19
19
В эти дни золотой осени Ковпак сказал мне:
— Петро! Полетишь на Большую землю? Тебя давно твое начальство вызывало… Доложи заодно и про нас. А!
Сказано это было спокойным тоном, но я видел, — старик сильно волнуется. Никто из нас не знал, как оценит руководство наш Карпатский рейд. «Задача выполнена», — радировал Ковпаку партизанский штаб во время рейда… Но как?
Ковпак страдал бессонницей… Он прислушивался к скрипу дверей в новом, только что срубленном доме.
Ясно было — Ковпак больше всех ждет Руднева… А когда и он сказал: «Петро… Полетишь на Большую землю»… я подумал про себя: «Значит — все»… и стал собираться…
Сабуровский аэродром находился вблизи от Лельчиц. Вспомнились зимние ночи…
Всего только десять месяцев назад готовились мы к Лельчицкой операции. А казалось — прошли годы…
Вспомнились слова Руднева:
«Хлопцы! Это наши «партизанские Канны». Много воды утекло с тех пор. Уже даны немцу нашей доблестной армией настоящие Канны под Сталинградом, уже завершена полной победой битва на Курской дуге… А как же мы? Есть ли наша доля, наша капля труда, подвига в общей победе? — спрашивали мы себя в эти осенние дни.
Вот Боровое — село, где мы стояли после «партизанских Канн»… Теперь тут расположены отряды Сабурова и Бегмы.
Мы подъезжали к аэродрому на рассвете… Подморозило…
— Щира лошадка, — почему–то ни к кому не обращаясь, сказал Ковпак.
Встает в памяти зимний день, когда мы впервые пришли сюда.
«Отсель грозить мы будем шведу», — декламировал тогда Руднев.
— Ты расскажи там… не забудь… про Проскуровску дорогу, — твердил Ковпак.
Я вспомнил… на обратном пути из Карпат все группы докладывали об этой дороге… Вспомнил, как проходил ее и сам…
Лом людей, машин и танков двигался сплошным потоком по Проскуровской дороге на запад… Это была гигантская работа наших старших братьев — Красной Армии на Курской дуге. Там, далеко, за тысячу километров от нас на восток, они взяли за глотку Гитлера, и хруст фашистских костей дошел до нас сюда, до Тернополя, по железной дороге «першей клясы».
— Скажи, что мало мы ее поковыряли?.. Не було чем…
Вспоминаю, как по ночам, бывало, не спит наш командир… скрипит зубами, ворочается… Не хватило тола, чтобы полностью закрыть дорогу «першей клясы».
И, прощаясь с командиром, я думаю о своем…
Ковпак сложен и разнообразен. Все в нем есть — и величие, и простота, и хитрость, и наивность. Что же главное в этом человеке? Главное — преданность партийному долгу… Это несомненно… Затем — требовательность к себе и к своим подчиненным… Он любит законченность мысли, отточенность плана операции. Как всякий новатор, он иногда даже в ущерб делу впадал в резкости… Не раз наскучивал он нам своей придирчивостью, и казалось, что делает он это зря. Но, вдумываясь глубже, я видел в этом самородке ту черту совершенства, которая всегда отличает незаурядных людей от посредственности.
Опыт солдата помогал ему решать серьезные задачи, отмыкая их сложный замок ключом «маленьких дел». На разборе этого рейда Ковпак ясно объяснил неудачу боя тем, что выход батальонов на исходное положение был не в том порядке, который нужен был к началу боя. «Что недоделано, то не сделано» — эту истину понимал и ее всегда добивался этот народный вожак.
Уже перед самым вылетом приехал из Конотопа связной и передал принятую после нашего отъезда радиограмму:
«Ковпаку — Вершигора.
Приветствую честные ваши заслуги… Ходатайствую о представлении ваших героев заслуженным наградам.
Хрущев».
Ковпак немного повеселел…
— Не забув наградные листы, Петро?!
