ДЕТСТВО

Он помнит Харьков, улицу Донец-Захаржевского, на которую выходили ворота дома по Сумской, шесть, принадлежавшего когда-то «разбойнику» Харькову, как уверяли некоторые старожилы города. В этом-то самом доме жил со своими родителями маленький мальчик. Ох, этот знаменитый дом, Сумская, шесть, напротив знаменитого кино «Ампир», где Москвин смотрел подряд все серии столь знаменитой картины «Таюрка» со знаменитым и бесстрашным Пирл Цайт…

Двор на Сумской, шесть был большим каменным колодцем. Из шикарного фотографического салона, находившегося в левой стороне первого этажа, выносили во двор рамки с пластинками, чтобы при свете солнца перевести негатив на дневную бумагу. Очевидно, техника тех времен была на таком уровне, что для каких-то особенных снимков фотографы пользовались дневной бумагой, а не бромосеребряной. Из аптеки в том же доме, с правой стороны, дворовым мальчишкам перепадали разноцветные наклейки от патентованных лекарств, ими можно было обмениваться, их можно было для смеха лепить на чужие спины, их можно было разбрасывать как конфетти, на радость дворникам. В этом доме жили знаменитый артист Петипа и знаменитый карикатурист Ю. Ганф. В подвалах огромного дома мальчишки искали подземные ходы еще со времен Харькова. Легенда утверждала, что они начинались именно здесь. С утра до позднего вечера с асфальтового дна дворового колодца доносились крики, вопли, свисты, рев, удары планшетками, индейские воинствующие кличи — все шумы, которые может производить мальчишечья орава в десять — двенадцать человек.

Только став взрослым, мальчик смог понять мучения часовщика Бройде и других жильцов, изводимых вконец дворовой кутерьмой. Ведь вся их ватага тогда зачитывалась Густавом Эмаром, Майн Ридом, Буссенаром. Они были индейцами, и мальчик был предводителем команчей из племени «Белая лошадь», и звали его не как-нибудь, а… Вот и забылось, как его тогда звали. Но до сих пор хорошо помнится, как он посвящал в свой индейский клан новичков, запирая их на долгие часы в жуткие темные подвалы, и какие неприятности доставляли ему мамы, когда слабодушные кандидаты в индейское воинство ябедничали, обвиняя его в произволе. Помнится и то, как он завербовал одного мальчишку, ставшего потом известным журналистом, а тогда называвшегося Китайцем, потому что у него были узкие глаза. И как за маленький ручной компас выманил у него самодельный щит и дубинку из фанеры, и как потом в поединке на мечах, сделанных из обруча от бочки, он рассек Китайцу безымянный палец на левой руке — шрам до сих пор виден, — и как тот в панике вернул ему и свой щит, и свой меч и покинул племя команчей «Белая лошадь».

Все свое детство мальчик ужасно боялся смерти. Как он плакал по ночам, боясь умереть, каким стал брезгливым из страха заразиться и как однажды чуть не умер во время «испанки» — так назывался повальный грипп тысяча девятьсот девятнадцатого года, — когда у него началось кровотечение из носа, которое никак не удавалось остановить. Спас его старик врач.

Может быть, оттуда, с той поры, мальчик нес в себе тяжкий груз — предчувствие несчастья!

Да нет же, какая чепуха! Напротив, всю сознательную жизнь мальчик, уже став зрелым, пожилым, старым, чувствовал другое — он был очень удачлив. Но до каких же пор мальчик будет оставаться безымянным? Назовем его для удобства Петей — и дело с концом.

Три семейных предания сопровождали Петю всю жизнь.

Где-то на даче он увидел у маленькой девочки яркий зонтик с красными и голубыми цветочками. Это было не то в Славянске, не то в Святых горах. Стоял август, жара. На две недельки к ним в гости прикатил из-под душного, закоптелого Лисичанска, где он уже занимал должность управляющего чугунолитейным заводом, папа. (Как тогда называлось время отпусков? Вакации?) Сам хозяин согласился его заменить в заводской конторе.

Петя увидел этот цветной зонтик, это небывалое воплощение красоты, которым щеголяла маленькая девочка. Нужды в зонтике не было никакой, потому что Пете не требовалось защищать свое конопатое личико от загара. Тем не менее он почувствовал, что свет ему не мил без такого зонтика. И это чувство было до того страстным, безудержным, настойчивым, несбыточным, что Петя уселся в пыли на проезжей части улицы и заявил, что хочет такой зонтик.

