ОБИДА

В штреке было прохладно. Яркий прожектор освещал толстые стойки крепи, трубы воздухопроводки, рельсы, идущие по влажной почве. Иногда слышался глухой шум падающей в люки руды. Семечкин сидел, развалясь, на бревнах, легкий сквознячок прохватывал его тело, но он все не мог остыть и поминутно вытирал платком выступающий пот. Мимо прошел старик крепильщик. Он поклонился Семечкину, назвал его по имени-отчеству и спросил, как идут дела. Семечкин небрежно кивнул в ответ. Дела были обыкновенные, и он привык уже к всеобщему уважению. Еще бы — не так уж много найдется охотников работать в пожарном забое, попробуй поищи таких любителей.

Пожар на втором участке начался месяцев семь назад. Некоторые бурильщики, когда температура в забоях стала очень высокой, отказались работать. «Мы, — заявили они, — горняки, а не банщики». А Семечкин продолжал свое дело.

Пробурив несколько скважин, он выходил в штрек отдыхать. Это было приятно — выйти в штрек и развалиться там на бревнах. Отдохнув, он снова шел в забой. Чем дальше уходил штрек, тем все выше становилась температура. Немедленно приступили к тушению пожара, но работа по проходке не останавливалась. В феврале в десятом блоке забойщики наткнулись на такой горячий участок, что вспыхнула крепь. Увидев открытое пламя, Семечкин не растерялся, пустил воду и залил огонь, но газы выгнали бурильщиков из забоя, в шахту полезли горноспасатели в респираторных масках и быстро соорудили перемычку.

А на следующий день Семечкин снова был в шахте и бурил в пожарном забое. Коренастый, длиннорукий, с близко и глубоко посаженными глазами, этот человек с удивительной стойкостью переносил самую страшную жару. Там, где другие не могли выдержать и часа, Семечкин работал и два, и три часа и после этого еще мог заниматься с учительницей Петерсон, которая приходила через день на квартиру забойщика Пахомова. Семечкин жил на той же площадке, так что ходить учиться было недалеко. Забойщики занимались вместе с женами, вчетвером, они рассаживались вокруг обеденного стола и раскрывали свои тетрадки. Учиться было трудно, но Семечкин нисколько не отставал от Пахомова, хотя тому учиться было легче, так как в забое у него были нормальные условия.

До июля все шло довольно удачно. Прошли два квершлага, создали естественную вентиляцию, хорошо произвели заиловку[9], и температура в пожарном участке снизилась.

Но когда делали рассечку в четырнадцатом блоке, снова наткнулись на сильное горение, снова показалось пламя, появился газ, температура сразу подскочила до 70 градусов, и участок сбился с нормальной добычи.

Вскоре из треста приехали специалисты по пожарам. Они ознакомились с положением участка и предложили на время шахту закрыть, потому что пожар угрожает всему руднику.

Закрыть шахту, одну из трех на руднике, значило сорвать программу и недодать заводам много тонн руды. Макаров, директор рудника, идти на это отказался. «Государству нужна медь, мы должны тушить пожар, не прекращая добычи даже в пожарных участках», — говорил он.

Но какой же человек выдержит температуру пожарного забоя и сможет работать в таком пекле?

Макар вызвал к себе Семечкина, посадил на диван у своего стола, поговорил с ним минут пять, и Семечкин полез в пожарный участок. Ничего особенно героического в этом, конечно, не было, но все-таки не каждый согласился бы туда идти, и всеобщее уважение, которым пользовался Семечкин, оказывалось ему недаром; он отлично понимал это и гордился по справедливости.

Хорошо Пахомову вести полевой штрек на 170-м горизонте капитальной шахты: давай бури да жди отпальщика, и денежки у тебя в кармане. И можешь ты буфеты покупать и каракулевую шубу жинке и «ЭЧС» у себя устанавливать. Легкое дело. А попробовал бы ты постоять на месте Семечкина. Это, брат, не всякий сможет.

