РАССКАЗЫ О ЖИВОТНЫХ

У мужчин как-то не принято говорить, что они любят кошек. Почему-то есть представление, что мужчина должен в котов и кошек кидать сапогами. А я, например, люблю кошек не меньше, чем собак, признаюсь в этом без ложного стыда. Мне нравится их превосходная невозмутимость, их грациозность, плавность движений. Не понимаю, почему кошачья чистоплотность не вошла в поговорку. Мне нравится, как они умываются, мурлыча, нравятся их мудрые и вероломные зеленые глаза. Но больше всего, пожалуй, они привлекают меня своим изяществом. Нет, что бы вы ни говорили, кошка чудный зверь.

Ничего не было странного в том, что в детстве я любил животных. Дети добры и миролюбивы по своей природе; если попадаются среди них злые и жестокие, то такими их сделало воспитание — семья, среда, дурной житейский опыт.

Мне подарили котенка. Это был великолепный, веселый котик, серый с белым, и я очень его любил. Я называл котика Муркой. Не бог весть какое хитрое имя, но и котик был простой, только очень гладенький, чистенький, хорошенький.

К зиме он вырос и полюбил сидеть в открытой форточке, сложивши лапки, и дышать свежим воздухом. Потом он научился спрыгивать из форточки на карниз и уходить гулять по соседним крышам. Если Мурка долго не возвращался, я вставал на подоконник, просовывал голову в форточку и звал его домой. Но я не кричал обычное «кис-кис», как всюду у нас зовут кошек; я кричал ему на кошачьем языке «миау-у», и через минуту, три или пять откуда-то из темноты доносилось ответное «миау-у», несколько раздраженное или даже негодующее: «Ну, что тебе надо?» Но еще через минуту Мурка осознавал, что нарушил дисциплину, и, тихо мяукая, быстро пробегал по карнизу и прыгал в форточку, зная, что я в то же время отпряну от окна, чтобы дать ему пройти.

Летом я уехал с родителями к морю, оставив Мурку на попечении тети; она должна была и кормить его, и следить за тем, чтобы он ненадолго пропадал из дому, потому что Мурку я в те дни любил больше всего на свете.

Когда в конце лета я вернулся домой, то прежде всего спросил: «А как поживает Мурка?» И по тетиному лицу сразу понял, что случилось нечто ужасное.

Мурка пропал? Его украли?

Нет, произошло другое. На глазах у тети Мурку забили камнями дворовые мальчишки. За что? Просто так, для забавы.

Тетя не сразу мне обо всем рассказала. Сперва она сказала, что Мурка просто пропал, несколько дней его нет дома, может быть, он еще вернется. Она исподволь подготавливала меня к тому, что я больше не увижу своего кота. Но я был хитрым ребенком и однажды все-таки заставил тетю поведать все, как было.

Вот и весь рассказ о первом, ясно запомнившемся горе, связанном с судьбой животного. Меня не было при этом ужасном злодеянии, но до сих пор я отлично представляю себе: теплый московский вечер, чистенький кот, вышедший прогуляться перед ночным сном. Вот он, брезгливо перебирая лапками, встряхивая их, точно наступил в лужу, бежит к тому местечку, с которого он одним прыжком взлетает на крышу кирпичного сарая, чтобы, пробежав по ее кромке, вспрыгнуть на карниз второго этажа и по нему дойти до родного окна. И в этот момент орава мальчишек — там были и мои друзья — увидели кота и затеяли на него охоту. Один кинул камень почти не целясь, другие бросились коту наперерез. Кот заметался по двору, у него был только один путь — к кирпичному сараю, а оттуда по карнизу к своему окну Камень попал ему в лапу, а потом в другую, потом в голову, он упал, и его, лежачего, мальчишки, озверев, добили с победными воплями.

Нет, не тетя посвятила меня в эти подробности. Их я узнал от дворовых ребят, которые рассказали, какая у них была шикарная охота. Они не знали, что этот кот принадлежит мне и что я люблю его больше всего на свете. Если бы знали, наверное не стали бы на него охотиться. А может быть, их жестокость пересилила бы товарищеские чувства?