Сперва его тихо уговаривали не капризничать и поднимали за руку, так как не пристало ребенку из приличной семьи рассиживаться в пыли посредине улицы, — это мама. Папа, привыкший руководствоваться мужской логикой, говорил, что в зонтике нет никакой нужды, потому что день великолепный и дождя не предвидится. Потом оба они говорили, что вообще зонтик не подходит мальчику, ими пользуются только девочки. Но разве словами когда-нибудь удавалось подавить безудержную страсть? Тем более зонтики продавались рядом на улице, в магазине игрушек. И Петя опять опустился на мостовую и заорал благим матом:

— Я не можу жить без зонтика!

Нетерпеливый, как и все мужчины, молодой папа ловко поднял Петю в воздух и на весу, не прикладывая к коленям, старательно отшлепал. В такой противоестественной позе Петю отшлепали впервые, а может быть, его и вообще шлепали впервые, он был удивлен и даже не сразу понял, что происходит. А когда понял, то заорал пуще прежнего. «Я не можу жить без зонтика!» — ревело и рыдало над сонной улицей курортного городка — не то Славянска, не то Святых гор.

Второе предание о том, как Петя, словно знаменитый Томас Алва Эдисон, задумал высидеть цыплят.

Случилось это вот как. Хозяйка старого алуштинского дома, у которой мама с Петей сняли комнату, приготовила для продажи плетеную корзинку с тремя десятками яиц. Петя же знал, что цыплят высиживают, а так как он очень любил их, маленьких, пушистых, то, недолго раздумывая, и уселся на корзину с яйцами, предвкушая долгую, терпеливую работу.

Яйца в плетенке стояли на жаркой веранде второго этажа со щелястым, рассохшимся полом. Вполне естественно, что раздавленные три десятка яиц согласно законам земного притяжения потекли вниз. А внизу жила крайне заносчивая семья из Екатеринослава. В доме поднялся скандал — и потому, что три десятка хозяйских яиц пропали, и потому, что нижние жильцы были оскорблены в лучших своих чувствах. А мальчику с мамой пришлось искать в Алуште другую квартиру, что было нелегко в разгар сезона.

И третья легенда — о том, как Петя взял отцовскую газету и, держа ее вверх ногами, не торопясь произнес:

— Надо, надо почитать, не попал ли я в печать!

Читать Петя учился не по складам, как тогда было принято, а по буквам. Процесс этот был сложен и удивителен. Мальчик произносил букву «с», потом букву «т», потом обе буквы вместе «ст», потом «о», потом вместе — «сто», потом «л». И, думаете, получалось слово «стол»? Не тут-то было! Почему-то, когда оставалось приложить последнюю букву, чтобы вышло искомое, когда слово «стол» казалось явным и неизбежным, в мозгу мальчика срабатывал какой-то каверзный механизм, и он вместо самоочевидного «стол» совершенно неожиданно произносил, скажем, «кошка». Петя острил? Хитрил? А может быть, смущался? Вряд ли. Он был серьезный мальчик, не склонный к беспочвенному юмору, беспредметному лукавству, чрезмерной скромности. Может быть, в ту роковую минуту он видел на окне кошку?

В детстве Петя был заикой. Потом это прошло бесследно, и никто, нигде, никогда не напоминал ему о прошлом. Как-то, когда была еще жива его мать, он спросил ее, так ли это было. Она сделала удивленное лицо и стала отрицать. Но в его памяти совершенно отчетливо сохранилось то, что в детстве он был заикой. Может быть, продолжалось это короткое время, а потом прошло? Но в том, что так было, что его не обманывает память, в этом он не мог усомниться.

В детстве его часто мучили ночные кошмары, и он ужасно кричал во сне.

Прибегала мама и будила Петю:

— Что с тобой?

Он просыпался, минуту молчал, приходил в себя, потом говорил:

— Мне скучно.

Мама садилась к нему на кровать:

— Что тебе приснилось?

— Ничего, — все еще всхлипывая и дрожа от страха, отвечал он и вскоре засыпал крепко и без сновидений.