И снова взмыл ввысь самолет… Уже не Лунц, а новые крылатые партизаны, бывалые хлопцы Гризодубовой везли нас на Большую землю.
Почти на рассвете перелетели Днепр… Пожары, пожары, пожары кругом…
— Тут сейчас — фронт. Армия наша подходит к Киеву. Это немец уносит ноги с советской земли, — говорит Таран, командир корабля…
Левобережье было уже полностью свободно от немца.
Светало. Я глядел вниз из кабины пилота…
Ох, как ты постарела, заморщинилась окопами, траншеями, надулась волдырями бомбовых воронок, украинская земля!
Догорала справа Дарница…
Самолет наш не приняли в Харькове. Мы сели в Курске. Со мною Николай Смирнов — наш главный радист, Анютка Маленькая и Володя Лапин. Они, после полутора лет пребывания в тылу врага, первый раз на Большой земле. Добираемся в Харьков эшелонами… Из одного в другой… Молодые ребята были взволнованы, веселы… Я не слушал их болтовни…
Крепко запомнилось все виденное и слышанное в эти первые сутки на Большой земле. В теплушках ехали солдаты, женщины, воюющий народ. Именно воюющий народ…
И в эту ночь с предельной ясностью осознал я такую простую истину: война — это труд. Весь народ, и мы с ним вместе — совершаем величайший труд.
Вот тихо, словно воркуя, разговаривают бывалые гвардейцы… Потрескивает от глубоких затяжек махорка, выхватывая на миг из тьмы теплушки гвардейские усы…
— Полк был хороший, дружный полк…
А из другого угла недовольный голос разъясняет:
— У него, брат, не такой пост, чтоб он наперед знал. Он только то может знать, что было… Должность не такая, чтобы вперед…
И снова вокруг треск махорочной затяжки.
— И начали нашу роту общипывать…
— Из зависти, что ли?
— Не–е–э, по недоумению… А у меня ж был Нестеренко, пулеметчик такого класса… Знаешь, какого? Высшего класса.
Баба цыкает на ребенка и в перерывах между его криками торопливо рассказывает соседке:
— «А ну, покажи руки», — говорит секлетарь… «У нее руки не порепанные, значит, и в партию принять не можем», это — я кажу… «Правильно», — говорит секлетарь… А я партизан передержувала… Мне вера от партии большая.
Другая баба говорит о чем–то своем:
— Теперь ведь бога нет, ни сына божья, ни святого духа. Если бы был бог, разве допустил бы он такое?
Из другого угла басит кто–то:
— Женщины? Ох, женщины… Боны нам и велыкую службу служыли… Ох, ох… воны нам и велыкие грехи робылы… От, скажем, Ульяна… ерой… нет, именно — ерои… а що я через нее натерпелся, ох–го–го… брат ты мой…
В центре теплушки у гаснущей печурки толкуют два политработника еще с лазаретным запахом распарившихся шинелей.
— Пролежал я без чувств на морозе сутки. Вся душа до мосла промерзла. А дальше не помню… Раны залечил, а вот суставной ревматизм… никак его не выгоню.
— Да… плохо твое дело. Какой же ты замполит, если, скажем, полк на лыжах, а ты на тачаночке… Гнать тебя из армии надо… В армии только здоровые служить могут.
И говоривший натужно кашляет, сдерживаясь изо всех сил… Терпеливо переждав приступ кашля у товарища, ревматик продолжает оправдываться:
— В нашей дивизии многие ранены. Кто в живот, кто в Руку, кто в ногу…
— Ну, тогда на турецкую границу дуй. Там с ревматизмом можно… Да и дела хватит. Все ж таки там на нашем парадном входе чужой швейцар стоит… — помолчав, он добавляет, чтобы отвлечь внимание собеседника от мучившего его кашля. — А у меня мозоли… на левой ноге, совсем замучили.
