39

39

Кроме боя и бомбежки, а также «библейских» чудес Павловского, день на горе Синичке для командования был знаменателен еще многим. Во–первых, прояснилась обстановка. Горные стрелки, боевую разведку которых полностью уничтожили Бакрадзе и Горланов, принадлежали 26–му эсэсовскому полку. Из документов и допросов единственного пленного я выяснил, что полк этот только вчера разгрузился из эшелонов на станции Яремча. Десять дней назад его спешно погрузили на пароход в Норвегии (он стоял там с сорокового года!), перебросили через проливы и уже эшелонами через Германию и Польшу примчали в Карпаты. Были данные, что он не единственный, что следом за ним из Норвегии движется еще один горный полк. Пока что группировка немецких войск, раскрытая нам Гартманом на горе Поляничка вплоть до нумерации полков, подтверждалась.

Мы уже несколько дней ощущали: войсками, брошенными на Ковпака, командует умный и хитрый военачальник. Сегодня на горе Синичке мы кое–что узнали о нем. Генерал Кригер из вермахта, попавший в немилость за излишне трезвую оценку событий на фронте, а также сил и возможностей противника, был отозван в резерв ставки еще перед Сталинградом. Но его боевые заслуги и незаурядные знания охладили гнев начальства, и, продержав его полгода в немилости, оно решило дать ему исправиться на этой сравнительно легкой операции против «зарвавшихся» партизан. Генерал Кригер не имел в вермахте равных себе знатоков горной войны и знал Карпатский театр еще со времени первой мировой кампании. Новый пленный из 26–го эсэсовского полка подтверждал, что официальным командующим этой «пустяшной» операции был Гиммлер. Но он предпочитал сидеть во Львове, поджидая, когда опальный генерал, которому милостиво дали последнюю возможность поправить свою репутацию, положит к его ногам у подножия горы Лемберг венок победы над «бандой» Ковпака.

Эти сведения помогли нам разобраться. Стало очевидно, что противник долго следил за нашим движением, изучал наши слабые и сильные стороны и, пожалуй, раскусил их. Это было в то время, когда мы беззаботно двигались через Тернопольщину и так неосторожно перескочили через Днестр. Это помогло ему безошибочно определить нашу цель — Карпаты. Я теперь был уверен, что Кригер разгадал ее заблаговременно. Поэтому именно горным войскам был дан приказ о сосредоточении еще тогда, когда мы не достигли и Черного леса. И третий вывод, уже без прямых фактов: противник не собирался оттеснить нас или блокировать, как это случалось на севере. Он ставил себе одну цель — полностью уничтожить отряд. Понятно, почему вначале он дал нам возможность «разыграться». Даже позволил такую роскошь, как разгром отдельных своих частей. Теперь–то мне стало ясно: 13–й и 14–й полки — это была только разведка боем.

Пощупав силы врага и определив, что Ковпак гораздо сильнее, чем кичливо объявило ему его начальство, Кригер решил бой дать в Карпатах, не без основания полагая, что этот очень маневренный и хорошо натренированный в степях и лесостепных равнинах отряд в горах должен попасть впросак.

Пленный рассказал, что среди офицеров были разговоры о том, что во Львове уже проявляли беспокойство по поводу медлительности вермахтовского генерала, слишком осторожно ведущего доверенное ему эсэсовское дело. Но Кригер настаивал на своем и требовал войск, приспособленных для горной войны.

«Если не хочешь споткнуться, всегда в мыслях своих поставь себя на место врага», — часто повторял Ковпак. Моя собственная практика говорила о том, что в военном деле это не плохой метод. И, уйдя в сторону от Горланова и Бакрадзе, забравшись в какую–то яму–блиндаж, а может быть, в наблюдательный пункт самого генерала Кригера, я перебирал несколько десятков солдатских книжек, залетевших сюда из Норвегии, просматривал адреса писем и думал: «Этот Кригер уже сейчас подсек нас под корень. Он лишил нас маневра, вымотал наши силы. А ввел в действие, пожалуй, только половину своих войск».

