Стихи под диктовку: «список Чухонцева» и «список Поболя»
…Писательский Дом творчества в Голицыно, в отличие от других подобных заведений, был местом, в котором писатели, в основном старшего поколения, действительно работали. Попадала в Голицыно и молодежь, и вечерами случались интересные посиделки — старики и молодняк. Приходил на них и Арсений Тарковский, чья собственная дача находилась неподалеку.
Здесь, в Голицыно, осенью 1969 года, Олег Григорьевич Чухонцев познакомился и подружился с Юрием Осиповичем Домбровским и его женой Кларой. Домбровский любил бутылочку и иногда перебирал дозу. В такие минуты он любил читать стихи, собственные стихи — и читал их очень выразительно, как-то по-своему, педалируя и выкрикивая какие-то фразы или слова.
Однажды вечером в такую минуту Домбровский вдруг спросил Чухонцева: «А хотите неизвестные стихи Мандельштама послушать?» — «Конечно, прочтите!» — «Ну, слушайте…».
И в подобающей случаю возбужденной манере Домбровский прочитал те стихи, что приведены ниже. Дочитав, сказал, что записал их со слов автора на пересылке.
Чухонцев не растерялся и попросил: «А можете продиктовать?» — «Могу!»
И стал диктовать.
Чем больше Чухонцев писал, тем более убеждался, что это не Мандельштам. Да, живо, да, талантливо, но как-то для главного, в его представлении, российского поэта XX столетия — жидковато. Зато вполне тянуло на хорошего эпигона или мистификатора. А к мистификациям Юрий Осипович был вполне благорасположен, и тут-то Чухонцева озарило: да это же он сам, Домбровский, и написал!..
Когда диктовка закончилась, Чухонцев протянул листок Домбровскому. Тот внимательно все перечел, взял ручку и приписал на полях: «Я никогда никому это не рассказывал, а сейчас рассказал, потому что выпил. Юрий Домбровский».
…Вскоре, уже в Москве к Чухонцеву заглянули жившие по соседству знакомые — литературовед Олег Михайлов и великий джазовый трубач Андрей Товмасян, ставшие одними из первых слушателей «неизвестного Мандельштама». «Дайте нам, — запросили гости. — Мы сделаем научную текстологическую экспертизу».
Ксероксов тогда не было, перепечатывать было лень, и Чухонцев отдал им оригинал своей записи под диктовку Домбровского.
Прошло какое-то время, и Товмасян возвратил листок — в целости и сохранности. Но со словами: «Это Мандельштам!»
Нисколечко не изменив своим сомнениям, Чухонцев тем не менее промолчал, но подумал: «Ну, хорошо. Научная экспертиза… А почему бы и нет? Красивая легенда…»
Когда в конце августа 2014 года Олег Григорьевич рассказывал по телефону эту историю и обещал сделать хорошую ксерокопию с этого голицынского листочка, сам я пребывал в полном убеждении, что историю эту в каком-то более смутном виде я уже знаю и что даже сам листочек этот или листочки уже видел. Более того — порывшись у себя в компьютере, я нашел в нем мэйл от Коли Поболя, ближайшего моего друга[516]. Переписка об этом велась зимой 2009 года, один из атачментов содержал сканы двух страниц (или, возможно, одной страницы с оборотом), на которых и был записан этот «апокриф». Как и откуда он попал к Коле, уже и не вспомнить, но мне казалось, что от самого Чухонцева (может быть, через Липкина).
Низ второго листа был срезан при сканировании, и приписка решительно не совпадала с тем, что рассказывал о приписке по памяти Олег. Но никаких сомнений в том, что это и есть тот самый «голицынский список» Чухонцева, рассказ о котором я только что записал, у меня не возникало.
Недоставало только сравнить «приписки», и я приложил эти сканы к электронному письму Чухонцеву с записью его рассказа.
Каково же было наше обоюдное удивление, когда выяснилось, что это разные списки!