И, мстя собеседнику, ехидно смеется ревматик:
— Да, солдату, да еще в пехоте, с мозолем никак нельзя–а–а… Нельзя, брат…
В глубине вагона слышен стариковский козлетон:
— Братцы мои, украинцы! Когда мой Ванька с победой явится, — знаешь чего? Вся земля дыбом станет — вот чего. Я русский человек. Да…
— Это, понимаешь, те — ну, те, що бублики пекут… — бубнит тот, которому далась в память геройская Ульяна.
Я вспомнил… Когда Ковпак провожал меня на сабуровский аэродром, на лесной дороге лежало березовое полено… В лучах заходящего солнца оно казалось темно–оранжевым… И было почему–то похоже на пачку печенья… Надо спросить Анютку, куда девала она банку с вареньем на делятинском мосту. И только стук колес на стыках и сон, как пропасть под Делятином.
Проснулся, Анютка и Володя Лапин спали. Светало… Теплушку покачивало… Тишина… Только в углу сидел худой нахмуренный старик… Перекинул нога на ногу. Покачивало теплушку — качалась и нога… Словно старик «качает черта на ноге». Слезятся стариковские очи…
Недалеко, в куче тряпья, возилось что–то. Тихий детский голосок лепечет спросонья:
— Мама…
— Чего тебе, сынок?
— Мама! Сейчас война стрелять будет: бух, жик–жик, бум. И наша хата пых–х–х…
— Спи, сынок. Война далеко ушла.
— А кто ее прогнал, мама?
— Наш папа… прогнал.
— А война боится папу?
— Боится… Спи, сынок.
— Не плачь, мамка, не плачь… Папка приедет и за шейку обнимет, как я. Вот так.
— Не приедет…
— Не плачь, мама…
Утро. Совсем рассвело. Остановка.
Поезд стоял в Белгороде долго.
В классном вагоне ехал корреспондент английской «прогрессивной» газеты. Каким–то образом он узнал, что я — партизан. Подошел, показал карточку и бумажку одной из наших культурных организаций, где просят «оказывать содействие…» Задал вопросы, касающиеся моей особы. Говорю — сколько лет, откуда… профессия… Удивленно поднял брови. Щелкнул зеркалкой. Решив, вероятно, что с «бывшим» интеллигентом можно говорить начистоту, спросил в лоб, приготовив вечное перо:
— Как вам нравится партизанская война? Это русское название действий в тылу противника. Командос — это английское название…
«Ну, что я могу тебе сказать? Вступать в спор? Доказывать, что это совсем–совсем не одно и то же?»
Ответил:
— Очень нравится… Все время на воздухе… Полезно для здоровья…
— Иес–сс… — прошипел он с каким–то гадючьим удовольствием.
Выручил машинист. Гудок… Мы — по вагонам. Я не пригласил «союзника» в теплушку, и интервью на этом оборвалось.
Стучали колеса. Из окон — всюду видны были следы боев на Курской дуге.
Скоро Харьков.
Все в теплушке пришло в движение.
Люди забыли свои сны, разговоры… Сразу стали словно чужие друг другу.
Мы тоже, спрыгнув на ходу, заторопились.
Надо было найти коменданта, добраться до штаба. Трамваев не было.
Пошли пешком по обугленным улицам. Какая–то опустошенная тишина стояла на улицах Харькова. На нескольких кварталах не встретили ни души…
По дороге шли две старушки…
— Ох, скорее бы смерть пришла, — ныла одна, скользя по выбитой мерзлой мостовой.
— Не спеши, помрешь еще! — вызывающе бойко крикнула другая.
Украинский партизанский штаб мы нашли скоро. Обычная деловая обстановка.
Дежурный, начальник питания, часовые у входа. Показался дежурному, получил койки и талоны… Дела всего было на полчаса…
— Вас вызывает генерал, — запыхавшись, сказал дежурный офицер.
