КОЛЬКА

1

Гроб принесли накануне, но уже утром крышка, стоявшая в передней, рядом с оцинкованным корытом, выглядела как давно обжитая вещь.

Тетя Оля умерла очень быстро — от сыпняка. Совсем недавно здесь, в ее комнате, Колька барабанил нудные гаммы и бесконечный ганнон; сейчас на открытой клавиатуре стояли флакончики и грязные чашки, у модератора валялись пустые ампулы от кофеина. Теперь его наверняка не будут заставлять учиться музыке и пианино продадут, подумал Колька.

В соседнюю комнату, где стоял гроб, его не пускали. Там плакала мама и голос Иды повторял:

— Успокойся, Леночка, ну, успокойся.

Кольке плакать еще не хотелось.

Парадная дверь была открыта настежь. Поминутно входили все новые люди с цветами и в шляпах. Такие шляпы уже давно на улицах никто не носил. Вид у всех был торжественный. Какой-то толстяк, который знал почти всех, хотя Колька его видел впервые, так и говорил: «Торжество». Толстяк был страшно любезен.

— Вы похудели, — говорил он квартирному жильцу Левицкому. — Печень?

К женщинам толстяк подходил на цыпочках и наклонял голову:

— Понимаете, я видел ее недели две назад. Она превосходно выглядела. — И вздыхал: — От судьбы не уйдешь.

Колька понял, что это называется соболезнованием, что толстяк дальний родственник тети Оли и встречается с присутствующими только в таких исключительных случаях. Толстяк спросил и у Кольки:

— Тебе жаль тетю Олю, мальчик?

— Жаль, — ответил Колька, и ему стало стыдно, что он обманывает.

Коридор был узок. Его загромождали корзины и сундуки. Из одной корзины торчала немецкая студенческая рапира с тяжелым эфесом и кисточкой на рукоятке.

Гроб неудобно было нести, он задевал за косяки. Люди стукались ногами о вещи. Звенело корыто. Лицо тети Оли было желтое и сердитое, но совсем не такое, каким бывало во время уроков, когда она начинала понукающе выстукивать ногой и считать такт.

На лестнице гроб застрял. Люди зашаркали подошвами. Кто-то крикнул:

— Стоп! Заносите сначала вы!

Кольке казалось, что гроб обязательно уронят.

Потом сверкнула крышка в ярком квадрате двери.

…Гроб опускали в могилу на веревках. Могила была тесная, как коридор, — сбоку выпирали доски соседнего гроба. Мать увели. Она все время хотела сесть на землю, а земля была сырая. Стали закидывать могилу. Каждый бросил горсть земли. Бросил щепотку также и Колька, но сейчас же, точно запачкал руки противным, почистил ладони одну о другую и вытер о пальто.

На дорожке стояли нищие старухи. Они смотрели на похороны жадными глазами и рассуждали между собой, сколько им дадут. Им дали пачку серовато-зеленых тысчонок, старухи зашумели, расхватали деньги и, подняв подолы, запрятали подальше. Нищенка в грязной соломенной шляпке и ботинках на голых ногах жалобно запросила прибавки, но тут старушки разом снялись с места и рысцой побежали к входу на кладбище — там несли кого-то еще.

Ночью мальчик проснулся и открыл глаза. Никогда не было так тихо в комнате. Нечто белое и неясное сидело в углу, нечто сверкающее висело во мраке. На синих стенах мерцали туманные пятна. Стены раздались вширь. Комната казалась чужой и огромной. Колька проглотил дыхание и позвал:

— Мама…

Тишина.

Кольке стало страшно. Он закрылся с головой, тотчас кто-то зашевелился в комнате и стал смотреть на него, угрожающе шепча ему что-то. Колька старался думать о том, как хорошо было спать под отцовским полушубком, и вспомнил, что отец давно уехал в Миллерово менять что-то на муку. Тут в комнате очутилась соседка Нина Федоровна, которая делала из жженого сахара и муки пирожные «картошка» и продавала их возле кинотеатра «Ампир». Спокойным голосом Нина Федоровна сообщила новость: «На Заиковке, сказывают, от чумы трое померли. Умирают люди».

Колька снова проснулся и сел на кровати. В ногах лежала вязаная кофта. Ее носила тетя Оля, когда была жива. Колька брезгливо поджал ноги, но это не помогло, кофта касалась его, а сбросить ее было страшно, и было страшно протянуть руку, и страшно было громче позвать мать. И хотя он еще не трогал кофту, Кольке захотелось вымыть руки, и он долго вытирал ладони, как днем на кладбище, когда поднял щепоточку земли. Ему казалось, что он уже заразился и скоро умрет и его понесут на кладбище, где ждут покойников нищие старухи и, засыпав землей, забудут, как забыли Юзика. Юзик умер осенью от брюшняка, а его мать снова мажет лицо белой мазью от морщин. Все это было так страшно, что Колька больше не мог и во весь голос закричал:

— Мама! Мама!