С тех времен сохранилось фото известного фотографа Паоло, имевшего мастерскую на углу Кузнецкого моста и Петровки: маленький мальчик с серыми глазами и веснушками на носу сидит, облокотясь на стол, прижимая к щеке своего Мурку; оба смотрят прямо в аппарат с красивым спокойствием молодости, не знающей вероломства, подлости и горя.

…Следующий кот появился у меня, когда я был уже взрослым, женатым и был у меня уже сын. Принесли мне его крошечным котенком, комочком пуха; это был сибирский или сиамский котик песочной масти. Мы с женой назвали его Тихоном. Он безумно боялся шерстяных носков. И очень смешно было наблюдать, как он неожиданно подпрыгивал, точно подброшенный в воздух сильной пружиной, когда случайно натыкался на полу на шерстяной носок и пытался его понюхать. Может быть, он думал, что он живой, что это зверь какой-нибудь?

Перед войной я тяжело заболел, и из клиники меня выписали, уже когда началась война и появились первые неблагоприятные сводки Совинформбюро. Немного погодя меня с семейством переправили на дачу. Поправлялся я медленно, очень медленно.

Немцы перли на нашу страну, и мне было предложено эвакуироваться как тяжелобольному.

Я пишу все это, чтобы объяснить, почему мы оставили нашего Тихона на даче. Его нельзя было взять с собой, и жена договорилась, что за ним присмотрят соседи.

Прошло три года, война еще не кончилась, но семью свою я привез из эвакуации. Я приехал с фронта. Теперь очень серьезно, смертельно болела моя жена. И снова все мы собрались на старой даче.

И вот как-то я сидел в саду и не то читал, не то писал что-то. И тут зашуршало в кустах, и из кустов вышел песочного цвета матерый, рослый кот с всклокоченной, свалявшейся шерстью. Вся морда его была в ссадинах и шрамах. Глаза его были дики и свирепы. Как недовольный лев, он бил себя хвостом по бокам. Он поглядел на меня презрительно, сознавая себя в этом саду хозяином, не торопясь прошел мимо меня вдоль забора и скрылся в густых зарослях.

Я крикнул:

— Тихон, Тихон!

Он не оглянулся.

Был ли это мой Тихон или, может быть, его потомство, этого я не знаю, потому что больше старого кота я не видел, так как вскоре перевез семью в Москву, а сам снова уехал на фронт.

Был после Тихона у меня еще один кот, очень похожий на него, такой же пушистый, но масти не песочной, а почти розовой. Его мы, в честь прежнего кота, также назвали Тихоном. Но случилось так, что нам всем куда-то надолго нужно было уезжать, и мы отдали его знакомым. Он там так пришелся ко двору и так его полюбила маленькая девочка, что обратно было совестно его забирать, и нам пришлось с ним расстаться. Жизнь у этого кота сложилась великолепно. Он оказался знатного происхождения, выяснилось, что коты этой масти существуют только в одном каком-то очень знаменитом буддийском храме в Таиланде и почитаются они там как святые. Не знаю, увезли его на родину почитатели или доживает он свои дни у бывших знакомых, слышал только ненароком, что кот вытрясся в такого зверя, что весу в нем чуть ли не двадцать килограммов и ходит он точно в генеральских бриджах и стал поперек себя шире — такая отросла у него шерсть.

Ну, а теперь мы подошли к самой печальной истории: о том, как я сжег у себя в печи кота. Это было так ужасно, что у меня из головы начисто выветрило, как его звали. Так и живет он в моей памяти безымянным.

Это был светло-рыжий и самый простецкий кот, не обладавший никакими особенностями и никакими талантами. Попал он ко мне котенком, хилым и болезненным. Так он и жил у меня осень и часть зимы, не причиняя ни хлопот, ни забот. Впрочем, жена говорила, что я очень любил играть с ним, дразня его веревочкой с привязанной бумажкой. Может быть, хотя я этого не помню и самому себе кажусь весьма угрюмым человеком, которому вряд ли придет в голову играть с котенком.