И когда Пахомова вместе с другими уральскими горняками посылали на практику в Криворожье, а Семечкин остался в Красноуральске, он обиделся, но не очень, потому что понимал — не ему же учиться у криворожцев, у которых небось во всем бассейне не сыскать забоя с такими условиями, в которых работал он. А вот Пахомову — тому нашлось бы чему поучиться в Криворожье. Он на простой работе стоял. Особенно обижаться тут не было оснований.

И Семечкин работал в пожарном забое. Проходил месяц за месяцем, и он давал по 140 процентов нормы, в то время как другие забойщики, которые работали в пожарных забоях, едва давали 100. Портрет его вывесили на лестнице красноуральского Дома культуры, как и подобает, раз устраивается галерея лучших ударников.

Пробурив несколько скважин, он вылезал в штрек и отдыхал на бревнах.

В отверстие, оставленное в перемычке, вылезал его подручный и, чертыхаясь, лез на бревна отдыхать, говоря, что пусть провалятся ко всем чертям и рудники, и шахта, а он больше ни одного дня не останется здесь. Семечкин с ехидством похлопывал его по спине и спрашивал:

— Никак ты зябкий очень, может, тебе туда электропечку поставить?

— Иди ты к дьяволу, африканец! — орал на него подручный. — У человека глаза чуть не лопнули от жара, а ему смешно.

— Слабый ты, кишка у тебя тонкая, — отвечал Семечкин, — тебе бы в родильном доме клистиры ставить, а не бурки бурить.

И, сняв спецовку, лез в забой.

Сразу же за перемычкой парной, кисловатый воздух охватывал его, и кровь начинала стучать в висках. Внизу было все же не очень жарко. Он медленно поднимался и становился во весь рост. На высоте человеческого роста температура была уж очень большой, и лицо становилось мокрым раньше, чем он успевал встать на лестницу, по которой нужно было подниматься. Там, на высоте четырех метров, был забой. Экономя каждое движение, он поднимался в неимоверной жаре и брал перфоратор. От пота, стекающего по его голой спине и животу, через пять минут становились мокрыми подштанники. Пот был кислый, все здесь было кислым и раскаленным, как на верхнем полке в хорошей бане. Он открывал воздух, перфоратор начинал рычать, и самое неудобное во всем этом деле было то, что от пота очень скользили руки.

Много месяцев работал Семечкин в пожарном забое. Просачивающаяся в шахту вода растворяла колчеданную пыль, и, попадая на вспотевшее тело, эта кислотная жидкость разъедала кожу, появлялись язвы, которые долго не заживали. У Семечкина несколько раз бывали такие язвы, но, вылечив их, он снова шел в пожарный забой. И ни разу за все время он не подумал о том, что пора бы ему попроситься на работу в нормальных условиях. Кто-нибудь другой, может быть, и не смог бы выдержать столько времени такой трудной работы, но только не Семечкин. Семечкин с самого начала работал на втором участке и будет на нем работать до тех пор, пока пожар не прекратится. Никакая температура и никакие болезни не заставят его отсюда уйти. Вот и все.

Однажды на шахте стало известно, что на квартире забойщика Пахомова рудоуправление устраивает ужин. Приглашались лучшие забойщики рудника — Черников, Сафин, Гилязев, Фабиан, Бубнов, Ларшин и, конечно, Семечкин. Семечкину, однако, показалось странным, что ужин устраивается на квартире у Пахомова, а не у него. В конце концов, участок Семечкина гораздо труднее, чем проходка какого-нибудь полевого штрека, и работай он там вместо Пахомова, он дал бы наверняка не меньшую выработку, а вот Пахомов еще неизвестно как сработает в пожарном забое, если его туда послать. И Семечкину не понравилось такое решение — устроить ужин у Пахомова. Он даже решил на этот ужин не идти. Подумаешь, съездил человек в Криворожье, начал показывать ударную работу, и ему сразу же почет и уважение. Каждому на руднике ясно, что Семечкин как забойщик не уступит Пахомову. Почему же в таком случае ужин устраивается у него на квартире, а не у Семечкина?

Когда приезжает на рудник управляющий трестом, с кем из рабочих он разговаривает в первую голову? С Семечкиным. А когда приезжают фотографы или корреспонденты, куда их ведут в первую очередь? На участок Семечкина. И они там отдуваются, когда постоят минуту в самом пекле, и спрашивают с изумлением, как он может тут работать?