— Что ты? — спросила мать сквозь сон.

— Я боюсь умереть, — плача, проговорил Колька.

…Подруга матери Ида была высокая и немолодая женщина. Глаза у нее были черные, а колени круглые и теплые. Но теперь Колька стал большим, и на коленях сидеть было нельзя.

— Ну, орел, как дела? — всегда спрашивала Ида.

А дел никаких особенных не было.

Ида была странным человеком. «Она идейная», — говорили о ней почтительным шепотом. Появлялась она в квартире неожиданно, без звонка.

— Как ты вошла? — спрашивал ее Колька.

— Я невидимка, — смеялась Ида, и у нее колыхалась грудь.

— Я же тебя вижу.

— А я ключ подобрала.

Странно — зачем человеку нужно подбирать ключ, если он не вор и не сыщик?

Часто во время разговора Ида умолкала и застывшими глазами смотрела за окно: с одной стороны были видны крыша соседнего дома, чужой двор, мощенный булыжником, с другой — улица и палисадник перед Колькиным домом.

— Что ты видишь?

— Кошка по крыше прошла.

Кошка прошла? Есть на что заглядываться!

Иногда она начинала смеяться просто так, неизвестно по какой причине.

— Ты о чем?

— Ни о чем. Мне просто весело.

После смерти тети Оли Ида стала приходить почти каждый вечер. Она садилась с Колькиной матерью на диван, мать зябко куталась в белый вязаный платок, хотя было уже не так холодно, и они говорили о таких вещах, которые Колька не вполне понимал.

— Все равно, — слышал он слова матери, — какая бы жизнь ни была, она дороже всех смертей…

— Ты о своей жизни говоришь?

— О всякой, — волновалась мать. — К нам во двор ходил мусорщик с железным крючком. Какая жизнь у мусорщика? И все-таки я уверена — жизнь ему дороже всех благ на свете.

— Не жизнь, нет. Это мы хотим сделать ему человеческую жизнь.

— Ценой?

— Да, большой ценой.

— По-моему, слишком большой ценой.

— Хорошо, но сделать это нужно?

— Не знаю… Не знаю…

И они молчали.

— У тебя большое горе, но ты должна понять… — снова начинала Ида.

— Не хочу понимать, — кричала мать, — я ничего не хочу понимать!

В город входили белые. На улицах было пусто. Проскакал всадник в черной бурке. Он сидел на лошади криво и оглядывался назад. Потом показались три солдата. Они шли медленно, один из них вел лошадь на поводу. Лошадь хромала. В палисаднике перед домом взрыхлилась земля и поднялось маленькое облачко пыли. Колька видел, как дворник Семен побежал туда, пошарил рукой и, вынув что-то маленькое, показывал в окна. Тут громко хлопнул выстрел, и Семен, смешно пригибаясь, побежал к подъезду. Во дворе соседнего дома стояли нарядные и радостные люди. С черного хода к ним вышел маленький человек в коричневом костюме, подал красивой даме коробку конфет, перевязанную ленточкой, и со всеми по очереди расцеловался.

Вскоре пришла Ида. Колькина мать даже не встала навстречу.

— Ты?! — вскрикнула она и замахала руками.

Ида молча села на стул и с трудом стянула с правой руки перчатку.

— Я остаюсь, — сказала она.

— Это безумие, — заговорила мать. — Ты губишь и себя, и нас! Тебя знает половина города.

Ида улыбнулась, но Колька понял, что ей совсем не хочется смеяться.

— Не беспокойся, я сейчас уйду. Я хочу попросить у тебя платье. У тебя было, знаешь, черное шелковое платье, вышитое бисером на груди. Я постараюсь отдать тебе его. Мне очень нужно это.

— Шелковое платье? Зачем тебе?

Ида замялась, сняла вторую перчатку и, аккуратно застегнув пуговки, положила перед собой.

— Мне нужно пойти в одно место и передать кое-что. У меня нет для этого ни одного подходящего платья. Туда нельзя идти вот так, — она пренебрежительно подергала на груди свою бархатную блузку.

— Я не понимаю. Послушай, Ида, хоть раз в жизни будь разумным человеком.

— Лена, прошу тебя, молчи. Можешь дать мне это платье?