Начальник Украинского партизанского штаба Тимофей Амвросиевич Строкач поднялся мне навстречу и приветливо протянул руку…
— Слыхал, много слыхал о вас…
Генерал Строкач — лицо известное всем партизанам Украины. Нам не довелось встретиться перед Карпатским рейдом. Я вылетел в Москву тем же самолетом, каким прилетел к Сабурову и Ковпаку начальник Украинского партизанского штаба. Когда же я вернулся и на марше догнал отряд, Строкача уже не было — он совершал поездку по Полесью из одного соединения в другое. От Сабурова к Бегме, от Бегмы — к Федорову. Из вражеского тыла он выбрался на самолете с Демьяном Сергеевичем Коротченко — «товарищем Демьяном», пробывшим в отрядах более двух месяцев…
Но только после войны, встретившись как–то с летчиками и с начальником штаба полка Гризодубовой, я узнал подробности того, каким образом пришлось заканчивать «товарищу Демьяну» свою служебную командировку в тыл врага.
Когда были просмотрены и составлены планы, даны задания, проверено их исполнение, ряд соединений (Ковпака, Мельника, Наумова, Шукаева, Буйного) двинулись на юг и уже были в рейде. Федоров пошел на запад. Народу в партизанском крае стало вдвое–втрое меньше. Половина сабуровцев действовала диверсионными группами вдалеке от штаба.
Враг уже давно стягивал к Припятскому бассейну свои войска. Но они опоздали. Вся колоссальная подготовительная работа ЦК КП(б)У и Украинского партизанского штаба была закончена. Основные силы партизан были уже в пути к своим, неведомым врагу целям. Пребывание в тылу врага Коротченко и Строкача сейчас уже не вызывалось необходимостью. Руководители собирались отъезжать на Большую землю.
Гитлеровское командование разработало концентрический удар и начало быстро стягивать петлю сразу со всех сторон. Бросило на блокировку подвижные части, и все устремилось к партизанскому штабу и партизанскому аэродрому. Немцы наступали и днем и ночью. Сабуровцы сражались как львы, но немцев было во много раз больше, и на третьи сутки они уже пробивались к аэродрому.
Аэродром пришлось оставить. Около полумесяца отбивались, маневрируя, сабуровцы. Немецкое командование, видимо, знало, что в соединении Сабурова действуют крупные советские руководители. Поэтому они стремились во что бы то ни стало разгромить отряды Сабурова. А до этого войскам была поставлена задача — не дать ни одному советскому самолету совершить посадку в Полесье.
Хитрыми уловками, мелкими, но неожиданными налетами, засадами сабуровцы измотали немецкие войска. Техника немцев рвалась на минах. Солдаты обессилели в погоне за неуловимым противником. Они так же, как солдаты Кригера в Карпатах, стали морально сдавать.
Тайком, тщательно маскируясь, удалось нащупать площадку для приема самолетов. Неудобную, на песке, — длинную поляну. С большим риском на ней можно было посадить машину. Дело осложнялось еще тем, что летом самолеты летали к партизанам «с подскоком» и в обратный рейс уходили на другую ночь. На партизанских аэродромах дневало иногда по нескольку самолетов. Короткой летней ночи хватало только на один конец. В самую рискованную ночь, когда уже немецкие автоматчики подошли к сабуровскому аэродрому и невдалеке от костров шлепались мины, за час до рассвета совершил посадку наш самолет. Один из лучших летчиков полка Гризодубовой — Феофан Родугин — привел машину по заданию товарища Хрущева. Товарищам Демьяну и генералу Строкачу было приказано немедленно вылететь на Большую землю.
