РОД ВОЙСК

1

Дорога, укатанная передовыми частями, ползла на запад, в ту сторону, откуда слышался неторопливый артиллерийский разговор. Вдоль дороги висели оборванные, обледенелые провода, стояли покосившиеся, иногда неправдоподобно расщепленные телеграфные столбы. Лес по обе стороны дороги местами выглядел так, точно его обдуло огненное дыхание: над свежим снегом поднимались черные каркасы деревьев, расхлестанные проволочные кусты и пни, обугленные, как головешки.

Кавалерист Феклушин возвращался в свою часть из госпиталя. Он был молодой, веселый, жизнерадостный, и ему осточертели госпитальная бездеятельность, гурьевские каши, клюквенные кисели и пижама с белыми обшлагами.

Сидя в розвальнях спиной к лошади, он долго глядел на одинокое дерево, напоминающее остов зонтика, с которого буйным ветром сорвало черный шелк. Дорога в этом месте пролегла по опушке, и пока они не въехали в густой лес, Феклушину хорошо было видно это обидно-жалкое дерево, пострадавшее от войны.

— Здорово, видно, у вас повоевали, — сказал он.

— Повоевали, как же, — спокойно ответил возница, заросший по глаза черной кудрявой бородой. — Прошлый год и мыслей об этом ни у кого не было. Жили — играли. Как отсеялись, начали строиться да на свадьбах гулять. А в лесах волк плодился. И никто об этом не думал, почему такой урожай. Набросали на лужках отравы, сходили на облаву пару раз и живут — играют. А за волком четверолапым пошел двуногий, видишь — какой. А такого отравой не возьмешь.

— Ну, брат, это фантазия головы, — рассудительно сказал Феклушин. — Если война, при чем тут волки? А если волки, при чем война? Ты не поп и не барышня, должен знать, где пряник, а где навоз.

Возница посмотрел на Феклушина, и глаза его блеснули. Однако под бородой не видно было, смеется он или нет.

Потом Феклушин рассказывал, как его ранило. Возница слушал спокойно. Видно, за время войны он ко всему привык — и к страшному, и к смешному. И Феклушина разозлило это равнодушие возницы. Что за человек такой? Закутался в бороду, поди разберись!

И Феклушин подозрительно спросил:

— А ты почему не воюешь?

— Медицинская причина, — равнодушно ответил возница. — Грыжа у меня.

— Грыжа? А документ есть?

Возница сунул руку за пазуху и вытащил клеенчатый бумажник.

— Ладно, можешь не показывать, — сердито сказал Феклушин. — На черта ты мне сдался! Только я скажу, поскольку ты сам дубковский, есть люди в вашем селе не тебе пара, борода крученая. Про Спиридонова слыхал? То-то. Это человек! Собрал отряд, ушел в лес, сжег три моста, забросал гранатами карательный отряд, сам сходил в германский штаб, принес портфель свиной кожи. Вот ясный человек. А ты так, житель между небом и землей… Эх, хотел я с ним встретиться, да не пришлось. В городе сказали — поехал в Дубковку, к семье. Может, там встречусь.

— Для чужого удовольствия Спиридонов не станет разговаривать. У вас дело к нему, нет? — спросил возница.

— Какое у меня дело? Еду из госпиталя. Просто хотелось познакомиться. Мы, кавалеристы, народ веселый, лихой. Нам без живого слова не житье. Пехота — та больше смотрит в корень: заботлива, словом, как бы устроиться поскорей. Артиллеристы — это народ ученый, не подступить. В финскую кампанию попал раз к батарейцам на передовые, так у командира дивизиона в землянке никелированная кровать и матрац с пружинами. Вот у танкистов какой характер, не разберу. Не то они чересчур сурьезные, не то им и черт не брат. Каждый род войск имеет свой характер. А нам, кавалеристам, что нужно? Душевный разговор, гармошку, если можно, ну, и в зимних условиях вина сотню граммов. Держись, немец! Ты-то сам дубковский?

— Ну, дубковский, а что?

— Что ж ты такой, как бы вареный?

Возница взглянул на Феклушина и взмолился:

— Не умею я долго разговаривать. Едешь ты — ну и езжай, как в трамвае. Ей-богу, пытает, пытает, тьфу! — Он нагнулся и сплюнул на обочину дороги.

— Ладно, не рыдай. Тебе военный комендант спытает, — обиженно сказал Феклушин.

