ДНЕВНИК 1932—1960

Январь 1932 г.

Итак, вопреки желанию бросить сии записи, писать сюда, когда не пишется, считать эти записи дисциплинарными. Ненавидеть их. Они — укор бездеятельности, перечитывать их в дни, когда не сделаю ни строчки.

Решительно изменить метод работы:

Отказаться от сплошной записи кое-как. Она непроизводительна и, кроме того, создает инерцию.

Текст, который возникает в процессе писания, своего рода экспромты, возникающие в результате трудовой инерции — дешевые достижения. Ими можно пользоваться, но не основываться только на них.

Очевидно, следует полагать, что все, что было у меня ценного до сих пор, состояло именно в этом «трудовом экспромте» — жанровые сценки, диалог, реплики.

Начав писать, писать отчетливо, кусками, отделывая куски. Нащупав тему, конспективно схватить сюжет. Потом нащупать форму, тональность, настроение. Разрабатывать образы действующих лиц в их пластических и характерных выражениях.

Март 1932 г.

Я варюсь в собственном соку, тычусь по-щенячьему. Думаю, что для моей работы это не беда — это поможет мне выдерживать мой постоянный тон, т. е. ту самую будничность, в которой меня укоряют, но изменять которой по складу моего ума я не могу. Нужно только не растерять, не запылить главного.

Не боги горшки обжигают, как говорят, пишите двадцать лет — получится.

Апрель 1932 г.

Состояние депрессии все же в данный момент чисто материального порядка. Так мне кажется. Даже сюжетная сторона хоть и со скрипом, но двинулась вперед. Правда, не ощущай я стены между своими возможностями (умением, состоянием сделать) и пониманием, как это хорошо делают другие, сия депрессия проходила бы легче.

Скупость мысли — вот это нехорошо. Недостаток — излишняя погруженность в разбор собственных недостатков, внутренняя, резко граничащая, оправдываемая бытовыми условиями, бесплодное, честолюбивое и наивное мечтательство — это психическая мистификация, — вместо внимания к общественным явлениям; миросозерцание вместо мировоззрения, конечно, лень и отсутствие юмора и затем — хороший слух, но плохое произношение.

Май 1932 г.

В сущности, способностью смотреть на себя со стороны мало кто обладает. Возможности самопознания, к сожалению, ограниченны, и далеко не каждый умеет видеть свои недостатки или свои достоинства; свой малый рост; разбираться, храбрый он или трус, умный или глупый. Большинство склонны не замечать свои нелестные стороны, например, или свою ограниченность, или то, что у тебя плохой характер. Да, не каждый в состоянии представить себе меру собственной смелости, благородства, ясно отдавая себе отчет, как часто ты бываешь величественным, а как часто — смешным. И сколько бы ни прошло времени, иной так и не сумеет произвести самоанализа, сколько-нибудь приближающегося к истине.

Зато, с другой стороны, каждый из нас способен судить о других. Но правильно разбираться не только в себе, но и в посторонних тоже не так мало. Если подумать, то способных к правильной оценке с большей или меньшей приближенностью, правильному суждению тоже найдешь не сразу.

Август 1932 г.

Мне сказал один знакомый: «Я читал как-то ваш очерк. Он показался мне слишком болтливым».

Ничего не мог сказать против этого.

Октябрь 1932 г.

Продуктивно работать можно тогда, когда хорошо высыпаешься и садишься работать со свежей головой. Нужно приучить себя спать при шуме. Моя чуткость вызывается психологическим переутомлением.

Ноябрь 1932 г.

Сегодня не написал ни строчки.

Надо писать пьесу. Пьеса эта будет — фарс.

А может быть, и не будет.

Люди оставляют после себя хотя бы письма. А я? Я, вероятно, оставлю только кучу несбывшихся надежд и сладких мечтаний. Крайне невесомое наследство.

Февраль 1933 г.

Заглянул в письма Флобера. Как тяжелы мы стали! Даже друг мой, человек, в сущности, романтической складки, все его парадоксы и вся его эрудиция во много грузней, чем эпистолярные забавы прошлого века. И это не потому, что мы материалистичней. Вот Флобер пишет о бабах, о карбункулах, о старости. Мы об этом тоже пишем. Но слог наш не тот. Меньшая подвижность, большая пустота. Пытаюсь придумать обоснование этому. А может быть, все это чепуха и не об этом нужно думать и писать?