В том, что удастся удержать до следующего вечера аэродром в своих руках, а тем более сохранить машину Родугина способной для полета в далекий шестичасовой рейс, уверенности не было. Где–то в лесу ворчали моторы немецких танков. Минеры кидались им наперехват, но по лесу сплошными цепями шла немецкая пехота с собаками, миноискателями, минометами. Пьяная и нахальная. Было только два выхода из создавшегося положения. Либо сжечь самолет и пробиваться через немецкую облаву, либо поднять самолет в воздух с расчетом уйти от наземной облавы, но через полчаса–час попасть в облаву вражеских истребителей. Уже когда розовела утренняя заря, Феофан Родугин поднял с песчаного грунта самолет и повел его на бреющем над опешившими от неожиданности немецкими войсками.
— Прорвались! — сказал Родугин через десять минут, выходя из кабины летчика.
Наверху сразу посветлело, а через несколько минут лучи солнца позолотили крылья машины.
— Запрашиваю Москву, — доложил командир корабля генералу Строкачу.
— Что дает Москва?
Родугин виновато развел руками. Это означало — связи нет.
Да Строкач и сам знал: когда брезжит заря — утомленные почти суточной работой аэродромщики, офицеры штабов идут на отдых. Надо и им эти несколько часов поспать. В десять ноль–ноль начнется снова трудовой день, который окончится только завтра на рассвете. Только дежурный радист держит точную связь с самолетами, ночью перелетевшими через фронт и сейчас подходящими к своим аэродромам.
— Навряд ли сейчас кто–нибудь ожидает нас в воздухе за пять часов лету над немцами, — сказал Строкач командиру корабля.
— Попробую еще связаться, — словно провинившись в чем–то, ответил летчик.
— Попробуйте…
Товарищ Демьян сидел на жесткой скамье и сортировал какие–то заметки и бумаги. Видимо, смотрел, что нужно уничтожить в случае аварии, а что беречь до самого конца.
И вот тут–то и случилось то, о чем рассказывал мне начальник штаба Гризодубовой.
«Дежурила у нас в тот день радисточка одна. Все мы ее звали Наташа — «Золотые ушки».
Гризодубова отдала уже все приказания, села за руль своего «оппелька». А я остался в штабе. Прилег. Подремлю, думаю, пока. А там и экипажи соберутся. Тогда под душ и на отдых. Родугина мы всю ночь держали на особой связи: знали — обстановка напряженная, знали — Родугин повез приказ Хрущева. Но раз нет его до зари… Значит, будем ждать завтра.
Вдруг в это время вбегает Наташа.
— Ты чего, Золотые ушки? — спрашиваю. А она какая–то вся растерянная. «Феофан в воздухе, товарищ начштаба!» — «Как в воздухе? Где?!» Беру радиограмму, глазам своим не верю. «Нахожусь в воздухе… На борту–ценные люди. Номер Родугина». Глянул я на его координаты — волосы у меня зашевелились. Ведь это ему, транспортнику, по вражескому тылу до полдня топать! Это все равно, что, извините, голяком через колючую проволоку в десять колов пролезть. «Когда приняла?» — спрашиваю. «Только что… Еще все спрашивал: дайте посадку! Дайте где сесть!» А тут уже Гризодубова, командир наш, вбежала. Мы к карте. Ну, где ты была, Золотые ушки, хоть на полчаса раньше? — упрекаем мы Наташу, а сами понимаем, что она тут ни при чем. Раз вылетел — значит другого выхода не было. Но и у нас выхода нет. Товарищи по краю гибели ходят, а чем мы отсюда помочь можем? В тылу врага партизанских площадок десятки. Но там тоже уже часа полтора как никто не только самолета, а и вороны не ждет. Костры разбросали, замаскировались и храпят себе хлопцы. Но другого выхода нет. Даем координаты на ближайший аэродром. Ближайшими к курсу Родугина были площадки белорусских партизан. Вот одна под Мозырем, другая — на реке Друть. «Давать?» — спрашиваю командира. «Давай, Наташа, стучи!» Сами пошли с ней в аппаратную. Тут она сразу его поймала. Ходит наш Феофан по немецкому тылу, между аэродромами немцев, пробирается чуть теплый. Но еще пока живой. Нас сразу услышал. «Давайте посадку!» — просит. Даем ему самую близкую. Через двадцать минут принимаем сигналы: «Сел на дневку. Маскируюсь. Все в порядке». Вот тебе и Феофан. Вот тебе и Наташа — Золотые ушки. Ага… А немцы уже «фоккеров» своих подняли. Гоняют, гоняют. Да нет, брат, близок локоть, да не укусишь. Уж наш «Ли–2» в кустиках сидит, на солнышко поглядывает.