В полусожженных Дубках, во дворе дома возницы, толпился народ. При виде хозяина люди замолчали, и сейчас же с крыльца, спотыкаясь, сбежала седая женщина в мужском драповом пальто. Всхлипывая, она припала к плечу возницы.

Медленным движением он погладил женщину по спине, отодвинул ее и, глядя перед собой остановившимися глазами, пошел в дом.

В просторной комнате на полу лежали три мертвых немца. Лица их почернели, сведенными в судорогах руками они, казалось, все еще рвут на груди свою одежду. У стены на сдвинутых лавках покоилась мертвая женщина и по бокам ее дети: ребенок, который, вероятно, только начинал ходить, и мальчик лет десяти. Рядом лежал окровавленный старик. На столе стояла круглая банка из-под монпансье, на табурете сидел мужчина, перепоясанный поверх штатского пальто военным ремнем, и писал акт.

Медленным движением возница стянул шапку с головы и упал на колени возле трупов жены, детей и старика. На его белом лбу выступили крупные капли пота.

Феклушин стоял, смотрел и не знал, что делать.

2

В панике внезапного отступления немцы подожгли деревню. Ветер погнал пламя к огородам, и левая сторона осталась нетронутой.

Марья Спиридонова с двухлетней дочкой на руках сидела на лавке у стены и ждала старика отца, который пошел добывать лошадь. Вещи давно были уложены. Где-то рядом не переставая била немецкая батарея, но к выстрелам и взрывам здесь давно привыкли, и маленькая дочка продолжала спать. Она проснулась и заплакала от тишины, когда батарея внезапно умолкла. Сын Спиридоновой Колька не обращал внимания ни на что. Он разбирал свое богатство — стреляные гильзы, перочинный ножик и три разноцветных стеклышка от сигнального фонаря. Потом он попросил есть.

Спиридонова достала кусок хлеба, а за солью, чтобы не развязывать мешок, пошла к полке у дверей в сени. Доставая соль, она увидела круглую банку из-под монпансье, и вспомнила волков и прошлую весну, и сказала про себя, точно перекликалась мыслями с мужем: «Четвероногих травили, а двуногие пришли…»

Потом дверь распахнулась, и в комнату вошел худой офицер в черном нагольном полушубке. Он оглядел комнату, затем высунулся наружу и крикнул что-то на своем языке.

Два немца в касках, обмотанных мохнатыми полотенцами, с шерстяными носками вместо варежек, втолкнули в избу разутого, окровавленного старика.

Спиридонова попятилась и, не глядя на полку, на ощупь поставила обратно кубышку с солью, рукой она обхватила сына и крепко прижала к себе, чтобы он не увидел, кого привели немцы. Это был ее старый отец, который пошел искать лошадь. Старик взглянул на Спиридонову безразлично и спокойно, как на чужую.

Офицер сел на лавку, выставив ноги с худыми коленями, и приказал подвести старика.

— Зачем брал лошадь? Ну! — старательно выговаривая русские слова, спросил он с брезгливым равнодушием.

Старик не ответил. Не поднимаясь со скамьи, немец вытащил из-за борта грязного полушубка, прожженного на лопатках, шоферские перчатки с раструбами и неторопливо стегнул старика по лицу.

Старик молчал.

— Я спрашиваю! — взвизгнул офицер и закашлялся.

— Хотел ехать, — односложно ответил старик.

Уняв приступ кашля, офицер смахнул слезы и спросил раздраженно:

— Куда? Зачем? К партизанам? Говори!

Отец Спиридоновой покачал головой.

— Партизанам я такой ненужный, — сказал он.

— Имя? Фамилия? — спросил офицер и, снова не выдержав медлительности деда, закричал: — Я имею спрашивать! Быстро!

Старик поднял глаза и неторопливо сказал:

— Кому надо — знают. А тебе ни к чему.

На улице, близко от дома, взвизгнула и разорвалась мина. Офицер вздрогнул, сморщился и махнул солдатам. Тут же он повернулся к Спиридоновой и сказал:

— Давай кушать быстро.

Солдаты повели старика, подталкивая пинками, и Спиридонова услыхала два коротких выстрела у выхода из избы. Она продолжала стоять у стены, словно ждала, что отец вернется. Сердце отказывалось верить, что смерть так просто нагнала его у двери собственного дома, между вопросом о фамилии и приказанием подать еду.

— Быстро! — снова сказал офицер. — Надо ехать. Сало, масло, молоко.

Спиридонова оставила Кольку, положила девочку на узлы с вещами и достала все, что у нее было.