Всю жизнь он плохо спал, и всю жизнь ему снились чудные сны.

Тихая, ничем не примечательная судьба мальчика из интеллигентной семьи. Мама — молодая драматическая актриса, папа — молодой и энергичный деловой человек, как теперь сказали бы, — хозяйственник.

В жизни нашего мальчика Пети не случалось никаких особенных событий. Он не был в театре, когда Багров стрелял в Столыпина — не вышел по возрасту, — да и в Киеве он побывал, только уже будучи взрослым. Агентура сиамского короля не похищала при нем прекрасную русскую дворянку. Он никогда не видел дирижабля, как тогда говорили, цеппелина. Ни он, ни его отец не попадали в плен к махновцам, хотя и была в жизни Пети жуткая ночь, когда он ехал с отцом не то в Ростов, к бабушке, не то от бабушки в Лисичанск и чуть не замерз в теплушке. Поезд остановился в открытом поле, кого-то уводили вооруженные люди.

А событий, конечно, много было вокруг него. Смутные, далекие воспоминания. Объявление войны в 1914 году. Он с мамой не то в Ростове, у дедушки с бабушкой, не то едут из Ессентуков и на Минеральных Водах садятся в поезд. Смятенное, взволнованное лицо мамы. И его кто-то вносит в вагон на руках. Он в длинных коричневых чулках в резинку. А где его туфли или башмаки? Ему около пяти лет, и больше он ничего не помнит.

Помнит, как папа прощался с мамой: он единственный сын, мобилизации не подлежит, но все же едет на войну, куда-то под Минск, строить госпитали для раненых. На нем погоны, длинная сабля на боку, а на поясе, в кобуре, большой черный браунинг, не тот маленький, никелированный, который он обычно носил с собой в кармане брюк, когда ехал в клуб играть в карты, а новый, наверно выданный военными.

И еще солдаты, которые у них во дворе перекатывают бочки, перетаскивают ящики с каким-то грузом, строят бревенчатый дом для полукустарного мыловаренного завода.

А потом революция. Большая площадь в его родном городе. Множество людей на площади с красными флагами. Петя целый день у знакомого мальчика, они играют в какую-то игру, которую он совсем недавно отлично помнил, а теперь совсем забыл, и почему-то разговоры взрослых о том, что кто-то за что-то заплатил натурой. И на долгие годы осталось в подсознании, что платить натурой нехорошо и это что-то неприличное. Как это платят натурой? И папа среди демонстрантов, и у него на рукаве красная повязка. И его куда-то избирают. Он редко бывает дома.

А потом ночь, когда горят винные склады. Весь город освещен. По канавам текут ручьи из спирта, и дворничиха, соседский кучер, какие-то люди, шатающиеся и громко смеющиеся, набирают спирт прямо из канавы в ведра, в бутылки, в кувшины. А потом странный слух, что в город сегодня приедут большевики, и Петя бегает на угол Пушкинской, чтобы посмотреть на них. Но на извозчиках, когда пришел поезд, со станции ехали самые обыкновенные люди, и в ногах у них стояли ящики из-под гвоздей (говорили, что там патроны), и это были большевики.

Маленький мальчик стоял на углу Пушкинской и Бассейной и встречал Октябрьскую революцию.

Испуганные горожане выглядывали из окон, прятались за занавесками, ждали большевиков. Но все было тихо. Большевики ехали на извозчиках по двое, запыленные и усталые. Обыкновенные люди.

А затем в город вошел какой-то отряд. И командовал отрядом личный враг Петиного папы. И не было в городе большевиков, и на рассвете мальчика подняли с кровати, все были уже одеты, собраны вещи, заперли квартиру, отдали дворнику ключи, и они с мамой и папой сели на двуконного извозчика, и он быстро покатил их к городской заставе. Там где-то впереди, у въезда на деревянный мостик, стояли люди с винтовками на плече, перепоясанные пулеметными лентами, в маленьких папахах, заломленных на затылок, а пулемет — чуть в стороне, на пригорке. И отец велел извозчику ехать прямо к этому отряду и остановиться резко перед самым въездом на мостик. Он соскочил с пролетки и побежал, на ходу бранясь: мол, простофили и ротозеи, поставили сторожевой отряд, а он проехал до самого мостика — никто даже не сделал попытки его остановить. И где их командир? Это ему так, даром, не пройдет. Сейчас он отвезет жену с мальчиком в деревню, а потом вернется и наведет порядок. Он был так взбешен и грозен, что люди из отряда растерялись, стали оправдываться, но отец никаких оправданий слушать не захотел, велел извозчику ехать, вскочил на подножку, и они проехали по деревянному мостику под грозные выкрики папы, стоящего на подножке, и люди сторожевого отряда лишь растерянно и смущенно глядели на них.