На вторую ночь, поднявшись с аэродрома белорусских партизан, самолет доставил в Москву руководителей украинских партизан.
Карательная экспедиция немцев, начавшаяся через несколько дней после нашего ухода на Карпаты, окончилась безрезультатно. Немцы справедливо догадывались, что неспроста очутились в партизанском крае эти выдающиеся организаторы. Но — опоздали.
И вот сейчас навстречу мне, одному из многих исполнителей планов, разрабатывавшихся летом, поднялся генерал Строкач со словами:
— Слыхал, много слыхал…
Не помню, что сказал я в ответ… Но мог ответить теми же словами. Я много слыхал о Строкаче от Руднева и Ковпака. Слыхал о нем и от врага. Немцы, наладив свою карательную экспедицию, разбросали много листовок, именуя в них генерал–майора Строкача генерал–полковником. Знал я от побывавших на Большой земле раненых партизан о том, что каждого человека лично принимает начальник Украинского штаба, расспрашивает, узнает, дополняя личным общением тоненькую и не всегда ясную нить радиосвязи… Он защищал Киев и оставался там до последнего дня. Затем вывел из окружения большую группу офицеров Красной Армии. Уже осенью 1941 года Строкач организовал руководство партизанами. Сначала посылались через фронт небольшие самолеты, налаживалась связь с действующими отрядами, посылались ходоки, выбрасывались радисты, велась разведка… А к моменту, когда товарищ Сталин вызвал к себе на прием командиров наиболее известных соединений, уже действовали на Украине сотни отрядов… Ближайший помощник Хрущева и Коротченко, Строкач управлял партизанами Украины.
Я хотел «по всей форме» начать доклад генералу. Он остановил меня.
— Давайте у меня на квартире поговорим…
И вот я на квартире у генерала Строкача. Солдатская койка, полевой телефон…
— Дни и ночи в штабе. А здесь только несколько часов сна и обед…
Несколько дней, в перерывах между работой, за обедом и ужином пытливо расспрашивал меня генерал о нашем Карпатском рейде… Я понял вскоре: не внешняя сторона событий, не путь движения, изображенный узенькой извивающейся полосой на карте, даже не словесное описание боев, уже известных ранее по донесениям, которые, видимо, тщательно изучал Строкач по ночам, — нет; присутствие живого человека, видевшего события во всей их противоречивой сущности — борьба ведения и неведения, работа разведки, привычки и шаблоны, повадки врага и наших командиров, уловки Ковпака, взлеты таланта Руднева и их просчеты, предательская роль бандитов и их шакалья тактика, давыдовский маневр и авторы его применения, выход из Карпат и борьба командирских честолюбий — все, все интересовало генерала…
Он по нескольку раз переспрашивал об одном и том же, улавливал оттенки, исправлял неточности, словно испытывая, выверяя сложный механизм, заведенный им самим и пущенный в самостоятельный полет.