Июнь 1933 г.

Вчера Атаров, Василевский и я заключили соглашение на регламентированную жизнь. 1. Вести дневник с планом дня. 2. Зарядка утром. 3. Работа шесть часов ежедневно. 4. Полчаса отводить на язык. 5. В месяц читать 750—1000 стр. (одна книга специальная), два раза быть в театре; четыре раза ездить на стадион. Месячная норма получается 744 часа, из них 300 часов — на сон. Умопомрачительно.

Декабрь 1934 г.

В редакции «Наших достижений» вдруг заговорил со мной Вигилянский. «Как, — спрашивает, — ваш рассказ?»[2] Рассказал ему про стенографистку, про одержимость ее в работе и про ее несчастную любовь к инженеру — понравилось. «О жизни пишите, а вот о смертях, — говорит, — не надо писать, потому что люди умирают по многу и молодые и нет этому оправдания». Я говорю — оправдание тут только историческое.

Без отрыва прочел Бека. Главы из истории Кузнецкого завода. Мне кажется, прочти эту книжку раньше, я стал бы инженером. Превосходно написано.

Январь 1935 г.

Вчера был на совещании очеркистов в РСП. В конце разгорелся спор с Вигилянским. Я говорил, что надо как можно больше и без прикрас писать о наших гостиницах с клопами и умывальниками, в которых переливают воду из корыта в бак. Он возражал.

Говорили и спорили много. Мне почему-то всегда лень записывать. Под конец прибежал В. Б. Шкловский, сказал, что Свифт считает, что если есть детей, так надо есть их, когда они жирные, так как тощие дети не удовлетворяют аппетит, а угрызения совести будут одни и те же, — я записал.

Потом Виктор Борисович читал рассказ о Кривоносе. Мне он не понравился. Желание создать парад иногда приводит к обратному — созданию похорон.

Рассказ построен на теории предела — так он медлителен и вял.

Птицы на проводах — как ноты — были нужны ему, потому что весь оркестр должен был по каким-то нотам играть.

Сегодня заходил в редакцию журнала «Наши достижения». Иван Катаев, услышав мою фамилию, произносил ее с уважением.

Читал гранки своего очерка «Все спокойно»[3] — очерк приличный.

Март 1936 г.

Вчера были перевыборы бюро групкома. Я говорил о специфике писат. профорганизации. Заявил, что основным должна быть творческая работа. В самом деле, если творческой работой занимается Союз со своими членами, то где могут преклонить головы молодые и прочие не члены Союза?

Мне кажется, что вообще групкомы должны были бы создаваться не при издательствах, а по творческим установкам.

Меня выбрали в бюро. Если смогу работать — попытаюсь разбить всех членов на творческие бригады. Пусть их будет 10—15. По жанрам, но главнее — по симпатиям, чтобы была творческая среда. Нужно будет добиться, чтобы по определенным числам, вечером, была комната клубного рода, где бы всегда можно было найти людей для обмена опытом и советом. Это, конечно, утопия, но приятная вещь.

Совещание по очередному номеру в журнале «Наши достижения». Первым выступал Козин, вторым я.

Я начал говорить плохо и неуверенно. Сказал, что 3-й номер прочел только потому, что готовился к совещанию. Критерий — скука. Весь номер построен из путевых очерков.

За столом, где сидел Гехт, начался смех, мне не давали говорить. Я обиделся и стал говорить еще хуже. И затем, поупражнявшись на моем якобы бездыханном теле, все повторяли то же, что и я.

Основная моя ошибка — несолидный тон. Дело даже не в том, что я говорю неуверенно, а именно — тон. В заключение мне сказали, что последнее время я начал неряшливо работать.

А Гехт даже заявил, что я навязываю диктатуру вкуса и пытаюсь учить маэстро (Бобрышева).

Потом я выступил второй раз. И вышел с честью. Иван Катаев согласился со мной. Сказал, что я прав.

Этот год начал усталым. Сбор материала для «Повести о медной руде»[4] — не дал отдохнуть.

