27

27

Черным лесом, старой заросшей дорогой, заваленной буреломом, по гнилым мосткам двигалась колонна. Сомкнулись ветвями над нею дремучие сосны и грабы, по бокам ласково шелестели листьями орешники и невиданных размеров крапива. А позади глухие удары разрывов и фырканье пулеметов. Это «мессеры» бомбили отдельные замешкавшиеся подводы и группки. Главные силы нам удалось втянуть в лес до их прилета.

Теперь нам сам черт не брат. Пускай там где–то сосредоточиваются полки, пускай в селе Россульна, у самой кромки Черного леса, расположился эсэсовский полк. У нас несколько дней резерва в этом большом лесном массиве. На карте он выглядит зеленым спасительным прямоугольником.

Небо обложили тучи. Полил дождь. Помрачневшая природа служила нам. «Мессеры» еще немного повертелись над лесом и отстали. Лишь на второй день немного прояснилось. Но грязь и роса мешали движению. Все промокли до нитки, и хотя запрещено было разжигать костры, все же отряд отдыхал. Нет передышки лишь разведчикам, — во все стороны разослали их мы с Горкуновым.

Вернулись сначала те группы, задача которых была прощупать лесные деревушки. Они принесли вести о том, что в большинстве сел еще нет войск противника. С нетерпением ждал я разведки из Россульны.

Неужели соврал австрияк? Обидно, если он ловко надул меня, а через меня и командование.

Коротая время, я пока что занимался изучением быта гуцулов. С начала стоянки в Черном лесу мы добыли себе несколько проводников: лесника ближайшего лесоучастка, лесорубов. Мы их задержали на порубке, не отпускали. Их могли допросить немцы. Голодные, худые, как скелеты, они подозрительно, исподлобья глядели на партизан. Какая еще беда свалилась им на голову?

По внешнему виду люди эти резко отличаются от жителей Западной и Восточной Украины. Черные изможденные лица, где их не увидишь во время немецкой оккупации? Но гуцула узнаешь не только по лицу. Они отличаются и одеждой. Задеревеневшие в труде руки — как сучья буков и низкорослых горных берез. В руках топирець — искусно сделанная горная палка, украшенная замысловатой резьбой; на ногах — ходаки из свиной кожи с узкими кожаными обмотками; из ходаков видны красные онучи; поверх вышитой домотканой рубахи — меховой жилет, расшитый нитками и кожей: это — киптарь; на голове войлочная шляпа — кресаня.

Подсаживаясь к ним, я затевал разговор, так — ни о чем, «о жизни»; просто, чтоб немного поупражнять язык на гуцульский манер и приучить ухо к их выговору: «си ходыв до лису, си робыв клету роботу, аж пуп ми триснув…» Пригодится. Но гуцулы, пожаловавшись на свою долю, неловко замолкли. Лишь когда я ушел от них, слышал позади тихий посвист горной свирели (вспоминаю Коцюбинского — флояру) и грудной женский голос, напоминающий звуки флекгорна. Скочив козлик у город… — заунывно начинала гуцулка запевку. Угрюмо в унисон отвечали ей мужские басы:

…комарыки, мухы, комары–ы–ы…

Вот она — Гуцулия. Точно такая, удивительно такая, какой она описана Коцюбинским, Стефаником…

Словно сошедшие со страниц «Кленовых листков» Стефаника, оживали сейчас в Черном лесу эти странные люди. Будто воскресшие «тени забытых предков», сидели они передо мной в Черном лесу.

Что еще там у Коцюбинского, у Стефаника? Ага — флояра — это по–нашему сопилка или просто дудка; что еще? есть еще трембита — это и совсем не знаю что; а потом полоныны, колыбы, ватаги, бескиды, смереки [полонына — альпийские луга; колыба — пастуший домик в горах; ватаг — старший чабан; бескиды — горы; смерека — ель] и еще много чудесных певучих слов придется ощутить во всей их жизненной правде. И словно угадывая мои мысли, худой, как жердь, гуцул отчаянно заводил высоким фальцетом: Ой, пойду я в полоныну — Там затрембитаю…

А лагерь ковпаковцев жужжал, как улей. И своим гомоном властно возвращал меня к реальной жизни. Устали люди. Вот уже десять дней, от самого Збруча, никто не спал больше одного–двух часов в сутки.

Наконец пришла разведка из Россульны. Я почти торжествовал. Да, Россульна была полна немцев. Это 4–й СС охранный полк.