«Список Чухонцева» — это список его рукой с припиской Домбровского на полях. «Мой» же — это список рукой не двух, а одного лица (руку Домбровского я не знал, но почерк показался мне хорошо знакомым). Строфы для верности пронумерованы, на первом листке — с 1 по 6, на втором — с 7 по 9 плюс приписка. В верхней части первого листа справа — еще два пояснения: «[копия]» и «[ошибки в правописании сохранены]», что фактически исключало руку самого Домбровского.
И вот тут я однозначно опознал почерк — да это же Колина рука!..
Приведу текст «неизвестного Мандельштама» по этому источнику (назовем его «списком Поболя»):
О, для чего ты погибала, Троя,
И выдуман был Одиссеем конь?
Каких изменников, каких героев
Испепелил бенгальский твой огонь?
Зачем не откупилась ты от тлена
В свечении своих бессмертных риз,
Похожая на молнию Елена,
И был забыт лысеющий Парис?
А может быть, влюбленные для вида,
Целуются они, обнажены,
Лишь на картине юного Давида —
Две декорации с одной стены?
И юноша исполненный отваги,
Лишь в те минуты юн и именит,
Когда в устах ослепшего бродяги
Его шальная молодость звенит.
Исчезло всё. И рыцари, и боги,
Истёртые в один летучий прах.
Пустынный вихорь ходит по дороге
Сухую пыль вздувая в лопухах.
Гудит, гудит, расходится кругами,
Вновь возвращается на прежний путь,
И словно пыль скрипит под сапогами
Мозг Одиссея и Елены грудь.
Но брошенное волей бутафора
На землю, где убийство — ремесло,
Чудовищное яблоко раздора
За три тысячелетья проросло.
И вот опять похищена Елена,
Да только чья Елена — не поймешь…
Опять сзывает хриплая сирена
Созревшую к убою молодежь.
Уступленная недругу без боя,
И брошенная, как Троянский конь,
Европа бедная, покинутая Троя,
Ты погибаешь, на коленях стоя,
Не испытав железо на огонь.
Далее следовала дата («1937–1938?») и следующая приписка:
«Этого стихотворения Осипа Мандельштама, нет ни в одном издании его стихов, ни в советских, ни в американских.
Стихотворение это было написано О. Э. Мандельштамом в лагере. Он читал его своим друзьям и товарищам по несчастью, и один человек (фамилию не помню) запомнил его, и когда этот человек — чудом выжив, вышел из лагеря, он (уже в Москве) передал это стихотворение Олегу Чухонцеву (поэту), и тот в свою очередь — мне.
Стихотворение это знает весьма ограниченный контингент лиц, в основном фанаты и любители творчества О. Э. Мандельштама.
В самиздатовских списках это стихотворение не ходило.
Стихотворение это не знала даже вдова поэта Надежда Яковлевна Мандельштам.
Стихотворение это попало […]»
И дальше — дефект Колиного скана: текст «обрезан»!
В «списке Чухонцева» авторская (его рукой!) приписка такова:
«Это то стихотворение, которое О. Э. прочитал мне на второй речке Свитлага (Владивосток), пересыльный лагерь на Колыму. Но Н. Я. пишет о другом стихотворении — это же я диктую первый раз. Потому что я выпил. Д.
Есть еще и одна тонкость — я знал О. Э. тогда, когда он по справке НКВД был уже мертв — но он был жив, и это стихотворение времени Дроль Д’игер[517], т. е. лето 1940 г.».
К тому же у двух текстов явно разные даты записи. В первом случае, как вспоминает Чухонцев, то была осень 1969 года, причем «пишет» применительно к Н. Я. означает не изданную книгу, а ее машинопись, которую она показывала Домбровскому (загадкой тут является «другое стихотворение» — в окончательном тексте «Воспоминаний» ничего подобного нет), а во втором — никак не раньше 1974 года (первое советское издание стихов Мандельштама — томик в Большой серии «Библиотеки поэта» — вышло буквально в последние дни 1973 года).