— Мало, — сказал немец. — Давай еще.

В печке стоял котелок с пшенной кашей. Спиридонова припасла кашу, чтобы поесть перед самой дорогой. Она пошла к печке за котелком, дверь в сени оставалась приоткрытой, и взгляд ее упал на банку с отравой. Она оглянулась. Офицер сидел на лавке, уперев локти в острые колени, и близоруко разглядывал свои ладони. Быстрым движением Спиридонова сняла банку с отравой и густо посыпала кашу. Она понесла ее к столу, перемешивая деревянной ложкой.

Стуча ногами, ежась от холода, вернулись солдаты, которые расстреливали старика.

Офицер зачерпнул ложкой кашу и поднес ко рту. Спиридонова затаила дыхание. Новый приступ кашля помешал офицеру. Он бросил ложку, согнулся и кашлял, упершись руками в острые колени.

Солдаты нарезали хлеб, сало. Половину каши один из них выложил на тарелку и пододвинул офицеру. Затем солдаты вытащили ложки. Офицер остановил их. Не в силах, говорить из-за кашля, он показал пальцем на Спиридонову. С тоской Спиридонова ждала. Неужели она вызвала подозрение? Офицер унял кашель, но не стал есть. Он изнервничался на этой войне. Он стал осторожным, как человек, бредущий впотьмах возле открытого погреба. Он посмотрел на Спиридонову и сказал:

— Пробуй первая.

Уши Спиридоновой покраснели. Глаза ее сузились. Что делать? Этого она не ожидала. Солдаты, вздыхая, поглядывали на кашу. Спиридонова подошла к столу и взяла ложку.

— Каша, — сказала она и старательно улыбнулась. — Я есть не хочу. Кушайте. Хорошая каша. — Ей казалось, что немец плохо ее понимает. Она погладила себя по животу. — Я сытая. — Она сказала это как можно проще и приветливей.

— Пробовать! — сердито приказал офицер. Спиридонова тряхнула головой и взяла ложку. Отступать было поздно.

Офицер подозрительно следил за ней. Выхода не было. Все кончено. Спиридонова поднесла кашу ко рту. Спазма сдавила горло. Она не могла сделать глотка. Офицер продолжал смотреть на нее. Солдаты ждали. Спиридонова закрыла на секунду глаза и быстрыми, мелкими глотками проглотила кашу. Один из солдат зевнул. Ему хотелось есть. Он зевнул, как дрессированная собака, перед которой положили кусок мяса и запретили трогать. Офицер засмеялся. Он что-то сказал своим солдатам по-немецки, солдаты задвигались и дружно принялись за еду.

Когда Спиридоновой стало плохо, немец приказал вышвырнуть ее из избы. Один солдат поднялся, сделал два шага к Спиридоновой и остановился. С удивлением и тревогой он обернулся к своим. Офицер побледнел и положил ложку. Второй солдат еще раньше перестал есть. Он сидел, устало уперев локти в стол, и ладонью потирал лоб. Офицер коротко спросил его о чем-то. Солдат молча кивнул головой. Офицер встал, и его стошнило. Затем он выпрямился и дико заорал Спиридоновой:

— Что ты сделал, русский сволочь?!

И Спиридонова засмеялась. Она уже не могла стоять и сидела на лавке, привалясь к стене, и девочка кричала на ее руках, и Колька плакал, потому что боялся офицера, но Спиридонова смеялась.

Теряя сознание от боли и ярости, офицер выхватил парабеллум и пулю за пулей всаживал в женщину и ее детей, покамест в обойме не кончились патроны.

3

И вот теперь Феклушин стоял, и смотрел, и не знал, что делать.

Он мало чего успел изведать в жизни, а все, что изведал, относилось к армии и к войне. Он знал ярость кавалерийского набега, и удивительную умелость саперов, и житейскую хватку пехотинцев. Он знал и танкистов, хотя еще не совсем разобрался в их характере. Он много слышал о партизанах, и ему очень нравилась их борьба. Теперь он встретился с этим новым, многомиллионным родом войск.

И Феклушин пошел из избы молча, на цыпочках, когда Спиридонов поднялся с колен и, нахлобучив шапку, сказал мертвым голосом:

— Едем, что ли?

Они вышли, сели в розвальни, и Спиридонов стегнул лошаденку. С места она взяла вскачь. Но Спиридонов все стегал и стегал ее, точно спешил поскорее отъехать и нагнать врага.