— Значит, боятся пустить нас в горы, — сказал задумчиво Базыма.

Ковпак нахмурился.

— Не в горах тут дело. От що… — и, взяв в руки карту, он надел очки.

Все замолкло.

— Там, южнее Россульны, нефтяные промыслы. Солотвинская и биткувская нефть. Ее не так уж много, но она высокого качества — почти чистый бензин, — пояснил свою мысль Ковпак.

— Тогда стоит идти напролом. Здесь уже стоит. Попробуем наступить Гитлеру на самую любимую мозоль! — засмеялся комиссар.

Все присутствовавшие в штабе с полуслова поняли командира и комиссара. Нефть! Вражеская нефть! Вот она любимая мозоль Адольфа!

На радостях штаб блестяще разработал план боя. Вася Войцехович блеснул своими способностями.

— Не боевой приказ, а поэма! Молодец, Кутузов, — подписывая вслед за Ковпаком приказ, сказал Семен Васильевич.

По приказу 3–й батальон Матющенки обошел Россульну с юга и устроил крупную засаду на шоссе. Три роты первого батальона, под общим командованием Бакрадзе, должны были выбить немцев из села и погнать их на засаду. Мы были уверены в том, что немцы легко подадутся на юг, стараясь прикрыть от наших ударов нефтяные промыслы. А в это время главные силы, обойдя полк с востока, нанесут удар по промыслам.

Движение началось ночью, лесом, по грязи.

Все шло хорошо, но вдруг Матющенко напоролся на засаду. Дело могло обернуться плохо, если бы хоть немного опоздал Бакрадзе. Но его роты проникли в центр разбросанного села почти незамеченными. Услышав стрельбу на юге, Бакрадзе дал ракету, и хлопцы навалились на штаб полка и его охрану: автоматный огонь, гранаты — вот что решило дело! Село было занято молниеносно. Батарея не успела сделать ни одного выстрела. Штаб полка с охраной, засевшей в каменном здании школы, разгромили немецкой же артиллерией. Когда мы вскочили в городишко Солотвин, позади горели нефтяные вышки. Мост через реку прошли без выстрела. Но в центре городка, на перекрестке улиц, нам пришлось задержаться.

В угловом каменном здании почты засели немцы.

— Держат дорогу под обстрелом! — прохрипел Кульбака и выругался чуть не со слезой.

Мы провозились с ними до рассвета. Правда, за это время в хвост колонны пристроились вышедшие из боя роты Бакрадзе. Он с жаром рассказывал, как громили штаб полка захваченными у немцев же пушками. Он ворвался в здание школы со своими хлопцами из 9–й роты. Прочесав классные комнаты, они собрались уже уходить. В последней комнатушке Бакрадзе направил луч фонарика под кровать. Оттуда выскочил немецкий оберст, в руке у него блеснул «вальтер».

— Но моя пуля была быстрее! — торжествуя, закончил Бакрадзе свой рассказ.

Я не смог удержаться от упрека.

— Напрасно! Такого «языка»…

Руднев нахмурился.

— Разведка не самоцель, а средство, Петрович! Не увлекайся…

— Да я и не увлекаюсь.

— Ну, так просто жадничаешь. У тебя в руках несколько офицеров полка. Чего тебе еще?

Действительно, пленных было много. Среди них оказалась важная жандармская птица. Поймали ее в доме владельца нефтяных промыслов, фольксдейча Гартмана. Офицер назвался сыном хозяина, совал в руки семейные фотографии, пытаясь уверить, что висевший в шкафу эсэсовский мундир принадлежит вовсе не ему. Взяли мы «сынка» в «невыразимых». Штатской одежды в комнате не оказалось. Офицер не обманывал нас: он действительно был и сыном хозяина дома, но вместе с тем и эсэсовцем. Отпускной билет, который не успел спрятать папаша, попал в мои руки. В нем значилось: Гартман служит в охранных войсках и выбыл в отпуск из части по семейным делам.

Мы двигались на запад; выступая из мглы, вырастали горы. Первый лесистый кряж. Черный, мрачный.

— Карпаты! — радостно закричал Горкунов.

— Подожди радоваться. Ты доберись сначала до них, — ответил ему опытный в горной войне разведчик Журов. — Тут все рукой подать. А попробуй — полдня протопаешь.

— Чепуха! Вперед, за мной, — скомандовал лихой Горкунов.