Зимой котик наш не то чтобы особенно болел, но чувствовал себя неважно. Он очень мерз в нашей комнате возле Смоленской площади. Дело в том, что мы тогда жили в старом, ветхом доме, пострадавшем от бомбежки. В парадном простые, неоштукатуренные столбы подпирали площадки, чтобы они не рухнули. Квартира была огромная, перенаселенная, запущенная, с трещинами и обвалившейся штукатуркой, с плесенью, росшей на стенах. Обширные коридоры были заставлены старыми сундуками и всякой рухлядью.

Квартиру населяли главным образом старые, похожие на ведьм женщины, глухие, кривые и свирепые. Я был единственный мужчина, если не считать радиотехника по фамилии Копытко, приходящего мужа одной из наиболее молодых мегер. Меня они считали своим личным врагом, потому что я занимался непонятными делами, не ходил на работу, сидел все время дома и не принимал участия в разговорах, даже когда выходил на кухню, где обычно собиралось квартирное общество.

Комната, которую занимали мы с женой, была крайней в квартире. Пол ее приходился над парадным входом, покривившимся от взрывной волны; на фасадной стороне, выходившей в переулок, было два больших перекошенных окна. Одна стена была брандмауэром, вторая выходила в холодное парадное. Значит, теплыми были у нас одна стена и потолок. Отапливалась комната старинной голландской печью с прекрасными изразцами. Печь хорошо держала тепло, но жрала массу дров, а в комнате все равно зимой не бывало выше двенадцати градусов. Мерзли мы все. Но особенно мерз наш котик.

Вот как все случилось. Я собирался затопить печь. Для этого я приготовил сухую растопку, бумагу, березовую кору, щепки. Открывши дверцу печи, я пошел на кухню за дровами. Я принес дрова, бросил их возле печи, положил в печь растопку — четыре-пять нетолстых поленьев — и поджег. Растопка была сухая, кроме того, бумага и береста, тяга в печи была отличная, и огонь рванул сразу, как при взрыве. И вдруг я услыхал в глубине печи странный вой, точно ветром в печи хлестнуло, пламя на мгновение погасло, наружу потянул дым. Меня как прожгло: котенок, пока я ходил на кухню за дровами, забрался в печь, в теплую золу, оставшуюся со вчерашней топки. Я даже не стал искать котенка, схватил графин с водой и выплеснул всю воду в огонь. И это была моя ошибка. Огонь погас, но повалил дым, едкий и густой. Я выгреб на пол дрова и успевшую обуглиться, тлеющую растопку. Котенка в зеве печи не было. Но где-то в глубине я услышал его мяуканье, словно мольбу о помощи, словно плач. Еще не веря себе, я скинул шерстяную фуфайку, верхнюю и нижнюю рубашки и, голый по пояс, попытался влезть в зев печи. Он был слишком узок для взрослого человека. Тогда я как был выбежал на кухню, к немалому негодованию собравшихся в кухне старух, схватил свой топор и чей-то ломик и стал выламывать переднюю стенку печи. Пока я добирался до первого дымового хода, я иногда слышал крики котика, более или менее ясные Они становились все слабее и слабее, и когда я вскрыл, взломал наконец первый печной ход, они и вовсе замолкли. Представляете, что за сооружение старая кафельная голландская печь? Там штук пять дымовых ходов по всей ее высоте. Туда кирпича одного, наверно, вложено полтонны.

Проработав часа два, почти развалив печь, я понял, что до котенка добраться не сумею, — в сущности, я не знаю, где он может быть там, внутри.