Окружая нас всего лишь третью или даже четвертью наличных у него батальонов, генерал вермахта и остальные свои силы располагал двумя крупными резервами на полюсах кольца. Таким образом, кольцо окружения получилось не двойным. Нет! Просто при прорыве два кулака резерва моментально превращались в следующее кольцо этой беспрерывной цепи.

«Хорошо ему, сволочи, выстраивать свою цепочку, имея десятикратное превосходство в людях и полное превосходство в технике, — думалось горько. — А может быть, это просто паника. Может быть, и не стоит лезть с этими невеселыми мыслями к Ковпаку и Рудневу? Им и без того нелегко. А тут еще с Гартманом возни не оберешься».

Мы доволокли его с ущелья Полянички живым и невредимым до самой Синички.

По строжайшему приказу Ковпака, лучшие и самые выносливые караульщики, хлопцы, способные по нескольку ночей не смыкать глаз, стерегли неустанно этого фашиста, будь он трижды проклят. Опытный гестаповец мог бежать каждую минуту, и это приводило в бешенство не только коменданта, но и нас с Мишей Тартаковским. Мы хотя и понимали, зачем он нам был нужен живой, но живой он был непосильной тяжестью для всего отряда.

— Не сбежал еще? — тревожно спрашивал Базыма караульщиков.

— Не. Хай ему грець. Заморил нас той гестап горше, як гитлеровски летчики, — отвечали караульщики.

И вот, казалось, наступила минута, оправдавшая все наши усилия и мытарства.

Еще вчера, когда загудели моторы у камня Довбуша, гестаповец навострил уши. За ним следили десятки глаз. Он знал, чувствовал это, но все же не сумел сдержаться.

А сегодня как будто бы кто–то подменил Гартмана. Он подтянулся. На угодливо–заискивающем лице появилось нагловатое выражение.

— Двадцать шестой? Из Норвегии, — сказал он, подойдя ко мне после боя.

А сегодня по другим источникам подтвердилось: это был действительно 26–й эсэсовский полк.

А ну–ка, последуем совету Ковпака и поставим себя на место врага. И я приказал дежурному привести Гартмана в мой блиндажик.

Он заговорил первый:

— Вы убедились в том, что против вас выступил двадцать шестой полк? И теперь у вас имеются основания доверять мне…

Да, это было так. И он, видимо, прочел на моем лице смущение.

— Господин подполковник. Я имею сообщить вам свои важные условия.

Я насторожился.

— Я могу принять капитуляцию господин генераль Ковпак и господин генераль Руднев.

— Вы что, в своем уме? Кажется, не первый день видите наш отряд.

— О да. И я рад буду засвидетельствовать перед генераль Кригер и даже перед лицом господин рейхсминистр личные заслуги военачальника этого выдающегося воинского отряда… Но…

Я не сдержался и послал в адрес фашиста несколько нецензурных слов.

— О, я понимаю ваше положение… Но есть вещи, о которых я могу сказать вам прямо. Они уже не станут достоянием советского командования от ваших уст. С западного фронта идет колоссаль перегруппировка войск. Десятки новых дивизий будут брошены или уже вступили в бой за Днепр. И германские силы снова будут на берегах Волги. Да, да… Быть может, вы надеетесь на второй фронт?

Немец засмеялся.

— Наивные люди, как и полагается быть героям. Второго фронта никогда не будет. А если он будет, так это будет фронт томми и джонни вместе с нами. И против вас. Двадцать шестой полк из Норвегии и еще несколько полков из Франции и Голландии — это лишь часть сил, брошенных на советский фронт. И фюрер мимоходом разрешил Гиммлеру использовать их на ваш отряд. Их вполне достаточно, чтобы даже сегодня я мог предложить вам почетную капитуляцию. Сегодня для вас еще не поздно…

Все это возмутило меня так, что я выхватил из кобуры пистолет. Но действовать самостоятельно не мог.