Мы шли в направлении села Манява.

Утро застало колонну в поле. Дорога все больше забирала в гору, извивалась, пока совсем не исчезла, штопором ввинтившись в туманную даль двух горных хребтов. Завеса ночной темноты тихо откатывалась на запад. Навстречу нам прибоем морской волны вырастали горы. Сине–зеленые гребешки этого невесть откуда вздыбившегося моря набегали на наш утлый караван. Он плыл навстречу гребням скал и зеленой пучине лесных диких громадин. Только пена туманов белела в ущельях.

Еще час–полтора, и мы достигнем заветной цели. Горкунов ориентировался по карте.

Впереди, в межгорье, зернышками рассыпанного на пахоте ячменя, прилепились хатки первого горного селения.

— Манява. Названия–то какие чудные! — усмехнулся он.

— Доберемся до села, придется дневать нам, — сказал я ему.

— Пройдем еще немного, во–он дорога в лес.

Он был по–своему прав. По приказу мы должны пройти до рассвета еще километров десять.

— Не успеем. Эта дорога — на подъем.

— Ничего. Надо втянуться в горы, — упорствовал Горкунов.

Горы впереди были покрыты дымкой.

— Так бывает у нас на Вологде, когда горит лес. Только здесь дышать легче, веселее, — заметил, очевидно, о горном пейзаже шагавший рядом с нами Митя Черемушкин.

— Погоди веселиться, наплачешься, — откликнулся Журов. Он из пограничников. Война застала его на венгерской границе в Карпатах.

Но Черемушкин не слушал Журова.

— Интересно, как тут зазвучат пулеметные очереди и взрывы гранат или минометные налеты?

— Еще наслушаешься, — в такт шагу ответил Журов.

Тут я вспомнил, что никто лучше Черемушкина не умеет по звуку определить систему оружия, направление стрельбы, а по количеству патронов и ритму очереди он угадывал, кто стреляет — немец или партизан. Мечтательные замечания Мити, оказывается, имели профессиональную окраску.

— Эх, черт… «Стрекоза»! — с досадой сказал Журов.

Мы придержали коней. Воздушный разведчик, заваливаясь на крыло, проходил вдоль колонны. Он то снижался, то набирал высоту. Я крикнул Горкунову:

— Федя! Надо размещать колонну.

— Чепуха! Вперед! Рысью. — в горы! — глаза у него заблестели.

Я знал этот блеск и не любил его. Беспредельно смелый помначшатаба обладал одним крупным недостатком. Он не понимал разницы между риском солдата и командира. Личная отвага, безусловно, хорошее качество для партизана. Когда ты рискуешь собственной жизнью за других, это всегда привлекает к тебе людей на войне. Но легкомысленно рисковать чужими жизнями — совсем другое дело. За это я не одобрял Бережного, спавшего на марше.

Подъезжая к Маняве, я снова посоветовал Горкунову:

— Давай размещать отряд, Федя. Село удобное.

— Никаких размещений. Приказ! В горы — и точка! Колонна, за мной! Рысью! — И голова колонны протрусила по кривой улице Манявы. Разведчики, высланные Горкуновым, уже нашли проводника. Но старый гуцул с топорцем в крепких, мозолистых руках на все наши расспросы отвечал, одно и то же:

— Дороги в горы нема. Таких дорог, чтобы войско прошло, нема. Ниц!

— Не может быть, — сказал Горкунов. — Скот в горы гоняете?

Старик снял шапку.

— То не дороги, а стежки. А для войска дорог нема. Каноны [пушки] не пройдут. — Старый гуцул смотрел на нас из–под лохматых бровей, недоверчиво и хитровато. — Дороги в горы ниц нема, — твердил он.

Горкунов замахнулся нагайкой и… опустил ее со свистом на круп коня. Конь взвился и заплясал, чуть не сбросив седока. Удерживаясь шенкелями, помначштаба распахнул тужурку. На его гимнастерке сверкнул орден Красной Звезды. Гуцул так и впился взглядом в грудь седока. И вдруг хлопнул бараньей качулой [высокая шапка] о землю:

— Чего паны–товарищи сразу не признались. Есть дорога! А я гляжу, що за войско такс?.. Есть дорога!.. Еще за цесаря побудована… Заросла вся, забыли ее гуцулы. Не знают о ней модьяры. А герману она не по силе. Пуп у него тонкий.

— Проводишь? — успокаиваясь, спросил Горкунов.