И вдруг ужин устраивается у Пахомова…

Ну что ж. В таком случае ужин этот состоится без него.

Повар Карл Карлович и его помощник приехали из ресторана на грузовике с корзинами, полными кастрюль и сковородок.

Презрительно оглядев маленькую плиту, Карл Карлович пожал плечами и сказал, что на такой плите хорошо кипятить молоко или варить манную кашу детям, но он себе не представляет, как можно изготовить ужин на двадцать персон.

Однако в столовой уже раздвигали стол, и хозяйка Александра Федоровна доставала из сундука скатерть, а ее подруги бегали из кухни в столовую с хлебницами и салфетками, хотя ужин еще не начали готовить и нечего было особенно спешить.

Все уже знали, что ужин будет стоить пятьсот рублей и что повар Карл Карлович в свое время служил в екатеринбургском ресторане и Колчак будто бы хотел увезти его в Омск, но повар спрятался в погребе в кадке из-под квашеной капусты и его не нашли.

Гости пришли часов в восемь. Новые пиджаки трещали на их плечах, когда они здоровались с женщинами и рассаживались на стульях. Вместе с гостями пришел хозяин дома Александр Пахомов. Он только что вылез из шахты, и жена поспешила его запереть в спальне, чтобы он переоделся в серый костюм, купленный летом в Москве.

Затем пришли директор рудника Макаров, парторг и председатель рудкома. А Семечкина все еще не было. Макаров постучал в стенку, но Семечкин не пришел, и за ним отправился председатель рудкома. Семечкин спал, его пришлось поднять с кровати и заставить одеться. Никто особого значения этому случаю не придал, потому что, когда явился наконец Семечкин и начали садиться за стол, хватились Пахомова, а его нет. Сперва подумали, что он вышел по нужде или посмотреть корову. Но тут раздался страшный треск, кто-то ломился в дверь спальни. Александра Федоровна всплеснула руками и побежала отпирать. Все услышали яростный шепот в коридоре и голос хозяйки:

— Ну куда ты теперь пойдешь, когда люди уже за стол садятся?

Макаров вышел в коридор и узнал, что Пахомов хочет идти в соседний дом, где ему всегда завязывают галстук, потому что он никак не может этому научиться. Макаров хлопнул его по плечу и, взяв под ручку, ввел в столовую.

И вот все сели за стол и начали пить и есть. Все, конечно, понимали, что этот ужин устроен не просто так, а что директор хочет сделать какое-то сообщение. Семечкин ожидал, что директор, как всегда, несмотря на то, что ужин организован не на его квартире, напомнит присутствующим о славной работе в пожарных участках. Он привык, что всегда на подобных собраниях говорили о нем и пили за его здоровье. Но в этот раз Макаров, ни слова не говоря, вытащил из бокового кармана газету, раскрыл ее и сообщил о том, что в Донбассе шахтер Стаханов поставил невиданный рекорд добычи. И когда он назвал цифру, забойщики зашевелились, заскрипели стульями, из кухни пришел Карл Карлович в белом переднике и белом колпаке, и те, кто поднес в это время стаканы ко рту, поставили их в изумлении на место. Семечкин просто не поверил своим ушам.

— Да такой вещи не может быть! — сказал он.

И все дружно закивали головами, подтверждая его слова.

— А вот, значит, может, — сказал Макаров и захохотал. Он был тучный мужчина с красным лицом и маленькими глазами, хохотал он отрывисто, словно лаял.

Тогда все захотели прочесть это сами, и он дал газету Семечкину. Вокруг Семечкина склонились головы, и Семечкин, громко шепча, прочитал напечатанное в газете.

Прочтя про рекорд Стаханова, все замолчали и смотрели на Макарова, точно он им сейчас объяснит, как же так случилось, что этот донбасский шахтер дал такую невиданную добычу. Но Макаров ничего сказать не мог и только поворачивался от одного к другому и говорил:

— Что, здорово? То-то!

Он говорил это так, словно если не он сам поставил рекорд, то, во всяком случае, рекорд поставлен в его шахте.