Нужно немедленно доложить Ковпаку и Рудневу. И я приказал часовым увести Гартмана.

Руднев сам пришел. Без палки, к которой уже несколько дней прибегало, карабкаясь по горам, большинство партизан, все такой же подтянутый, хотя и сильно похудевший, с запавшими глазами, еще больше подчеркивавшими внутреннюю красоту его лица. Он набрел на мою яму. Постоял немного, тяжело дыша, а затем, как всегда улыбнувшись собеседнику, с которым хотел поделиться мыслями, сказал:

— Не плохо устроился. Вероятность попадания бомбы небольшая. Поражение пулей исключается. Разве минометом. Но немецкие минометы пока что далеко внизу и не достанут. Так и думать можно, — и, легко спрыгнув в яму, усаживаясь, спросил: — Фашистскую психологию все изучаешь? Не надоело?

«Нет, надо рассказать, — подумал я, — тем более, он один».

И, решившись, я четко и ясно рассказал Семену Васильевичу о генерале Кригере. О нем и раньше говорили мы с комиссаром. Но до сих пор употребляли частое на войне местоимение «он». Даже немного обрадовавшись, что наконец «он» приобрел вполне конкретный облик, фамилию, звание, я рисовал Рудневу его привычки, характер, планы.

Когда я закончил информацию и остановился, роясь в бумагах, Руднев резко отшвырнул ногой кипу немецких документов:

— Ну, а выводы, выводы?

«Стоит ли их докладывать?.. Ведь вправе я сказать, что выводов пока не имею».

Нет, не вправе!

Комиссар закрыл глаза и, откинувшись головой на траву, долго сидел так. Резко выдохнув, он вскочил на ноги.

— Хорошо. Я поговорю с командиром. Мне думается, что ты прав. Болтать об этом пока не стоит. Хлопцы и так, кажется, падают духом. Но поговори с Базымой. Только не так уж прямо и безжалостно.

— Логика борьбы — безжалостная вещь, товарищ комиссар.

— Я понимаю, но ведь кроме ума есть еще у людей и сердце и нервы. — Поставив ногу на камень, чтобы выпрыгнуть наверх из блиндажика, он вдруг повернулся ко мне: — А ты знаешь, я давно хотел сказать тебе. Я тебе завидую. Мне кажется, после войны тебе легко будет жить на свете.

— Вот как! Почему же?

— Никогда не терять спокойствия и весело переносить беду — это то, чему всю жизнь я хотел научиться. И, кажется, так и не сумел. Ну, ладно. Думай, думай. А Гартмана — расстрелять немедленно!..

Затихла шуршавшая под его сапогами земля, ручейками ссыпаясь вниз.

Повторив подошедшему Базыме те же выводы, я вслух думал:

— Это наверняка так. В основном наверняка. Может быть, есть еще неизвестные нам детали. Но и они, вероятно, не в нашу пользу. Но выход, выход где?

Базыма развел руками и уткнулся в карту.

— Брось, Базыма! Как будто она может о чем–то рассказать, кроме того, что все высоты вокруг нас заняты войсками, в долинах, пересеченных шоссейными и железными дорогами, тянутся составы и гудят автомашины резервов генерала Кригера. И второй месяц надоедливо воют уже привыкшие к нам «мессеры».

«Добре было Денису Давыдову! Его авиация не чипала», — вспомнилась ворчливая дискуссия Ковпака со своим предшественником. Мысленно соглашаюсь с дедом: «А что бы действительно Давыдов делал в нашем пиковом положении?»

И, улыбнувшись сравнению, не слушая Григория Яковлевича, толковавшего мне, что высота 996 намного выгоднее для обороны высоты 1006, хотя она и ниже, я, напрягая память, вспомнил знаменитый «Дневник партизанских действий». Как будто бы эта истрепанная, плохо изданная книжечка могла заменить нам сейчас и потерянные в горах Полянички пушки, и брошенный тол, воскресить Семенистого, Черемушкина и Чусовитина, исцелить раны товарищей или хотя бы спасти живых от неминуемой гибели. И вдруг оказалось, что может!