— Кто? Я? Старый гуцул, щоб не провел русске войско? Проведу! Щоб подо мною земля луснула, если не проведу. Русского солдата хоть на Говерлю, хоть на Поп–Иван…

— Пошли! Давай вперед, дед! Колонна, за мной!

Горкунов махнул плетью. Колонна тронулась. Пропустив мимо себя авангард, я тоже начал подъем. Вскоре седло съехало на круп коня. Я спешился и повел его на поводу. Подъем становился все круче. Непривычные к горам кони быстро выбились из сил. Люди еще брали подъем, подгоняемые манящей синевой горных кряжей. Люди эти были романтики и патриоты. Одного вида Карпат, на которые нацеливал нас приказ командования, было достаточно, чтобы увеличились наши силы. Но обозным и кавалерийским трудягам недоступны эти чувства, которые удесятеряют силы человека. Когда передние ноги становятся на почву, приподнятую на полметра выше задних, лошадь останавливается, тяжело поводя боками, а то и падает на колени. А задние все напирают. Вскоре движение совсем застопорилось. Образовалась пробка.

В это время из–за горного кряжа, заходя со стороны солнца, появилось первое звено самолетов. Сначала мы услышали только гул моторов. Лишь когда самолеты один за другим пошли в пике, мы узнали «нашу» тройку «мессеров».

— Защучили–таки. Теперь дадут пить, — беспокойно озираясь, сказал Журов.

Площадь между зданием школы и церковью в Маняве была забита обозом и пехотой. Нам с горы видно было как на ладони это скопление. Туда–то и направили вражеские летчики первый бомбовый удар. Затем самолеты зашли на штурмовку. Теперь досталось и передним.

Половина стояла на подъеме, не имея хода ни назад, ни вперед, ни в сторону. Люди разбегались по оврагам, но обозу не было пути. Обреченные кони стояли, понурив го ловы. Скошенные пулеметным огнем, они падали, преграждая путь уцелевшим.

За первым звеном пришло второе. Отбомбившись, и оно перешло на штурмовку. Только в десятиминутный перерыв между вторым к третьим налетами командирам удалось организовать ружейно–пулеметный отпор. Но еще две волны безнаказанно косили беззащитный обоз.

Самолеты перенесли весь огонь на голову колонны. Появились раненые бойцы. Падали убитые. В десятом часу удалось сбить один самолет. Он рухнул вниз, и взрыв, донесшийся из ущелья, заглушил возгласы ликования.

Бойцы вернулись к обозу. Растаскивая трупы лошадей, освобождая дорогу, мы изо всех сил тянули израненную колонну вверх. Туда манила своим зеленым шлычком бархатная шапка первой высоты, занятой нами в Карпатах.

Достигнув вершины, мы разбили временный лагерь.

Все занялись своим делом: кто перевязывал раненых, кто искал сена для коней, кто подсчитывал потери взвода, роты, батальона, а кто заглядывал в карту, нащупывая, куда вести отряд дальше.

Мы с Базымой и Горкуновым, ориентируясь по старинной двухверстке, нашли рядом с высотой цифру 936. Она означала, что гора, стоявшая нам стольких усилий, крови и труда, была высотой всего в 936 метров над уровнем моря. С ее вершин открывался вид на Карпаты. Дальше на юг, запад и восток в хаосе вздыбленной земли уходили кряжи, хребты. Горы казались нам маленькими. Но карта говорила другое: рядом — 970, немного дальше — 1204, еще дальше — 1656, а где–то там, в далекой синеве, возвышалась лысая вершина. Указывая на нее, старый гуцул торжественно снял шапку.

— Говерля! То есть Говерля! Наивысша гуцульска верховына!

— А рядом?

— Поручь Говерли — Поп–Иван. Тоже верховына не мала… «Верховыно, смутку наш…» — запел старик речитативом.

— Ничего, заберемся и туда, — сказал Горкунов.

Меня возмутило это лихачество. Но я сдержался.

— Так. Неприветливо встретили нас Карпаты, — процедил сквозь зубы Руднев.

Базыма оседлал нос очками. Уже делая выводы, он рассуждал сам с собой:

— Это наша большая удача, что ночью в Россульне хлопцы пощипали четвертый полк. Ударь он после штурмовки, стоил бы нам дорого этот урок…

«Мессеры» отстали. Часа в три дня, грозно гудя пропеллерами, на большой высоте прошла девятка «юнкерсов». Они солидно покружились, но не обнаружили хорошо замаскировавшуюся колонну и ушли на запад.