— Но ведь это верная смерть. Тебя сейчас же узнают.

— Я должна это сделать, можешь ты понять?

— Ты погубишь себя и нас…

— Ты не дашь мне платья?

Кольке захотелось зевнуть. Он вспомнил, как однажды в деревне, когда его отец работал в сельской больнице, они пошли гулять с Идой, гостившей у них. На берегу реки Ида бросилась на траву и вскрикнула: «Ух, хорошо!» — «Что хорошо?» — спросил ее Колька. Она ответила: «Все на свете».

На улице быстро заработал пулемет. Мать вздрогнула. Ида встала. Колька вдруг понял что-то такое, чего раньше не понимал.

— Тетя Ида, — сказал он громко, — хочешь… хочешь, я пойду? Меня не знают.

Мама вскрикнула. Ида расхохоталась, нагнулась к нему и крепко поцеловала его в губы.

2

На широких полках в дубовом буфете, занимавшем всю стену, вместо посуды хранились экспонаты. Посередине — коллекция шахтерских лампочек. Слева — запыленные венки с шелковыми лентами. Проржавленные дрегер-аппараты и кости спасателей, извлеченные спустя много лет после пожара из замурованного уступа, лежали справа. Тут же стояла лампа, вызвавшая катастрофу. Этикетка с надписью на пишущей машинке опоясывала ее.

Увидев впервые этот буфет, Николай Желдырев подумал. «Склеп, кладбище». Однако в здании горноспасательной станции меньше всего говорили о том, что связано со смертью, хотя никакое другое здание в городе, кроме больницы, не стояло так близко к ней. И теперь даже палец погибшего дружинника, обтянутый сухой кожей, с зеленым, очевидно медным, кольцом не страшил Желдырева. В двухсветном зале было тихо и прохладно и стоял огромный обеденный стол, за которым удобно было читать газеты.

Николай подтянул к себе «Кочегарку» и на первой странице прочел, что «сегодня в Горловку приезжает делегация московских садоводов во главе с тов. Штернберг».

В аппаратной дурачились дружинники. Желдырев слышал топот, увесистые шлепки и смех Тутакина.

— Вы!.. — закричал Желдырев, распахивая дверь.

Тутакин лежал на верстаке, задрав ноги в тяжелых сапогах. Его держали дружинники, он хохотал, словно ему было щекотно.

— На левую хотел взять, — сообщил довольный Убийсобака. — Нас на левую? Видал?

— Кобели, — сказал Желдырев, — заявлю, чтобы вам меньше мяса клали.

— Ты, Николаша, прикажи, чтобы свининки.

— Прикажу я…

Желдырев закрыл дверь и стоя перечитал сообщение о приезде садоводов. «Мало ли Штернбергов на белом свете», — подумал он.

В вестибюле вдруг загремел электрический колокол. Был слышен голос дежурного, оравшего в телефон. И уже по всей станции трещали звонки и из спальни бежали дружинники, натягивая на ходу пояса. Двери гаража распахнулись, зарычал мотор, и Желдырев, отбросив газету, прыгнул в кабину к шоферу, машина рванулась и понеслась.

Шахта встретила их причитаниями и плачем. Заведующий рудником сдерживал людей у лестницы надшахтного здания. Люди напирали; заведующий, пятясь, подымался по лестнице, словно его выжимало из толпы. На подмогу протискивались стрелки. Фуражки их то появлялись в толпе, то ныряли, и над ними взлетали жалкие, молящие руки женщин.

Толпа раздалась перед машиной, мгновенно сомкнулась за ней, спасателей приняли на руки, у лестницы образовался узкий проход. «Не ной, вывезем!» — крикнул заплаканной женщине Николай, и, грохоча сапогами, спасательная команда вбежала по чугунной лестнице. Стволовой поднял сетку, и они полетели вниз в качающейся и гремящей клети, придерживая ногами ящики с респираторами. Проносились освещенные квершлаги, и потоками лилась вода, и закладывало уши, и казалось, что клеть сорвалась и все они падают вниз. На рудничном дворе, на дне шахты, ревели горняки. Не давая выйти спасателям, сбивая друг друга с ног и матерясь, они лезли в клеть. Желдырев двинул кого-то кулаком. Плакала женщина: «Пустите меня!» Рычали мужчины: «Качай людей!» — хотя стволовой наверху ни черта слышать не мог.

Сгибаясь под тяжестью дрегер-аппаратов, дружинники бежали по квершлагу мимо брошенных вагончиков с углем и порожняка. Навстречу им неслись люди с перекошенными лицами и ослепительно белыми зубами и кричали, задыхаясь: «Газ!.. Пожар!..»