Август 1936 г.

Не пишется книга «В маленьком городе»[5]. И не вялость, а просто, вероятно, не так ухватил.

Мунблит звонил по поводу рассказа «Молния»[6] и говорил о зрелости. Говорил, что я очень сильно вырос. Воздуха много теперь.

Январь 1937 г.

Я сейчас пишу не так, как писал, начиная сотрудничать в журнале. Мне кажется, я стал писать лучше. Во всяком случае, внутренний рост, который чрезвычайно важно ощущать автору, рост, который приносит не удовлетворение достигнутым результатом, а все больше требований к самому себе, для меня самого несомненен.

Этим во многом я обязан журналу.

Дружественное, не казенное отношение редакторов к молодому автору имеет огромное значение. От тебя чего-то ждут, на тебя в чем-то надеются. Это радует, обязывает и вдохновляет.

Начиная работать над новым материалом, я всегда имел возможность получить от редакции углубленное раскрытие темы. Я чувствовал опеку и знал, что, если где-нибудь материал замнется, мне помогут.

Август 1937 г.

Случайности нарушают спокойное течение человеческой жизни. Благоприятные или радостные, вздорные или неприятные, они, быть может, в судьбе человека играют роль своеобразного фермента, подстегивающего жизнедеятельность организма, выполняют функции тонизирующего средства, наподобие кофеина или морфия.

И поэтому зачастую трудно определить значение случайности — положительно оно или отрицательно, благоприятно или вредно. Нет ничего важнее в жизни человека, чем умение оберегать себя от чрезмерного влияния случайностей.

Апрель — май 1941 г.

Я заболел. 7 мая свезли меня в клинику ВИЭМ. Постгриппозная интоксикация, затронута центральная нервная система и прочие страсти-мордасти. И непроизвольное дрожание зрачков, по-медицински — нистагм, которого ни я сам, ни простые смертные не замечали, — было свидетельством для врача о моей непригодности лучше любой справки о болезни.

Июнь 1941 г.

22 июня диктор объявил о выступлении В. М. Молотова в 12 ч. 15 мин. Я не сомневался — война с Германией. (Многие думали, что речь идет о проливах.)

Заходили врачи. Дежурный — похожий на немчика в золотых неоправленных очках с губками бантиком — сожалел, что известие о войне выпало на его дежурство.

Пришли занавесить окно одеялами. По сети все шли приказы МВО.

23 июня. Меня сволокли домой. Когда я проснулся, удивила странная тишина, вернее, отсутствие обычного звукового фона. Я выглянул в окно и сразу понял: трамваи не ходят, они, по-видимому, прекратили движение еще ночью.

Июль 1941 г.

Митинги на заводах. «Партия нас вела от победы к победе». «Дело правое». «Будем бить врага на его территории». Выступление Эренбурга. Ночью ждали тревоги — ответ на бомбежки Берлина. Так и случилось. Повели меня в метро. На другой день оказалось, что это учебная тревога.

Декабрь 1941 г.

Леонов, говорят, высказывался относительно того, что русское пространство приобретает какое-то действительно мистическое свойство. И я не могу отделаться от мысли, что адская немецкая военная машина увязла на наших пространствах.

И при этом мне все время казалось, что все происходит не на самом деле. Иногда казалось, что происходящее нечто вроде маневров. Не было ощущений многих смертей и больших разрушений.

Был вчера у меня Василевский. Несколько месяцев он провел на территории, оккупированной немцами, получил орден Ленина. Города остались разрушенными, немцы их не восстанавливают.

В Союз приходил В. Вишневский и говорил, что за сутки наша авиация одиннадцать раз бомбила Берлин. Англичане в восторге.

А Фраерман сокрушается о том, как это человечество не может избежать войн. Его ужасает, что всюду горе. И что войны неминуемы впредь.

Апрель 1942 г.

Весну я провел в артиллерийском полку, обрабатывавшем немецкий штаб в Гжатске. Через перископ большой мощности, так, кажется, называлась та стереотруба, я видел с наблюдательного пункта, устроенного на трех высоких березах, результаты этой работы — это было внушительное зрелище.

Июль 1942 г.