Все затихло.

Базыма закончил подбивать итоги. Я взглянул через его плечо:

Потери: Убито бойцов … … … . . 10 Ранено бойцов … … … . . 29 Убито лошадей … … … . . 148 Разбито повозок … … … . 12

Я глядел на бойцов. Люди призадумались, глаза их затуманились, исчезла удаль. Теперь горы, ставшие на нашем пути, навеяли хмурь и безрадостную думу.

— Надо же было случиться, чтобы именно в первый лень встречи с Карпатами нас защучили эти «мессеры», — ворчал озабоченно Базыма.

Напряженный день окончился настолько глупо, что даже нельзя было рассердиться: за час до темноты из–под охраны сбежал пленный офицер, сбежал из лагеря, битком набитого партизанами, на глазах у всех.

Самолеты больше не гудели над головой. Люди стали подремывать. Очевидно, задремал и часовой. Затем посреди штаба раздался вопль: «Держи, держи его!» — и дежурный вскинул автомат к плечу. Но фашист точно рассчитал план своего бегства. Петляя, вприпрыжку, он бежал по направлению палаток Руднева и Ковпака.

Он, конечно, слышал, что подчиненные называют их генералами, и рассчитал правильно: никто не будет стрелять в сторону командиров. Проскочив меж генеральских палаток, он скрылся в кустах, росших по краю глухого оврага. Все это случилось так мгновенно, что, пока успели организовать погоню, эсэсовца и след простыл. За него крепко попало от Базымы и от комиссара и карначу, и часовому, а заодно — и мне.

Один Ковпак только ни разу не выругался. Он молча глядел на нас, укоризненно качая головой. Затем сказал примирительно:

— Поспали бы вы, хлопцы, часок. А то вечером опять марш. А чтобы спать было спокойней, допросите всех остальных. Усилить караул — щоб не разбегались.

Негромкий голос командира, услышанный мною впервые за этот тяжелый день, подействовал как холодный компресс при горячке. Я почувствовал, что Ковпак внутренне собран, спокоен и оценивающим (чуть–чуть насмешливым!) взглядом наблюдает за всеми. И достаточно было этих нескольких спокойных слов, чтобы немного застопорившийся механизм заработал снова.

А через час по приказу командира были посланы роты под командой Павловского на противоположный склон Манявского кряжа. Там находились биткувские нефтяные вышки.

Еще не спустилась вечерняя темень, как оттуда повалил дым, глухо зазвучали взрывы и зарево озарило потемневшее небо за хребтом. Это неунывающий, упрямый Ковпак задымил назло врагам свою цигарку на Карпатах, весом в десятки тысяч тонн нефти и бензина. На следующий день показались клубы черного дыма и в другой стороне гор.

— Под Яблуновым горит добре, — доложил Вася Войцехович, ориентируясь немного дольше обычного по карте.

Мы недолго ломали себе голову над происхождением пожаров.

Как известно, ночью батальон Федота Матющенки вместе с ротой Бакрадзе, прикрывая переход всего соединения через шоссе Станислав — Дрогобыч, вел бой в Россульне.

После этого боя батальон Матющенки исчез.

Соединение, перейдя шоссе, с ходу овладело местечком Солотвино и двинулось дальше через село Маняву в Карпаты. Здесь немцы нащупали колонну соединения и подвергли ее бомбардировке, что и вынудило нас поспешно уйти в горы. Подоспевшие из Станислава немецкие войска вслед за нами вошли в Маняву. Путь батальону Матющенки на соединение с главными силами был отрезан.

Матющенко, нащупав врага в Маняве после боя в селе Россульна, вернул свой батальон назад в Черный лес. В следующую ночь батальон перешел шоссе в другом месте и уже утром направился прямым путем в горы. Батальон был вынужден взбираться на гору по бездорожью между селами Яблонов и Манява. Положение батальона было бы не только серьезным, но прямо отчаянным. Но Ковпак дальновидно приказал Матющенке не брать с собой в Россульну своего обоза.

Вероятно, немцы догадались, что это какая–то отставшая от соединения часть. Они пытались попробовать ее силы, но, получив отпор заставы, откатились, ожидая подкрепления. Партизаны батальона, углубившись в горы, расположились передохнуть после долгого пути. Только комбату было не до отдыха. Его очень смущали вышки Яблонового нефтепромысла, которые отсюда, с горы, видны были, как на ладони. Насчет них Матющенко не получил от деда никаких указаний. Их даже на карте не было.