Я вспомнил применявшуюся казаками Дениса военную хитрость, настолько простую, что во время чтения, вероятно, никто из нас не восхищался ею. Но, кажется, это был единственный способ для отряда Ковпака вырваться из безнадежного положения.

Нападая в конном строю на обозы и колонну отступающей французской армии, Давыдов всегда назначал место сбора своим казакам в стороне от главной дороги. Обычно это было село всего в двадцати — тридцати километрах от тракта. Лихие налеты Давыдовских партизан вносили панику и смятение в ряды врага и чаще всего кончались полной победой. Но в пылу боя люди увлекались. Нарвавшись небольшой группой на сопротивление большой группы французов, еще не потерявшей боеспособность, Давыдов иногда оказывался лицом к лицу с угрозой полного разгрома отряда. Тогда перед Денисом Давыдовым было несколько тысяч пехоты и кавалерии, способных не только отразить удар нападавших партизан, но и преследовать и уничтожать их. Часто это были ветераны наполеоновской гвардии в высоких медвежьих шапках. От этой гвардии, по словам самого Давыдова, отскакивала казачья удаль Давыдовских партизан, как горох от железного щита. И вот в такой опасный миг раздавался условный свист, и по этому сигналу казаки рассыпались во все стороны — кто куда. Преследование прекращалось, окружение становилось невозможным, так как противник таял, поодиночке скрываясь в лесах, болотах. А через сутки отряд вновь собирался в условленном месте.

— Только Давыдовским маневром можно вырваться из цепких лап Кригера. Надо разбить отряд на пять–восемь групп, во главе их поставить доверенных и опытных командиров. Прорвавшись в одну ночь всем отрядом в одном направлении, рассыпаться во все стороны. Расходиться на юг, на север, на запад и восток. Распылить внимание и силы врага. А затем, через две недели, ну, месяц в крайнем случае, собраться в условленном месте. Как думаешь, старина?

Базыма недоверчиво покачал головой.

— Так–то оно так. Но это тебе не французы… И не леса Смоленщины… И не зима 1812 года.

Мы задумались. И снова, подвергая сомнению только что возникший план, я почти реально услышал скрипучий голос Ковпака: «Добре було тоди Давыдову, его авиация не чипала».

Обдумал еще раз план в деталях.

— Нет, другого выхода нам не найти.

— Ну, ладно. Пойдем к комиссару, — и Базыма аккуратно сложил карту, сунул очки в очешницу и, кряхтя, стал карабкаться из ямы.

Руднева мы нашли на вершине Синички. Так же, как и высота 1713, она была увенчана огромными гранитными скалами. Как будто дети великанов, играя, натаскали их, рассыпали огромными пригоршнями эту небесную гальку на верхушке заросшего травой муравейника и назвали ее именем маленькой птички — синички.

Комиссар лежал на скале. Подложив обе руки под голову, он молча глядел на небо. Там кружились «мессеры».

Базыма кашлянул.

— Тут дед–бородед кумекает насчет давыдовского маневра. Не пойму я, Семен Васильевич, но что–то в этом деле есть.

Комиссар молча кивнул головой.

Базыма по привычке расстелил карту, пододвигая ее к Рудневу. Тот отстранил ее рукой:

— Погоди, не надо, — и затем ко мне: — Я говорил с командиром. Он почти согласен. Ну, давай! Что ты придумал?

Не дав мне кончить, Семен Васильевич, как только уловил смысл предложения, перебил меня:

— Нет, только не это. Рано еще, — с болью сказал он и крепко сжал ладонями голову. По лицу его мелькнула тень.

Солнце светило ярко. По склону Синички захлопала очередь скорострельного пулемета. «Мессеры» прошли один за другим, обстреливая оборону.

— Уходите! Не демаскируйте меня!