Не помню, помылся я или нет, но я оделся и помчался на метро на старую квартиру. Там, во дворе, я знал, доживает на пенсии старый, многоопытный печник, знакомый мне с детства, великий знаток печей всех систем и конструкций. На счастье, он был дома. Он был дома, был болен, собирался пить чай. Я рассказал ему о случившейся трагедии, он сперва было заартачился: подумаешь, котенка сжег, завтра, если почувствует себя лучше, приедет. Но я умолял его бросить чай, забыть о плохом самочувствии, взять инструмент и поехать со мной.

Он не стал разваливать печь. Он обстукал ее в двух-трех местах, уверенно вынул один или два кафеля в самом низу, в поддоне печи, вырубил полкирпича, и там, в черной могиле, вниз мордочкой лежал мертвый котик. Шерсть его совсем не обгорела. Он задохнулся в дымоходе. Кто знает, может быть, если бы я не залил огонь, а попросту выгреб бы его на пол перед печью и там залил или затоптал, он был бы жив.

— Нет, — сказал печник, — он все равно задохнулся бы от сажи.

— Но как он попал туда? Ведь этот ход метра два в высоту.

— А чего удивляться? Вы когда огонь запалили, он со страху кинулся, куда ветром тянет. Эка невидаль для кошки два метра! Махнул вверх, там узкий переход и на два метра ход вниз. Вот вам и вся картина.

С тех пор я не завожу дома животных. Ни собак, ни кошек, ни птиц, ни рыб. Хватит с меня несчастий. Те несчастья, которые случаются с людьми, часто от них самих и зависят — ведь люди до сих пор не научились хорошо жить. А животные? Им причиняют несчастья люди.

Неужели чижи, которых мне подарили, могли подохнуть оттого только, что, уходя на детский утренник, я позабыл поставить им свежей воды и подсыпать конопляного семени? А почему у меня сбежали черные аксолотли, которые тоже очень дороги были моему детскому сердцу, и спустя много дней я обнаружил их ползающими по стене дома возле нашего окна на четвертом этаже? А каким образом какая-то бездомная кошка, подобравшись к аквариуму, повыловила и съела всех моих рыбок — я нашел на полу только остатки голов да следы рыбьей чешуи… А великолепная крольчиха, которую я выменял у какого-то мальчишки на самые ценные свои марки, оставшаяся бесплодной? А чудесные ангорские крольчата — их было шесть штук, — которых вывела другая пара кроликов, поселенных мной на чердаке двухэтажного дома, где мы тогда жили, и я слышал порой, как они там роются, и однажды, поднявшись на чердак, обнаружил в разных углах три или четыре недоеденных тушки — их также, наверное, сожрали мои кошки. С горя я отдал пару кроликов в школьный уголок живой природы, а потом, став юннатом при зоопарке, отвез туда крольчиху и долго ездил в парк, надеясь узнать ее среди сотен кроликов. А еж, проживший у меня с весны, все лето и осень и куда-то пропавший и найденный мертвым? Он-то отчего погиб? А черепахи, сбежавшие на даче?

Особенно мучительными бывали у меня отношения с собаками.

Первая подаренная мне собака — гладкошерстный фокстерьер Бой. Ему было уже месяцев семь-восемь, то есть он был почти взрослым, и хотя ко мне привык быстро, все же все время рвался назад, к прежним своим хозяевам. Кто они были, откуда взяли Боя — этого я не знаю. Прошел месяц, прошел другой, а он все рвался на улицу. Он хитрил. Он притворялся, что нисколько не интересуется выходной дверью. Разве только когда его поведут благородно гулять на поводке. Однако он всегда с невинным видом приближался к выходной двери, в особенности если понимал, что кто-то собирается выйти из квартиры или если раздавался звонок. В момент, когда открывалась дверь, он норовил выскочить на улицу. Сколько раз его успевали перехватить в дверях! Но однажды его удержать не успели, он сбежал стремглав со второго этажа, успел выскочить на мостовую, попал с налета как раз под машину Его убило наповал, ударом в висок. Только несколько капель крови я увидел на булыжниках, когда, полный отчаяния, выбежал из парадного.