А там уже Петя помнит, как в Донбасс вошли немцы, как они с отцом скрывались в Дебальцеве, в Лисичанске и в Третьей роте, — теперь этот поселок называется «Стеклосода», что ли. И они с семьей тети Маруси двое суток сидели в погребе, а мимо все шли и шли немецкие войска. Но вот на рассвете за околицей проскакали на рослых конях немецкие драгуны в касках с остриями, и на пиках у них были маленькие флажки — точь-в-точь как привезенные ему кем-то в подарок солдатики, не оловянные, а тяжелые, свинцовые, потому Петя и думает, что это были драгуны. А немецкие войска все шли, все шли, им не было ни конца ни края.

В памяти встает бой за Харьков. С крыши дома в Театральном переулке, где они тогда жили, как на ладони был виден бой деникинского бронепоезда, с наступающими красногвардейскими войсками. Дом был высокий, он стоял в нагорной части города, и в туманной дымке ранней осени видно было, как где-то там, за городской окраиной, ползет, дымя и приостанавливаясь, бронепоезд, как перед ним возникло облачко разрыва, и он попятился, а вслед за тем облачко возникло позади, и бронепоезд остановился, огрызаясь дымками, а из ближайшего леска побежала, покатилась к бронепоезду черная группа атакующих. Громада задымленного осеннего воздуха повисла между зрителями и далеким боем, скрывая подробности, но не мешая разглядеть общую картину, и ощущение у Пети было такое, что он просто смотрит через толстое матовое стекло. Вот бойцы исчезли, «залегли», сказал кто-то на крыше дома, вот снова поднялись, побежали, искры от выстрелов вспыхивали в лавине наступающих то здесь, то там, а бронепоезд стоял дымный, мрачный, ни взад, ни вперед. Ничего на таком расстоянии, конечно, не слышно было, но Пете казалось, что кричат «ура». И вдруг он побежал в палисадник перед домом, поднял что-то с земли и, возвращаясь обратно, показал тем, кто остался в подворотне.

— Пулю подобрал? А ну, все марш с крыши! — заорал кто-то из взрослых, и всех погнали вниз.

Потом Петя помнит, как он с мамой едет в Ростов-на-Дону разыскивать папу, пропавшего где-то под Миллеровом. Есть угроза, что он попал к махновцам. Ночной поезд, забитый мешочниками и солдатней так, что нельзя пройти в уборную, и какие-то люди, всю дорогу висящие на подножках вагона, и кто-то топающий по железной крыше над головой, и всю дорогу мальчишке чудятся мохнатые махновцы с обрезами. Поезд останавливают, идет повальный обыск, и гибель неотвратима. Но тут он просыпается и долго потом не может заснуть. А папа действительно попал к махновцам, но ему удалось спастись — бежал через окно в уборной вагона. С бухгалтером и казначеем «Химугля» они везли ящик с деньгами и документами, когда махновцы остановили поезд и стали выводить из вагона евреев и коммунистов. Повели бухгалтера Ивана Ивановича Чумакова, беспартийного и русского, но чем-то смахивающего на еврея, и Петин папа кинулся, по-всякому ругая бандитов за то, что они собрались расправиться с Чумаковым, и отбил его. Но вдруг не то кто-то в вагоне его узнал как ответственного работника треста «Химуголь», не то он чем-то очень уж задел махновцев, но до выяснения личности они заперли папу в уборную. И так как выяснение личности ничего хорошего папе не сулило, он высадил окно, на ходу поезда выпрыгнул, скатившись с насыпи, в традициях самого разудалого детектива.