За дверьми штрека ударило жаром и гарью, и был там такой шум, что заглушал даже вентиляцию. Спокойствие вернулось к Желдыреву. Он остановился, глянул на черную рожу Тутакина и протяжно скомандовал:

— Аппа-ра-ты!..

Домой Николай вернулся к утру. Голова болела еще сильней. Мимоходом в зеркале он увидел обведенные копотью глаза и угольные нитки в морщинках на лбу, «Безобразно вымылся», — подумал Николай и, успев снять только один сапог, в тяжелом сне свалился на подушку.

Настойчивый стук разбудил его к вечеру.

— Кто там? — закричал он и повернулся на кровати.

За окном орал поросенок. В комнате пахло яблоками. За дверью молчали. Желдырев нашел под кроватью сапог, поднял его, но не надел и так, с сапогом в руке, открыл дверь.

На пороге стояла пожилая женщина и вытирала платком очки.

— Вы ко мне? — спросил Желдырев и поставил сапог рядом с собой, у двери.

Женщина тронула переносицу, шагнула в комнату и, захлебываясь, сказала:

— Коленька!..

Желдырев всполошился, прикрыл рукой расстегнутый ворот и молча и неуклюже расцеловал ее.

Ида, смешно взмахивая руками, шла к столу и приговаривала:

— Вот ты какой, вот ты какой! — словно никогда не представляла себе, каким может быть молодой парень.

— Значит, это ты с садоводами? — сказал наконец Николай.

— Что? — спросила Ида. — Я тебя не видела знаешь сколько?

Николай засмеялся:

— Столетие…

— Пятнадцать лет.

— Ну, не может быть! Вот здорово! Садись! Вот сюда садись. Ешь яблоки.

— Что? — сказала Ида.

— Значит, ты теперь садовод? Цветочки сажаешь?

— Я плохо слышу… Мама где?

— Заведует библиотекой.

— Что?

Желдырев покраснел.

— Что у тебя со слухом?

Ида не расслышала.

— Что у тебя со слухом? — заорал Николай.

Она опустила глаза.

— Я стала плохо слышать. Это еще с Харькова… Ну, расскажи, как ты живешь?

Желдырев пожал плечами:

— Обыкновенно.

— Мне сказали, что ты работаешь в этой команде. Вчера была катастрофа, да? Я приходила утром, но не могла достучаться. В доме никого не было. Зачем ты выбрал такую специальность? У тебя есть мать.

— Я оденусь, хорошо? — закричал Николай.

Он натянул сапог, застелил кровать, причесался, обтер одеколоном лоб и сел к столу.

— Видишь ли, это очень интересная специальность.

— Я не слышу.

— Это интересная специальность! — закричал Николай. — Ешь яблоки. Это авральная специальность, понимаешь? Тут нужен настоящий человек, с мускулатурой, понимаешь? Я два года служил табельщиком на складе — ерунда! — Он кричал это все, как на празднике с трибуны.

Ида усмехнулась и покачала головой.

— Ну, а смерть? Помнишь, в детстве ты боялся умереть?

— В детстве! — сказал Николай.

— А теперь?

— Я вчера четырех спас. Заснули от газа при тушении пожара. Вот. В самом пекле.

— Кого спас?

— Ребят спас. Четыре человека. Шум какой там был, ты бы послушала.

— В шахте… — Ида поежилась.

— От пустяка досадно помереть, от бессмысленности. А так, если случится…

— Ну, знаешь, — сказала Ида, — я думала, ты взрослый человек.

— Ты переменилась, — заметил Желдырев.

— Что ты сказал?

— Мне кажется, ты переменилась.

Ида задумалась.

— Время переменилось. Мне просто страшно подумать, что в шахтах еще случаются катастрофы. Может быть, это старость, я не знаю…

— Ну-ну, слава богу! Ты лучше скажи, что вы думаете в Горловке натворить? — засмеялся он.

— О, мы у вас будем фруктовые сады сажать, — воскликнула Ида, — в Горловке! — И замолчала.

Николай оперся о край стола, чтобы встать за яблоком, и вскрикнул:

— Черт! Кто сюда булавку подсунул?

— Какую булавку?

На ладони выступила кровь. Николай поднес руку ко рту.

— Вот, — показал он и пошел к шкафу.

— Куда же ты? — спросила Ида.

— Руку прижечь, ну ее к черту.

— Что?

— Укололся, — закричал Николай, — хочу йодом помазать.

Ида засмеялась.

— Заражения боишься?

Он смущенно достал пузырек, густо помазал ладонь йодом и ничего не ответил.