В утешение мне вскоре подарили крошечного пушистого щенка с черным носиком и черными, как пуговки, глазками. Хвостик у него всегда был весело задран, и он никогда не ходил шагом, а лишь бегал вприпрыжку и все как бы боком, — наверно, потому, что его задние лапки были сильнее, чем передние. Это была самочка, и звали ее Дженни. Ее убила машина в Столешниковом переулке, когда мама пошла с ней гулять, и Дженни, успевшая к тому времени вырасти, сорвалась с поводка. Когда я прибежал в Столешников, дворники уже убрали труп Дженни. Я нашел его в нашем дворе на грязной куче снега и похоронил.

…Потом был Бек. Превосходный дворовый пес, веселый и ласковый, которого я предал, а если не предал, то обрек на жестокое заточение в подвале, а потом на гибель. До сих пор, спустя тридцать лет, у меня болит сердце, когда я вспоминаю о Беке.

Бек был дворняжкой распространенного типа. Мастью, ростом, длиною шерсти он напоминал шотландскую овчарку. Морда у него была лукаво-добродушная. Он всегда улыбался. Хвост он носил не опущенным книзу, как полагается серьезной собаке, а всегда закрученным бубликом. Этот недостаток я долго пытался исправить тем, что подвешивал к хвосту двухфунтовую гирьку. С гирькой хвост Бека опускался книзу. Стоило ее снять, как он снова победно взвивался бубликом.

Были у меня в те годы большие шведские санки. И самым любимым моим писателем тогда был Джек Лондон. И я решил научить Бека возить санки. Я потратил много труда, но так и не заставил Бека ходить в упряжке. Не то чтобы Бек не понимал, что от него требуется, и не поддавался выучке, а потому, что ему неинтересно было тянуть постромку все время вперед и вперед. Он был по характеру бездельником и жизнь любил вести беспечную, шнырять туда и сюда, всюду совать свой добрый нос, всегда улыбаясь и виляя своим неугомонным бубликом. В конце концов пришлось отказаться от этой затеи.

Нужно сказать, что лаять по-пустому, то есть брехать зря, он не любил и голос подавал в редких случаях, когда в этом действительно была необходимость.

Теперь я думаю, что со стороны было смешно смотреть, как маленький мальчик держит поводок, который с титанической силой, отчаянно работая лапами, тянет вперед, тяжело дыша, припрыгивая, свалив на сторону мокрый язык и стараясь пуститься вскачь, здоровенная, желтая с белым лохматая псина. Но тогда мне казалось, что это не смешное, а внушительное зрелище. Помню трагикомический случай, когда, придерживая Бека на поводке, я загляделся на улице и очнулся оттого, что натяжение поводка ослабло. Я глянул вперед — нет Бека. Глянул назад — нет Бека. Нет Бека по сторонам. Нет Бека на улице. Куда же он подевался, черт возьми? А Бек спрыгнул в яму, куда выходили окна подвального этажа, не то из неугасимого любопытства, не то из озорства, может быть, специально для того, чтобы подшутить надо мной.

Бек был собакой добродушной и полной юмора. Он любил собирать туфли со всей квартиры и сносить их в прихожую, где стояли галоши. Больше всего на свете из еды он любил мороженое. Спать любил на кухне, и когда он разваливался там посреди пола, к нему подчас подходил Мурка, соседский кот, с которым они жили очень дружно, взбирался на Бека и ложился на нем, как на ковре, мурлыча, выпуская от наслаждения когти. Они могли так кейфовать часами, пока их кто-нибудь не прогонял.

Ах, какие в те времена существовали подвалы! Жилые подвалы, подвалы как складские помещения и просто пустые темные подвалы, где годами лежал ненужный хлам и всякий мусор. Под нашим небольшим домом был такой большой подвал. До сих пор иногда я просыпаюсь ночью со стесненным сердцем и вспоминаю, как Бека почему-то отправили жить в подвал, как пленника, как арестанта. Ни в чем не повинного, только потому, что он был слишком большим, слишком жизнерадостным и шумным и от него по всей квартире летело слишком много шерсти.

