Белоусова. — Пожалуйста, не надо, не надо, не надо… — повторяла она без конца.

Всадники спешились. С винтовками наперевес подошли они к актерам и снова внимательно оглядели их.

— Ваше счастье, — сказал один из всадников, — разве в такое время ходят за ягодами?

— Там наши, в селе, остались, — сказала Фридман.

— Знаем, знаем. Махова убили, какой парень был!

Актеров повели в соседнюю деревню.

Деревенская улица была забаррикадирована. Стояли телеги поперек нее, торчали столы, на земле лежали мешки с песком. В этой деревне колхозники организовали самооборону, — большинство мужчин отправились на соединение к другой деревне, где организовывался отряд, а колхозницы приготовились к осаде.

Актерам дали хлеба, кваса, снарядили подводы и отправили к вечеру на станцию.

Их привезли под сеном на возах и хоронили на площади в Кемле шестнадцатого числа. Со всех концов Вигалковского района прибывали на похороны колхозники. Они шли пешком, ехали на подводах, скакали на конях. Колыхались красные знамена, звучал похоронный марш. Никогда Кемль не видел столько народа — тридцать пять тысяч человек.

Их похоронили на площади в братской могиле. Это было в тридцать первом году в Мордовии. Было лето, и светило солнце, говорили речи на площади в Кемле, где никогда не бывало столько народу, и оркестры играли Шопена. Со всего района принесли полевых цветов, из Москвы прибыли розы, перевязанные шелковыми лентами.

Могилу на площади обнесли деревянной изгородью и разбили цветник.

Потом в Москве Театр им. Ленсовета ставил «Разгром».

Я видел этот спектакль в тридцать пятом году. В этот день солнце висело над Москвой и над всей республикой, и колхозные бригады шагали в этот день по полям — везде — и на юге, и на западе, и на востоке, и в Вечкусах, — и сытые кони стояли на скотных дворах, и наливались хлеба по всем нашим равнинам.

Я видел этот спектакль в тридцать пятом году. По сцене неслышными шагами летал партизанский разведчик Метелица, маленький Левинсон вел свой отряд через топи, и шутил Морозко — еретик, сорвиголова.

Я знал, как делался этот спектакль. Я знал, как Гончаренко начинал счет.

— Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, — считал он, показывая на себя.

— Девятнадцать, — повторял Левинсон. — Где Дубов?

— Погиб.

— Ефим Морозко?

— Пропал без вести…

Колхоз в Вечкусах носит имя товарища Андрейчука. Театр ежегодно отправляет туда бригаду.