И тогда Пахомов, покашляв в кулак, негромко произнес:

— А мы бы тоже могли давать больше! Разве нет? Если подходящие условия… — Он посмотрел на товарищей.

Семечкин задумчиво покачал головой — попробуй давать больше в условиях пожарного участка. Черников, который немного косил, когда волновался, смотрел не разберешь куда. Сафин и Фабиан молчали.

— Только бы захотеть, — сказал Макаров.

— Захотеть-то можно, дело не трудное, — сказал Черников, — а вот сделать — это трудней.

Тут все зашумели, повскакали, и только один Семечкин сидел нахмурившись, держа большую руку на стакане с красным вином.

Забойщики кричали, махали руками. Пахомов раскраснелся и перестал скромничать, а Черников нечаянно опрокинул бутылку, она разбила рюмку и отколола кусочек стеклянной подставки для вилок и ножей. Карл Карлович, вздыхая, убрал разбитую рюмку, внимательно осмотрел ее и сунул в цветочный горшок.

Пахомов вдруг поднял руку и на всю комнату заявил, что берется давать пятьдесят метров проходки в месяц вместо нормы в тридцать пять. И тогда Черников сказал, что тоже может от него не отстать, пусть только администрация даст все условия. «А какие ты условия дашь в пожарном участке?» — думал, глядя на них, Семечкин и молча пил вино. Макаров хохотал, хлопал забойщиков по плечам и по животам и заставил Пахомова и Черникова подписать договор на соцсоревнование.

И только один Семечкин не кричал и не смеялся, а сидел хмуро и все время пил, как пьяница, в одиночку, но вино на него не действовало. Он встал из-за стола раньше других и не прощаясь ушел к себе.

И после этого ужина у Пахомова все пошло вверх тормашками. Иначе и сказать нельзя. Каждый день в кабинете Макарова происходили какие-то совещания, и Пахомов после смены отправлялся туда заседать, и многие другие забойщики тоже там присутствовали. А о Семечкине никто и не вспоминал. Начались разговоры, что ссылаться на пожар нечего, это, мол, причина объективная и, несмотря на пожар, рудник обязан перевыполнить план. Стали мечтать, что вот, мол, скоро рудник будет давать две тысячи тонн, когда еле-еле выдавал тысячу.

Семечкина все эти разговоры очень раздражали. Последний молокосос, ставший бурильщиком без году неделя, предъявлял какие-то претензии и мечтал, что вот, мол, он, а не кто другой, поставит такой рекорд, какой и вообразить нет возможности. И больше всего Семечкина злило то, что он-то сам ничего сказать не может. Пожарный участок так и оставался пожарным участком с температурой до 60 градусов, — в таких условиях ничего нового придумать было нельзя, слава богу, что еще хватает сил на работу в таком пекле.

А между тем на этих заседаниях у Макарова решался вопрос о дифференцированных бригадах.

Раньше забойщик и бурил, и крепил, и убирал породу, и поднимал скрепер, чтобы захватить руду. Больше половины рабочего времени уходило у него на подсобную работу. Теперь решили, что забойщик будет только бурить, а все остальное будут делать специальные люди.

Но к Семечкину все это не имело никакого отношения, потому что в пожарных забоях работу никто не собирался перестраивать, хотя, наверное, что-нибудь можно было сделать и здесь.

И вот к концу месяца, после реорганизации бригад, стало известно, что Пахомов заканчивает проходку пятидесяти метров полевого штрека и перевыполняет свой договор с Черниковым. В принципе Семечкин ничего против этого не имел. Перевыполняет? Пожалуйста. Смешно удивляться, что такой забойщик, как Пахомов, может перевыполнить свою норму. Тем более что все условия созданы.

Двадцать пятого октября Семечкин кончает смену, вылезает на-гора, моется, выходит из бани и видит во дворе, перед подъездом рудоуправления, кучу народа: и бабы, и ребятишки, и духовой оркестр в полном составе. Оркестр играет, пионеры несут цветы. Пахомов стоит красный как рак и не знает, что ему делать. Тут к нему пробивается Макаров, хватает за руки, кивает ребятам головой, и те поднимают Пахомова и начинают качать.