Иногда он вырывался из подвала, с радостным визгом влетал в квартиру и как угорелый носился по комнатам. Он наслаждался, не понимая, за что его изгнали.

Не хочу вспоминать, сколько времени провел Бек в том проклятом подвале. С какой радостью он бросался ко мне, ни в чем меня не виня, как всегда, веселый и добродушный, когда я приносил еду. Он был так мне благодарен!

А потом Бек стал худеть, опаршивел, пришли какие-то люди и увезли его на живодерню. Мне до сих пор стыдно вспоминать об этом.

Джесси привели ко мне трехмесячным щенком. Это была белая лайка, вероятно, помесь с белым шпицем. Такой умницы собаки у меня никогда не было. Когда она была совсем маленьким щенком, ее нарекли именем Лили. Мне оно не понравилось. Я тогда увлекался Джеком Лондоном и всех собак называл именами его четвероногих героев. Никто из домашних, по-моему, не знал, что мою Джесси в ранней молодости прежние хозяева звали Лили. Но спустя месяцев пять или шесть после того, как щенок поселился у меня и достиг, в сущности, зрелого возраста, я проделал такой опыт. Не глядя на собаку, стараясь даже думать не о ней, а о какой-то совсем другой собаке, я негромко позвал: «Лили!» Моя Джесси сперва насторожилась, посмотрела на меня черными своими глазками, чуть наклонив набок голову, как всегда, когда что-то возбуждало ее любопытство, а потом подошла ко мне и положила мне на колени передние лапы с явным вопросом: «Ты меня звал?»

И спустя год, и два, и три можно было позвать: «Лили!» — и Джесси каждый раз настораживалась и, с любопытством наклоняя голову, подходила с немым вопросом: «Меня ты имеешь в виду?»

До сих пор помню, как однажды, когда я гулял с Джесси, я неосторожно наступил на какую-то щепку, кусок отломился и больно ударил собаку. Джесси не взвизгнула, нет, для этого она была слишком горда, но посмотрела на меня с такой горькой укоризной, что я до сих пор помню ее осуждающие черные глаза: как я мог допустить такую оплошность и причинить ей боль?

Она обладала какой-то поразительной деликатностью. Когда приходил к нам кто-нибудь, она еще до звонка знала, что пришел чужой, и заливалась громким лаем, так что, в сущности, нам на входной двери не нужен был звонок. Но если это случалось в тот час, когда я спал, она никогда не позволяла себе подать голос. Никогда.

И вот что произошло однажды. Как-то ночью к нам на чердак залезли воры. Они действовали так тихо, что никто не проснулся. А там висело белье, много белья, выстиранного днем жильцами нижнего этажа.

Джесси услыхала воров. Но она не стала лаять, как любая другая добрососедская, но не слишком вежливая, деликатная или образованная собака. Она прошла в комнату, где спали отец с матерью. Молча привстала на задние лапы и стала тянуть с отца одеяло. Он рассказывал, что, проснувшись, не понимал, в чем дело, и пытался отогнать Джесси. Но она не ушла, продолжая глядеть на него, и беззвучно вскидывала морду, точно хотела залаять. «Что тебе надо? Убирайся!» — сказал отец и повернулся на другой бок. Она снова потянула с него одеяло. Он вскочил, вконец рассерженный. Джесси отпрыгнула от него и снова показала мордой вверх, на потолок. Тогда отец услыхал, что кто-то тихо-претихо ходит по чердаку. Он встал, оделся, подошел к крайнему окну и услышал, как воры вылезли из чердачного окна и ступили на крышу. Увидел лестницу на крыше кирпичного сарая, примыкавшего к нашему дому, — она вела на нашу крышу. Он подождал немного и, когда два здоровенных парня с огромными узлами белья за спиной ступили на крышу сарая, закричал громовым голосом:

— Бросай белье, стрелять буду!