— А как же с маневром? — кашлянул Базыма.

— И ты тоже, — покачал головой комиссар. — Ну ладно. Перед вечером соберем командиров, посоветуемся. Ступайте.

Совещание было созвано наспех за час до захода солнца. Базыма сказал мне и Войцеховичу:

— Разведчики все–таки нащупали лазейку. Появилась надежда выбраться.

— Это из окруженной плотным кольцом врага Синички? — удивленно спросили мы.

— Надежда призрачная, конечно. Но все же есть.

Уже вытянулась часть колонны. Теперь это был уже не грандиозный обоз, а просто шедшие гуськом вооруженные люди, нагруженные до предела мешками, ящиками, тяжелым оружием и боеприпасами, с карманами, битком набитыми кореньями, грибами, горькими горными ягодами.

На совет собралось человек двадцать с лишним — командиров батальонов и отдельных рот. Тут были комиссары, начальники штабов батальонов и политруки. Они молча выслушали несколько слов Ковпака, в которых командир осторожно предупредил подчиненных о том, что положение наше становится все хуже.

Слово взял Руднев. В двух словах охарактеризовав маневр, он сказал:

— Вы уже знаете это предложение. Я думаю, что оно нам сейчас не подойдет. Может быть, там, впереди. Еще есть время. Не все исчерпано.

Командиры видели, как больно комиссару идти на этот крайний шаг. И даже те, кто в душе был согласен со мной, молчали. И я промолчал. Почему — не знаю. Вероятно, из чувства долга и уважения к авторитету комиссара. А также и потому, что понимал: такие совещания на войне командование созывает только для того, чтобы проверить себя. Решает же оно все–таки единолично. А решение уже было принято. И подумал: «Трудно преодолеть престиж двух генералов, если ты всего–навсего подполковник… да и то интендантской службы», и, вынув карту из полевой сумки, я молча поковылял в свой блиндаж времен первой мировой войны. Вначале была обида. Затем я и сам не заметил, как она сменилась гордостью за комиссара. И я понял: он боялся гибели боевого коллектива, с таким трудом и любовью сколачиваемого им и Ковпаком вот уже на протяжении двух боевых лет войны. И, сознавая, что этой последней меры не избежать, он (я и сейчас убежден, что Семен Васильевич по–своему был прав в тот день) думал: «Неизбежно, но рано!» Сделать еще одну попытку разбить врага одним общим ударом и вырваться из клещей Кригера всем боевым отрядом.

Но кто из нас тогда мог думать, что, боясь — да, да, боясь! — рисковать существованием и славой отряда, он рисковал не менее всем нам дорогим — собственной жизнью! Из этого оцепенения меня вывела карта, лежавшая на коленях. Как чужую, я прочел свою собственную надпись, сделанную на ней перед боем в Поляничке: «Раньше, чем начнешь командовать, научись подчиняться!» Как вовремя зазвучали эти слова здравого рассудка и самодисциплины.

Через две минуты после того, как мы вышли на тропу, посреди маленькой полянки, где только что происходил совет командиров, взорвалась 250–килограммовая бомба.

Когда осели копоть и хвоя, мы с Базымой подошли к воронке. Бомба угодила на то самое место, где только что сидели кружком Ковпак, Руднев, Базыма, Матющенко, Бережной, Бакрадзе, Фесенко, Шульга, Шумейко, Швайка, Ленкин, Горлов, Дегтев и другие командиры.

— Здорово благодарил бы меня генерал Кригер за эту речь в защиту проекта! — хлопнул я Базыму по плечу.

— Пошли, дед–бородед. Не хвались без толку.

Осколками этой проклятой бомбы был легко ранен в руку капитан Бережной. Второй осколок раздробил пятку Косте Стрелюку.

Выступать решили до полной темноты. Тропинка проходила по лесу, и хотя самолеты до вечера кружились над нами (отмечена была новинка — три мадьярских самолета: два легких бомбардировщика и один разведчик), но все же пехотой можно было двигаться.