И вот уже в памяти Пети Москва — Охотный ряд с бесчисленными лавками. Он отправлялся изучать город, предварительно определив по плачу радиальные стрелы, — следовательно, по любой улице уменьшающаяся нумерация домов приведет к самому центру. А они и жили рядом с Театральной площадью и Домом союзов. И вот он идет по Тверской, потом по Леонтьевскому, сворачивает на Никитскую, доходит до Кремля и мимо Иверской проходит на Красную площадь. Потом московская школа, нет, даже две московских школы, потому что для перестраховки он поступил сразу в две.

В школе имени Декабристов, где он стал учиться, он запомнил преподавателя русского языка и его смерть, и учителя физики Виктория Павловича, одного из зачинателей политехнизации школы, и преподавательницу естествознания Марию Николаевну, с которой он ссорился, а потом подружился, у которой был роман с учителем рисования, и об этом знала вся школа, и нового учителя русского языка Василия Васильевича, от которого Петя впервые услышал, что интеллигенция — цвет каждой нации.

Когда умер Ленин, Петя учился в шестом классе, ему было четырнадцать лет. На сцене в большом школьном зале был установлен портрет Ленина, увитый траурными полосками, а сбоку красное знамя. У портрета круглые сутки сменялся почетный караул. Школьники оставались в классах и спали на партах. До сих пор в сознании Пети живет испытанное им чувство горя, осиротелости, чувство ответственности, свалившейся на него. Сменялись они в почетном карауле каждые два часа, но напряженность была такая, что два мальчика из его класса упали в обморок.

А потом похороны. Тридцатиградусный мороз, костры на улицах, нескончаемая лента провожающих вокруг Дома союзов. Три раза Петя проходил мимо гроба, а в день похорон, перебегая от костра к костру, он пробрался через все линии заграждений, через цепочки пешей и конной милиции на Красную площадь и выстоял перед Мавзолеем, тогда временным, деревянным, всю траурную церемонию.

А как меняется мир! Все быстрей, все быстрей! Как растут скорости! Совсем недавно было время, когда скорость 45 километров в час казалась чуть ли не предельной для обыкновенной автомобильной поездки. 120—150 делал самолет.

А теперь все более быстрая смена впечатлений, неимоверно растущий поток информации, расширяющаяся научно-техническая революция, непредвиденный демографический взрыв — за тридцать лет население земного шара увеличилось больше чем на миллиард.

И тем не менее взрослого Петю не покидало чувство, что через минуту, через час, через три часа, завтра, послезавтра он все решит, все поймет. А жизнь продолжалась.

Что такое несчастье, Петя узнал на собственной шкуре в то удивительно долгое лето, когда они снимали дачу в Сокольниках. У него обманом, прямо на глазах, увели, украли подаренный ему настоящий взрослый велосипед. Это была давняя мечта — иметь настоящий велосипед.

Петин папа в молодости занимался спортом и на любительских Всероссийских велосипедных гонках, происходивших в Харькове, взял даже какой-то приз, выйдя на третье место. Он хотел, чтобы его сын тоже стал велосипедистом-любителем, но в те годы в Москве трудно было найти, купить подходящий велосипед, новых тогда не производили, а старые давно поизносились.

Теперь, наверно, и представить трудно, что Сокольники, окруженные со всех сторон городскими кварталами, когда-то были дачным местом вроде Кратова или Одинцова. А между тем, хоть до Сокольников и в ту пору можно было доехать на трамвае и через самые Сокольники тоже шел 20-й номер трамвая, дальше Москва кончалась, за Яузой было уже село Богородское.

Мальчик знал, на покупку давно уже и деньги отложены, — неужели ко дню рождения папа не достанет велосипед?

А на соседней даче жил мальчик, толстый, изнеженный, маменькин сынок, недотрога и ябедник, и у него был настоящий велосипед, и он на нем бойко раскатывал, не удаляясь, впрочем, от своего дома.

И вдруг соседка, снимавшая комнату на той же даче, где жил этот мальчик, одинокая дама, сообщила, что ее поклонник, навещавший ее по воскресеньям, может достать хороший велосипед. И через неделю он прибыл, этот велосипед. Он оказался тяжелой, немыслимо старомодной машиной, с огромной передачей и без свободного хода. Что это была за система, кто теперь определит?