Парни обмерли от неожиданности. Они бросили узлы с бельем на крыше сарая и, скатившись вниз, дали такого стрекача, что и лиц их никто не увидел.

Когда на крик отца проснулся весь дом, когда снизу прибежали полуодетые хозяйки, вот тогда Джесси дала волю своим чувствам и наконец залаяла в полный голос.

Были у этой маленькой чудесной собаки недостатки? Конечно, были. У кого их не бывает.

Во-первых, днем она не могла видеть бегущего человека, и гулять с ней по улице было нелегко. Помню случай, когда она вырывала поводок из рук и происходила беда — человек оказывался укушенным, брюки его разорванными, приходилось объясняться в милиции, в лучшем случае, дело ограничивалось штрафом, а в худшем — и штрафом, и вождением собаки в ветеринарную лечебницу на предмет исследования, не бешеная ли она.

Во-вторых, она была, пожалуй, чересчур недоверчива и могла исподтишка укусить кого-нибудь пришедшего к нам в дом. Тут не было подлости или вероломства. Просто недоверчивость. Она отлично понимала, что пришедший к нам — гость, что с гостем надо быть вежливой и покладистой и лучше отвернуться от него, чем подойти и потихоньку укусить. Недоверчивость, свойственная ей, портила все: если гость оказывался почему-либо несимпатичен Джесси, она не могла преодолеть желания наказать его и могла подойти и, не произнося ни звука, тяпнуть посетителя за щиколотку или за икру, с чем также бывали неприятности.

И наконец, третье, что, в сущности, нельзя было назвать недостатком: у Джесси был повышенный инстинкт материнства.

К этому времени мой отец тоже заразился страстью к собакам, и в доме у нас появился черный доберман-пинчер Карри, в котором отец души не чаял. Он умер от чумки в страшных судорогах у нас на руках. Долго отец не мог оправиться от этой потери. Но вот прошло время, появилась в квартире Джесси, а вскоре кто-то предложил купить, может быть, на собачьей выставке щенка от знаменитых доберманов Аякса и Асты, редкой коричневой масти, многократных чемпионов и медалистов, кажется, бельгийского происхождения. Собачники-доберманисты, наверно, до сих пор помнят этих псов с родословной, как у древнего рыцарского рода. И отец не выдержал, и наш щенок, названный Ари, впоследствии также получал на собачьих выставках призы и золотые медали, а однажды получил кувшин для вина, настоящий хрусталь баккара, оправленный в серебро. Красивый кувшин. Он до сих пор цел.

Таким образом, в нашей семье одновременно жили две собаки — белая лайка Джесси и коричневый доберман-пинчер Ари, и они друг друга очень любили, — не помню случая, чтобы они поссорились из-за еды, из-за лакомой косточки.

Однажды, почти в одно время, они принесли щенят. Джесси с ее белоснежными щенятами устроили на кухне, отгородив ей угол. Ари с ее темно-коричневым семейством — под письменным столом отца, который стоял в столовой.

Гулять собак выводили обычно вместе, но однажды почему-то домработница вывела сперва Джесси, вернулась с ней, а потом вывела Ари.

Я готовил уроки за обеденным столом и не обратил внимания на то, что, как только Даша, выведя Ари, захлопнула за собой дверь, в комнату тихо вошла Джесси и унесла к себе на лежанку щенка Ари. Я не заметил, что она потихоньку, одного за другим, перетаскала к себе всех щенят Ари, а их было шесть штук.

Когда Даша привела Ари с прогулки, собака с размаху открыла лапой дверь столовой, как делала обычно, и стремительно бросилась под письменный стол. Лежанка была пустая.