Жизнь тем временем шла своим чередом, опять кратковременные поездки в воинские части, попутные грузовики, сырые землянки, артналеты; опять обогревательные пункты, лежащий вповалку на полу народ, старики, бабы, ребятишки; опять возвращение в Москву, голодное житье в холодной комнатенке, беспокойство, как бы не пропустить по радио вечернюю сводку. Тем более что многие так и живут: застанет вечер в гостях — ночуют где придется, даже носят с собой хлебный паек, чтобы не обременять хозяев лишним ртом. Легкость жизни полукочевой, по-цыгански неустроенной как-то скрашивала, пожалуй, человеческое существование при комендантском часе, наступавшем в двенадцать ночи.

Те, кто вернулся с фронта, долго ловили себя на неожиданном рефлексе — а не заминирован ли этот куст малины? Или эта тропинка в дачном саду?

Нет, человек не рожден для войн!

Февраль 1943 г.

В трудные дни войны выяснилось, что в природе человека заложены такие качества, воспитываемые в нем на протяжении тысячелетий, например, эгоизм, честолюбие, что за 25 лет вытравить их нельзя было.

Март 1943 г.

Вспомнилось мне, как я, возвращаясь в Чистополь, ехал в каюте с девушкой и мальчишкой. И как мы сидели вместе, покрывшись шкурами цигейки. И даже ни разу я не поцеловал ее. Это при моем тогдашнем интересе к женскому полу. До чего, значит, был я еще болен.

Сентябрь 1943 г.

Из очередной командировки вернулся в Москву. Быково как после урагана. Все деревья легли кронами на восток. По всему поселку звук пилы. По улице запах свежей хвои от сбитых игл. Ночью бомбежка была.

А тем временем в городе картошка на рынке держалась втридорога, хотя и сильно подешевела в сравнении с весной сорок второго года, когда она доходила до тысячи двухсот рублей за килограмм. Летом москвичи развели огороды, где только можно была вскопать землю, и сбили безобразные рыночные цены, но все же с едой дело обстояло плохо, в столовке кормили щами из мороженой капусты, и ни грамма жира.

Ноябрь 1943 г.

В разгар войны после Сталинграда, но до Курской дуги, Ботвинника, работавшего на Урале по своей электротехнической специальности, два раза в неделю, по средам и субботам, освобождали от служебных обязанностей, чтобы он занимался шахматами. И позже, в том же году, в Свердловске был организован турнир мастеров.

По-видимому, в любой период жизни, даже в трудное военное время, нужно уметь жить на «полную железку», не выжидая «лучшие» спокойные времена. Об этом мне надо всегда помнить.

Октябрь 1945 г.

В ялтинский Дом творчества я езжу с 1936 года. Старый дом был необычайно хорош, непостижимо уютен. От одной лишь мысли, что тебе предстоит прожить в нем несколько недель, на душе становилось покойно и радостно. Это был райский дом, и с ним в моей памяти связано много очень важного для меня и дорогого.

Я поднялся сюда однажды и увидел его развалины. Среди хаоса взорванных камней уцелела лишь одна стенка ванной комнаты с ярко-синим, почти фиолетовым кафелем.

Долго после того я не мог, не хотел сюда забираться, хотя уже был построен теперешний трехэтажный корпус с колоннами в помпезном литфондовском стиле.

Февраль 1947 г.

Среди многих впечатлений моей жизни, которые отчетливо хранятся в памяти, я особенно хорошо запомнил послевоенный, холодный и голодный год в Молдавии.

Декабрь 1948 г.

Часто, особенно зимой, я ездил в Малеевку. Деревья стояли густо, сплошь покрытые инеем, особенно лиственные и сосны. Елки покрывались инеем незначительно. А ночью повалил снег, и, когда я утром на другой день вернулся на станцию Дорохово поездом, земля была засыпана свежим снегом так, что машины пробирались с великим трудом и точно плавали, а не ехали по Можайскому шоссе.

Ночью температура поднялась еще больше, а вчера ночью было — один градус и пошел дождь… Снега сразу побурели, осели, покрылись оспинами, под деревьями их осыпали капель и хвоя, они стали неопрятными. Сейчас вечером дождь, ветер.

В санатории истопник, верно, не успел истопить уголь, положенный по программе, и дикая жара.