Петя едва доставал на допотопном велосипеде до педалей, хотя был довольно рослым для своих лет и седло было опущено до самой рамы. Но это все не имело особого значения, даже то, что модель оказалась настолько устаревшей, что, как выяснилось позднее, ни в одной мастерской не брались заменить передачу и заднюю втулку, чтобы у этой огромной машины появился так называемый «свободный ход», то есть чтобы можно было не крутить все время педали. Петя понимал, что велосипед устаревшей системы, но это был настоящий взрослый велосипед. Петя был счастлив, когда отец, хоть они и заплатили чертовски дорого, все же купил его в счет приближающегося рождения. Да, это был самый большой из всех когда-либо виденных велосипедов, и когда Петя разгонял его, переваливаясь в седле с боку на бок, он развивал поистине бешеный ход благодаря огромной своей передаче, так что легко обгонял, обходил всех, в том числе и соседского маменькиного сынка. Ах, это была прекрасная, удивительная машина, и Петя часто теперь ездил кататься с соседкой, а не вертелся возле дома, как маменькин сынок. И соседка очень нравилась ему, она была такая большая, красивая женщина с блестящими черными волосами и часто смеялась и шутила с Петей, только всегда поправляла его, когда он говорил, например: «Едьте за мной!» — «Надо говорить: «Езжайте».

На Поперечной просеке, недалеко от Ширяева поля, где в те времена происходили главные футбольные матчи, а днем тренировались с самого утра кому не лень — мальчишки со всех Сокольников, те, у которых были велосипеды, и их «безлошадные» приспешники, — устраивали велосипедные гонки. Теперь всегда побеждал наш Петя. Стоило ему, съехав набок, навалиться всею тяжестью на педаль, как его огромная, тяжелая машина срывалась с места и с бешеной, нарастающей скоростью устремлялась вперед.

Несчастье случилось в разгар жаркого летнего дня.

Уже было проведено несколько заездов, и в каждом побеждал Петя. Соседка по даче, принимавшая участие в этих гонках, уехала домой. Разъехались по домам и подростки постарше. Возле дорожки, на которой происходили гонки, на травке все это время полулежал, отдыхая, какой-то человек в сапогах и белой рубашке, очень симпатичный с виду. В руках он держал какой-то сверток в газете. Может быть, купил какую-нибудь обнову или собрался в баню, да вот засмотрелся на гонки. Он отпускал разные замечания, вроде того, что с места нужно легче брать, не напрягаясь; похваливал мальчиков.

Чтобы выказать себя в лучшем свете перед незнакомым взрослым зрителем, Петя старался изо всех сил. Он взбирался на свой огромный велосипед с педали, давая ему из-за отсутствия свободного хода резкое движение вперед, садился с приставки на втулке заднего колеса. В те времена такие приставки навинчивались специально вместо контргайки, чтобы можно было сесть на велосипед, не становясь на педаль, так как она могла погнуться от лишней тяжести. Петя демонстрировал езду без рук. Он описывал на тесной площадке замысловатые фигуры, например восьмерку.

И вдруг тот взрослый спросил:

— А кто умеет крутить на велосипеде «мертвую петлю»?

— Как это? — заинтересовался Петя.

— Ну, это сложная штука. Нужно разогнать машину, на ходу пролезть сквозь раму, вылезти с другой стороны и снова сесть в седле как ни в чем не бывало.

— Вот это да! — вскричал мальчик, который был маменькиным сынком. — А вы покажите!

— На твоей машине не сделать, — сказал взрослый. — Вот он может, если потренироваться, — и показал на Петю. Затем встал, оставив на траве газетный сверток. — Ну-ка попробуй пролезть сквозь раму на месте, я подержу.

Он взял машину за руль. Петя согнулся и сравнительно легко пролез сквозь раму своего огромного велосипеда.

— Ну как? — спросил он.

— Плохо. Коснулся земли. А ну, еще раз!

Петя еще раз пролез сквозь велосипедную раму. Теперь этот трюк удался ему лучше.

— Надо начинать тренировку на ходу, — сказал взрослый в белой рубашке. — Не сразу, конечно, не сразу. Вот возьми разгонись, потом скинь ногу, будто собираешься слезть, просунь правую сквозь раму на правую педаль, знаешь, как ездят маленькие, когда не достают с седла. Пробуй!

— У машины нет свободного хода.

— А ты делай быстро, пока педаль опускается.