Тут я обратил внимание на грохот, потому что Ари распахнула дверь комнаты со страшной силой и немедленно помчалась на кухню. Я кинулся за ней, но было поздно. Джесси вцепилась в Ари мертвой хваткой. Ари кидала Джесси, потому что была сильнее, пищали слепые щенята, шерсть летела по кухне во все стороны, неистовым голосом кричала Даша. Прежде всего я постарался оттащить дерущихся собак от лежанки со щенятами. Затем я принялся их разнимать. Даша кинулась ко мне на помощь. С великим трудом нам удалось оттащить в сторону и запереть в ванной Джесси и под ее неслыханный, душераздирающий вой побыстрее перенести щенков обратно под письменный стол отца.

Когда открыли ванную, чтобы выпустить Джесси, она лежала на полу, высунув язык, и корчилась в ужасных судорогах. Все же она сейчас же вскочила, побежала к своим щенкам и опять упала, ее била какая-то странная дрожь, морда у нее была мокрая, текли слюни. Перепуганный, я бросился звонить отцу на работу, затем в телефонной книжке разыскал номер известного всей Москве ветеринарного доктора Тоболкина и попросил его немедленно приехать к нам.

У Джесси началась родильная горячка, как сказал Тоболкин. Она слишком волновалась. У нее пропало молоко, поднялась высокая температура. Она не ела, не пила. Щенков потихонечку, по очереди, забирали от нее и подкладывали Ари, чтобы она их кормила. Тоболкин ездил каждый день. Я не отлучался от Джесси, не ходил в школу. Весь дом ступал на цыпочках мимо кухонных дверей, где лежала больная.

Джесси выздоровела. А в следующий раз, через год, повторилось то же самое. Ари вывели гулять. Джесси потихоньку перетащила к себе все ее потомство. На этот раз мне довелось увидеть эту идиллическую картину: с необычайно довольной, лучше сказать — гордой мордой, блестя своими черными бусинками, развалясь в сладостной позе и раскинув лапы, лежала Джесси на своей подстилке, а шесть щенят белых и шесть темно-коричневых, почти черных, загребая лапками, как пловцы, отталкивая друг друга, тянули из всех ее сосков.

В бешеном темпе я начал эвакуацию коричневых щенков на их законное место и не успел — Ари ворвалась в квартиру с диким грохотом, и собаки сцепились с грозным лаем, хрипом, визгом и рычанием. Опять с трудом мы их растащили, к вечеру у Джесси началась родильная горячка.

С того раза мы начали случать собак в разное время, чтобы избегнуть материнских драм, и в нашей семье, то есть в собачьих семьях, наступили мир и благоденствие. Когда у Ари появлялись щенята, Джесси иной раз забиралась во время ее отсутствия на чужую лежанку и лежала там с умильной улыбкой, вылизывая щенят и радуясь тому, как они теребят ее пустые соски. Как только слышался шум открываемой двери, Джесси деликатно покидала чужое место и скромно садилась где-нибудь в сторонке, поглядывая на товарку с извиняющимся видом. Ари тотчас кидалась к себе, перенюхивала, точно считала, щенят, все ли на месте, стремглав подбегала к Джесси, словно для того, чтобы убедиться, что она никого не забирала, укоризненно, но не сердито хватала ее за пасть, на что Джесси каждый раз произносила какой-то звук, вроде успокоительного: «Ну ладно, что там, не будем волноваться». И Ари, все так же стремглав, проведя обследование, укладывалась к своим детенышам.

Джесси усыпили, когда ей было восемь лет, потому что в ветеринарной лечебнице ей поставили диагноз — рак, а от этого не выздоравливают.

С тех пор я уже не заводил собак.

Продолжала жить в нашем доме Ари, и у нас с ней были отличнейшие отношения: я выводил ее гулять, занимался ее щенками, когда нужно было обрезать им уши и хвосты, помогал ее купать. Но это уже была собака отца, его любимица, его отрада. Он даже в отпуск ездил с ней. С мамой и с ней.

Ари умерла от старости, как умирают старые люди, — заснула однажды ранней весной на своей лежанке и не проснулась. Отец похоронил ее под яблоней на своем дачном участке и после нее тоже больше не заводил собак.