Заговор писателей против Мандельштама

Около 6 марта О. М. и Н. М. вернулись в Калинин, быстро-быстро собрались и, после очень трогательного расставания с Травниковыми, выписавшись и оставив у них корзинку с архивом, уехали через Москву в Саматиху.

В Москве они задержались на один или два дня, ночевали у Харджиева[97]. Там, вероятно, с ними и повидался Борис Лапин, подаривший О. М. том Шевченко[98].

Чем же были заполнены эти дни?

Посещением музеев и хождением по начальству Несомненно, О. М. не удержался и забежал к своим «импрессионистам» на Волхонку. Посетил он и друзей-художников. В частности, Осмеркина, который, возможно, именно тогда и сделал свои знаменитые карандашные наброски — последние портреты поэта «с натуры», уже по этому одному могущие идти на правах его посмертной маски[99].

Посетил и Тышлера, которого, как пишет Н. М., «оценил очень рано, увидав на первой выставке ОСТа серию рисунков „Директор погоды“… „Ты не знаешь, какой твой Тышлер“, — сказал он мне, приехав в Ялту. В последний раз он был у Тышлера и смотрел его вещи перед самым концом — в марте 38 года»[100].

Но больше всего времени ушло на начальство. В прошлый приезд О. М. в Москву его принял Ставский и «предложил поехать в „здравницу“, чтобы мы там отсиделись, пока не решится вопрос с работой»[101]. Встретился он со Ставским и на этот раз, и снова встреча воодушевила О. М. Через пару дней, 10 марта, он писал уже из Саматихи Кузину:

«„Общественный ремонт здоровья“ — значит, от меня чего-то доброго ждут, верят в меня. Этим я смущен и обрадован. Ставскому я говорил, что буду бороться в поэзии за музыку зиждущую. Во мне небывалое доверие ко всем подлинным участникам нашей жизни, и волна встречного доверия идет ко мне. Впереди еще очень много корявости и нелепости, — но ничего, ничего не страшно!»[102]

В этой эйфории О. М. упустил смысл встречи с другим писательским боссом — тем самым, что однажды привел к Катанянам Шиварова. Фадеев, однако, выполнил свое обещание и переговорил об О. М. высоко наверху, с Андреевым. Разговору в кабинете Фадеев предпочел салон своей машины:

«Он предложил отвезти нас куда нам надо, чтобы по дороге поговорить. Он сел рядом с шофером, а мы позади. Повернувшись к нам, он рассказал, что разговаривал с Андреевым, но ничего у него не вышло: тот решительно заявил, что ни о какой работе для О. М. не может быть и речи. „Наотрез“, — сказал Фадеев. Он был смущен и огорчен»[103].

Уже это одно должно было насторожить О. М. — настолько это противоречило тому, чем им казались путевки в мещерское ателье по «ремонту здоровья». Вместо этого О. М. даже пробовал утешать Фадеева, мол, ничего, как-нибудь все образуется…

Услышав о Саматихе, Фадеев насторожился и, кажется, сразу же догадался обо всем, что это может значить:

«…Он принял эту новость довольно раздраженно: „Путевки?.. Куда?.. Кто дал?.. Где это?.. Почему не в писательский дом?“ О. М. объяснил: у Союза нет домов отдыха в разрешенной зоне, то есть за сто километров от режимных городов. „А Малеевка?“ — спросил Фадеев. Мы понятия не имели ни о какой Малеевке, и Фадеев вдруг пошел на попятный: „Так домишко отдали Союзу… там, верно, ремонт…“ О. М. выразил предположение, что сочли неудобным посылать в писательский дом до общего разрешения вопроса. Фадеев охотно это объяснение принял. Он был явно озабочен и огорчен. Сейчас, задним числом, я понимаю, что он думал: события, которых он ждал, приблизились, и он понял технику их осуществления. Самый закаленный человек не может глядеть этим вещам в глаза. А Фадеев был чувствителен.

Машина остановилась в районе Китай-города. Что нам там понадобилось? Уж не там ли было управление санаториями, куда мы должны были сообщить о дне выезда, чтобы за нами выслали лошадей на станцию Черусти Муромской железной дороги. Оттуда до Саматихи было еще верст двадцать пять.

Фадеев вышел из машины и на прощание расцеловал О. М. По возвращении О. М. обещал обязательно разыскать Фадеева. „Да, да, обязательно“, — сказал Фадеев, и мы расстались. Нас смутил торжественный обряд прощания и таинственная мрачность и многозначительность Фадеева. Что с ним? Мало ли что могло быть с человеком в те годы: на каждого хватало бед… Ослепленные первой удачей за всю московскую жизнь — путевкой: Союз начал о нас заботиться! — мы даже не подумали, что мрачность Фадеева как-то связана с судьбой О. М. и с ответом Андреева, означавшим страшный приговор…»[104]

Приведение его в исполнение началось еще до Саматихи. Так, полным фиаско закончился поход О. М. в Госиздат за переводом. Редактор отдела западной литературы хотел дать ему перевести «Дневник» Эдмона и Жюля Гонкуров, на эту работу Мандельштамы всерьез рассчитывали, как на единственный источник собственных средств. Но Луппол[105] отказал О. М. в этом счастье категорически и бесповоротно.

Трудно сказать, вспомнил ли О. М. в этот момент о разговоре с Фадеевым, но он тотчас же, по горячим следам, написал Ставскому:

«Уважаемый тов. Ставский!

Сейчас т. Луппол объявил мне, что никакой работы в Госиздате для меня в течение года нет и не предвидится.

Предложение, сделанное мне редактором, таким образом снято, хотя Луппол подтвердил: „мы давно хотим издать эту книгу“[106].

Провал работы для меня очень тяжелый удар, т. к. снимает всякий смысл лечения. Впереди опять разруха. Жду Вашего содействия — ответа.

О. Мандельштам»[107]

Машинописная копия этого письма сохранилась в переписке Правления ССП за 1938 год[108], причем в левом верхнем углу начертана резолюция Ставского: «Т. Каш. Сохраните — Мандельштам»[109].

Т. Каш. — это В. М. Кашинцева, заведующая секретариатом ССП, а вот что значит сама резолюция «Сохраните Мандельштама»? То есть помогите ему, не дайте ему погибнуть? Или «Сохраните — Мандельштам», т. е. подколите к делу О. М.? Судя по результату, второе правдоподобнее.

Впрочем, О. М. и не подозревал об этой резолюции, как и не догадывался и обо всем ее лицемерии.