Сентябрь 1952 г.

Веточку традесканции, которая в быту называется «бабьи сплетни», я сунул в сентябре в горшок, и она быстро стала расти. Росла она, как говорится, не по дням, а по часам. Она выросла длинным, изящным стебельком, спиралькой, на ней сидели овально-ланцетовидные листики, вверху нежно-зеленые, с серебристой пушистой кожицей, более темной, и не отливающие серебром зеленой окаемкой, и такие же, потемневшие глянцевитой полоской, нарезные листы. Чем ниже сидели ее листья, тем они больше переходили в лиловый цвет и серебристый налет на листе тускнел.

Однажды днем, когда пригрело солнце, веточка вдруг начала наклоняться. Она клонилась все ниже и ниже у меня на глазах, конец ее прогнулся кверху, и она сама приняла такой вид: в местах сгибов подагрически утолстился ее стебель, и вся она чуть потускнела, постарела. Но затем в разных ее местах, на всем ее протяжении начали на ней расти боковые отростки. С каждым днем все больше и больше вылезали они из-под листьев, самостоятельные, маленькие цветочки.

Когда мы уехали в Коктебель, то цветочки на сохранение оставили глухой соседке. Когда вернулись — цветочки, кроме кактусов, у старухи были очень плохи. Но на боковых побегах сохранились зеленые концы. Я их обрезал, подержал в банке с водой, пока они не пустили корни, и четыре отростка посадил в землю. Три из них укоренились, уже дали по новому листу.

Какая же поразительная жизнеспособность у этого растения!

Декабрь 1955 г.

Человек помнит себя восемнадцатилетним, тридцатилетним. Среди кого бы он ни находился, он всегда самый младший. И вот наступает время, когда в каком бы обществе ты ни находился, ты — самый старший, и все чаще и чаще ты ловишь на себе взгляд, означающий: ну а что здесь нужно этому старику?

Да, увы, уже много, слишком много лет мне, и место иной раз уступают в метро, и слишком часто мне говорят лицемерные доброхоты: «Сколько я вас знаю, вы совсем не меняетесь, совсем не стареете». Сами понимаете, в переводе на откровенность это означает: «О батенька мой! А ты здорово сдал, дружок!»

Сентябрь 1957 г.

Не мне одному кажется, что где-то после сорока, а может быть, и после пятидесяти жизнь вдруг понеслась, точно сорвалась с предохранителя, и теперь за ней не поспеть, да, да, не поспеть, не угнаться.

Конечно, ты отлично понимаешь, что надо жить с сознанием того, что никогда не поздно начинать что-нибудь новое с самого начала: книгу, на которую заведомо не хватит жизни, взяться за изучение нового языка, перестройку характера, хотя это и дело безнадежное, менять систему мышления.

Да, большое искусство не ждать будущего, а жить тем, что есть. И все-таки, может быть, как раз от возраста, от избытка впечатлений, если хотите, от житейского опыта, ощущение, что жизнь не становится яснее, наоборот, ты все больше ощущаешь ее, как спутанный клубок. Вероятно, плохо признаться в этом на старости лет.

Август 1959 г.

Было бы несправедливо, однако, сказать, что вся жизнь почти прошла, слишком поздно я спохватился и что ничего не сделано для истории.

Вспоминая, оглядываясь на прожитые годы, я все больше и больше склоняюсь к тому, что зримая жизнь, в которой и радости, и печали, и успехи, и поражения, — единственно ценное, что сохранилось в памяти, — в ней нет ни капли фальши, лжи, все естественно, все истинная правда. А разве не самое важное сейчас для всех сторон нашей жизни — ни одного фальшивого шага, ни грамма лжи?

Январь 1960 г.

С приближением старости все больше сталкиваешься с проблемами будущего, вопросами, связанными с жизнью дальнейших поколений, с которыми тебе столкнуться не придется. Это горькое чувство понимать, что твое любопытство — а какова жизнь будет дальше? — никогда не будет удовлетворено. А вокруг тебя все больше и больше свидетельств, что человечество готовится к будущей жизни. Проблема больших городов. Вопросы транспорта будущего. Социальное переустройство мира. Межпланетные путешествия. Победа над раком.