— Давыдовским маневром, говорите? Это хорошо… Но ведь Давыдов пункт сбора назначал за 30–40 верст… А у вас — Полесье. От Карпат?.. Сколько? — он подошел к карте, — 600 километров по прямой? Это как понимать? Эпохи разные, говорите? И рейд ваш по километражу — один рейд отрядов Ковпака и Сабурова — перекроет все прошлые достижения наших прадедов разочков в пять–шесть. Правильно? А ведь после еще были рейды не меньше. На Карпаты какой? Третий? Это у вас — у Ковпака? А, кроме вас, еще — Федоров, Сабуров, Мельник рейдировали. А рейд Наумова? Зимой по степи… Знаете? Дерзкий, очень смелый рейд. Советую изучить его результаты и ходы. Там есть свой почерк… Конечно, Ковпак на этом деле собаку съел. Но и другие в партизанском деле смыслят… Вот, например, рейд Мельника под Винницу… Ему было передано на ходу задание Ковпака, когда вас перенацелили на Карпаты… Знаете? Очень хорошо… Разведчик должен много знать?.. Согласен с вами… Вы умеете водить врага за нос…
Генерал весело засмеялся.
Здесь–то я впервые и услышал слова Маркса о партизанах: «Они носят свою оперативную базу в самих себе, и каждая операция по их уничтожению кончается тем, что объект ее исчезает».
— Не знали? Но чувствовали то же? Правильно. Ведь марксизм, как учил Ленин, не «выдумывает» никаких доктринерских рецептов. Он изучает, объясняет и переделывает жизнь. Но если хотите знать наше мнение… Победа не в том, что вы сумели исчезнуть. Фокус не в том, что соединение разбрелось по частям. А в том фокус, что оно собралось обратно… За тысячу верст… И этот дед глухой?.. Ну да, Велас… через Румынию и Венгрию, говорите, прошел? Вот в чем победа. И эсэсовцы орденов ни один не заработал. Даже за глухого Веласа… А хвалились самого Ковпака поймать…
Генерал опять рассмеялся. Затем сразу стал серьезным.
— А теперь скажите, фокус–то фокус, но в чем он? И чья в нем главная заслуга? Сплоченности отряда? Традиции? Верно, конечно. И это качества немаловажные. А главное что? Вот тут позвольте вас поправить… Главное — существование партизанского края. Знаю, знаю, вы, рейдовики, всегда о нем несколько презрительно так… Сидуны, мол… Даже песню слыхал вашу: «Во селении Купели цело лето просидели, удивительно…» А когда туго пришлось, куда все отряды рвались? На север. А что на севере? Партизанский край! Верно? Верно! Верно и то, что кое–кто из местных командиров считает: вот, мол, пришли и немца к нам привели… Тоже ошибка, конечно. Не понимает, что он вроде базы для вас… Что без него вы рейдировать неспособны, а он без вас — не вояка. Взаимодействие. Народное движение — вот главное… А тактика может быть разная. В степи одно, в горах — другое… А в городах? А в Донбассе? Все по–разному… Советую вам немного опыт других перенять. Все может пригодиться. В рейдах вам, ученикам Ковпака и Руднева, — первое слово. А правильно применять разную тактику — это уже будет оперативное искусство партизанского дела. Тут уже крепко надо сочетать каждый шаг с действиями армии на фронтах. Не учтешь — такое можно напартизанить. Вот смотрите — карта фронтов. Рейдами партизаны постепенно продвигаются на запад и на юг — к западным границам нашей страны. А партизанские края, глядите, многие из них территорией в тысячи квадратных километров помогают наступающей Красной Армии с тыла.
В конце одной затянувшейся вечерней беседы, все более раскрывавшей мне глаза, генерал спросил в упор:
— Почему вы не воспользовались нашим разрешением действовать самостоятельно? А опять подчинились… Так… Слава ковпаковцев — это и ваша слава? Интересный ответ… Ковпак был ранен… Как, вы не знали?.. Неужели скрывал всех? Ах, старик… Какой старик! Кремень! Здорово… Да, вы правильно сделали, что опять пришли к нему. Он очень тепло отзывается о вас… Я обязательно расскажу об этом Никите Сергеевичу. Это новые отношения командиров…
Спустя несколько дней генерал Строкач повез меня к Никите Сергеевичу Хрущеву.