Семечкин видит все это, лицо его синеет, он чувствует, как сердце начинает стучать изо всех сил. Никто на него не обращает внимания, будто его здесь нет, он стоит у стенки, и какая-то чертова дрожь трясет его, а Пахомов, размахивая руками и хватая за головы людей, взлетает вверх и орет не своим голосом: «Ребята, хватит, уморите!»

На следующий день Семечкин на работу не вышел. Жена решила, что он заболел, и хотела бежать к телефону, но Семечкин остановил ее, и она ушла на кухню. Часов в десять он встал, надел костюм и пошел к директору.

Макаров сидел за столом и читал какие-то бумажки. Семечкин подошел к его столу. Макаров поднял голову.

— Ты что? — спросил он.

— Я, Андрей Иванович, прошу отставки. Не хочу больше работать в пожарном участке, — сказал Семечкин.

— Что ты это вдруг? Сколько времени работал — слова не говорил! — удивился Макаров.

— А вот теперь сказал. Вы мне дайте или нормальный забой, или я себе другую работу буду искать.

— Ты что, спятил? — закричал Макаров. — Может, тебе доктора позвать? В чем дело?

— Я, Андрей Иванович, так работать не могу. — Голос у Семечкина задрожал, он выругался и прошептал: — Чем я хуже Пахомова? Ну, скажите, чем?..

Макаров открыл рот, маленькие его глаза застыли, потом он спохватился, взялся руками за голову и, покачивая ею, запричитал:

— Ах садовая ты голова, ах ты несчастный ухарь…

Потом Макаров опустил руки, побледнел и заорал на всю комнату:

— Ты что же мне ваньку валяешь? Лететь собрался? Неужели трудно понять… Одно дело — пожарный участок, другое — добычу поднимать. Что в тебе, разума не хватает? И одно важно, и другое важно.

Он кричал долго, лицо его снова стало красным, он полез на подоконник открывать форточку, потому что в кабинете было страшно жарко, и все кричал Семечкину, что он баба, что он садовая голова, в амбицию ударился, когда дело это общерудничное, что вся страна нормы поопрокидывала, а он, мол, о личной славе беспокоится, хотя всем известно, что он первый стахановец на руднике, даже говорить об этом нечего, надо радоваться, что другие люди, вроде Пахомова, тоже выходят на передовые позиции, а заслуги Семечкина никто и не думал забывать…

Семечкин сел на краешек дивана и сидел молча, опустив голову, и только изредка взглядывал, на директора. Макаров ходил по кабинету, махал руками, и зеленые мешки под его глазами тряслись. И Семечкину показалось, что Макаров почувствовал свою вину перед ним и потому так раскричался, что хотел ее загладить, ясно, что в пожарных забоях тоже люди есть, которые не желают уступать другим, перевыполняющим нормы на легком месте. В конце концов, и в пожарном забое, вероятно, можно создать какие-то условия для стахановской работы, нужно только хорошо подумать над этим; сам же Макаров говорил, что на пожар ссылаться нечего, это причины объективные, а теперь, видно, забыл свои слова и так увлекся перестройкой бригад, что и забыл про пожарные забои.

Когда Семечкин высказал все это, Макаров замолчал и сердито посмотрел на него. Конечно, теперь Макарову нечем было крыть, ему могло быть только совестно. Он стоял посреди кабинета, толстый и злой, потом вдруг подошел к забойщику, положил руку на его плечо и спросил ехидно:

— Так ты, значит, уходить собрался?

Что ответишь на такое дело? Крыть теперь стало нечем Семечкину. Одно на одно пришлось. Да, он уходить собрался. Но это же так, от обиды. Он же обижался не зря, а имел на это все основания. Пробурчав что-то в ответ, Семечкин встал и вышел из кабинета. Он чувствовал удовлетворение, но вместе с тем и стыд. И ему довольно долго было стыдно, пока он надевал спецовку, но потом, в шахте, это чувство прошло и все загладилось, и он думал только о том, что раз Макаров так раскричался, значит, почувствовал свою вину и хотел теперь ее загладить.