Мужчина толкнул к Пете его велосипед. Тот схватил его за руль, сел в седле, проехал немного и попытался проделать фокус. Ничего не получилось из-за того, что у машины не было свободного хода; он не успел просунуть ногу сквозь раму и приспособился ехать стоя, наяривая на движущихся педалях обеими ногами.

— Не так, — сказал взрослый, когда Петя вернулся к тому месту, где сделал первую попытку «мертвой петли». — А ну, дай-ка я покажу.

Очень был симпатичный тот взрослый, но все-таки Петя неохотно дал ему велосипед. Были известны случаи в Сокольниках, когда на Первом и на Втором Лучевых просеках угоняли велосипеды, как теперь угоняют автомашины, и даже два случая с убийствами велосипедистов. Повторяю — в те времена велосипеды были в большой цене.

Крепко и умело взрослый взял велосипед за руль и, ласково взглянув на Петю, сказал громко:

— Ну, теперь смотри!

Он разбежался, не дотрагиваясь до вставки на задней втулке колеса, легко вскочил с ходу в седло и начал что есть силы накручивать педали.

Мальчик не сразу понял, что происходит. Не сразу поняли это и остальные. Возможно, он хочет получше разогнаться. Сейчас повернет и «мертвую петлю» проделает на обратном пути, чтобы лучше видно было. Но мужчина не поворачивал. Он крутил педали изо всех сил, слегка пригнувшись к рулю, чтобы уменьшить сопротивление воздуха и увеличить ход. Тогда Петя закричал:

— Стой! — и побежал за велосипедистом. И все ребята побежали за ним. — Стой! Держи! — кричал теперь Петя что есть силы.

Какой-то парень, валявшийся в траве на краю просеки, спросил с насмешкой:

— Кого держать? Тебя, что ли?

А тот взрослый знай себе накручивал.

Петя мчался за ним как одержимый, ребята бежали вместе с ним. Присоединился кто-то из взрослых, но быстро отстал. Петя не выпускал велосипедиста из виду, так быстро он бежал. Пронесся по Большой Ширяевской, Большой Оленьей улице. Велосипедист удалялся. Если бы там, впереди, оказался милиционер! Или хоть кто-нибудь из взрослых, сумевший сразу понять, что произошло, оценить обстановку. Но впереди никого не было. Вот он свернул за угол. И когда Петя подбежал к пойме Яузы, велосипедист был уже на другой стороне реки и быстро поднимался в гору, к селу Богородскому.

Вот тогда Петя заплакал. Он еще долго стоял на берегу Яузы, бессильно плача и не желая идти домой, пока наконец ребята чуть ли не силком отвели его на дачу. Петя был безутешен. Ребята рассказывали его родителям, что этот взрослый приглашал его приехать на следующий день, пораньше утром, на Первый Лучевой просек, где якобы должны проходить настоящие велосипедные соревнования. На самом же деле, как выяснилось, никаких соревнований и не предвиделось. Конечно, его заманивали в ловушку. Слава богу, что так все обошлось. Велосипед пропал, но сам Петя цел и невредим! Вор мог пристукнуть мальчика и спокойно уехать на велосипеде. На Первом Лучевом просеке в те годы постоянно происходили ограбления, убийства… Но Петю ничто не могло утешить.

Прошли годы. Петя вырос, прожил большую жизнь. И все же до последнего своего дня он помнил, как бежал, задыхаясь от напряжения, — и боль в селезенке, и вкус вязкой слюны во рту, и рот, высохший от неистового крика: «Стой! Держи!» — и то, как велосипедист появился на той стороне реки, и удлиненная тень его, и овальные колеса велосипеда на склоне холма, покрытого травой, когда он поднимался на береговой откос, уже недосягаемый, в своих нелепых, страшных сапогах, и то, как Петя окончательно понял, что его жестоко обманули, отняли велосипед, и хуже всего, что обманули так легко и так просто.

Само собой разумеется, эта обида была ничтожна в сравнении с теми, которые пришлось ему испытать потом не раз и не два, эта беда была пустяком в сравнении с несчастьями, которые выпали на его долю, на долю близких. Тем не менее это была первая настоящая детская обида, первое детское столкновение с так называемой грубой прозой жизни, и она отложилась в его сердце большой болью.