Наконец он не выдержал и вызвал к себе опытного чернобрового диверсанта Александра Евграфовича Лукашенко.

— Видишь? Вышки?

— Точно.

— Бери отделение Хайталиева из второй роты и своих минеров. Нужно сейчас же взорвать нефтепромысел. Пока немцы не очухались. Иначе нам тут конец.

Лукашенко почесал затылок, подражая своему комбату, и выждал положенную паузу. Без нее Матющенко никогда не поверит, что командир обдуманно принял приказ. А «недумающих» командиров Федот Данилович терпеть не мог.

— Будет выполнено. Разрешите идти?

— Иди. Только будь осторожен. Береги людей! — на всякий случай сказал Матющенко, сам думая о своем: похвалит или поругает его Ковпак «за инициативу».

Через полчаса диверсанты вышли из лагеря. Взяли по пути гуцула проводника. Тот повел группу к нефтепромыслу кратчайшим и незаметным путем. Приблизившись вплотную к промыслам, группа услышала шум моторов автомашин. От рабочих нефтепромысла, с радостью встретивших наших минеров, группа узнала, что немцы собираются уезжать «за подкреплением». Короче говоря, немцы струсили, услышав о недалеком расположении партизан. Действительно, через несколько минут немцы сами уехали.

— Не нужно и вышибать их, — доложили разведчики.

Расставив посты и наблюдателей, Лукашенко вместе с Хайталиевым и минером Андреем Штукарем вошли в главную контору.

Они решили действовать на новом поприще «строго научно» и потребовали к себе управляющего или инженера.

Разыскался инженер — поляк. Между Лукашенко и инженером завязался разговор.

— Знаете кто мы?..

— Догадываюсь, проше пана товажиша!

— А догадывайтесь, зачем пришли к вам?

— Не ведаю…

— Хотим посмотреть, как вы немцам нефть вырабатываете. Показывайте свое хозяйство. Главным образом нас интересует основное оборудование.

— Пожалуйста, проше пана. Пойдемте, — заторопился инженер.

Как на экскурсию, он повел диверсантов по нефтепромыслу, охотно рассказывая об устройстве и назначении оборудования отдельных деталей. Когда нащупывали что–нибудь важное, Лукашенко подмигивал Штукарю: «Андрюша, заметь эту деталь». Андрюша с минерами отставал на минутку. Заминировав эту деталь, он догонял «экскурсантов» и снова получал на «заметку» новую. Так, обойдя почти весь нефтепромысел, группа нашпиговала минами, снабженными взрывателями замедленного действия, основное оборудование нефтепромысла: вышки, насосы, помпы, моторы, большой бак с выработанной нефтью, вместимостью примерно в 750 тонн, а главное был заминирован нефтепровод, по которому шла нефть со всего промысла к железной дороге.

Войдя обратно в контору, группа партизан объявила, что через несколько минут начнутся взрывы.

— А вы, — обратился Лукашенко к главному инженеру, — отберите нам основную документацию нефтепромысла… и будьте здоровы, живите богато, а мы уезжаем до дому, до хаты… Слыхали такую песню?..

— Так вы, проше пана, с Белоруссии в Карпаты долетели?.. — вытаращил глаза инженер.

Лукашенко молча прислушивался к чему–то. Может быть, к шуму ветра в горах, а может быть, к гулу советских самолетов, которые уже чудились инженеру. Иначе, как советским десантом, не могли быть эти дельные и веселые хлопцы, свалившиеся в ущелья Карпат, как с неба.

— Я розумем пана товажиша…

— Що вы разумиете? — машинально спросил Лукашенко.

— Цо то ест секрет войсковый, — отвечал поляк.

В это время грохнули взрывы.

— Ось и ниякого секрета. Бувайте здоровеньки. Спасибо, пан.

Нефть пылала.

Вскоре весь нефтепромысел превратился в огромный костер, черный дым которого был виден за десятки километров.

Этот дым видели и радовались не только бойцы батальона Матющенко. Видели и обрадовались ему все бойцы соединения.

— Батальон Матющенко живой, действует! — сразу определил Ковпак.

Это зарево было видно всему населению Станиславщины, и оно пробудило в нем силы к сопротивлению ненавистным немецким захватчикам, топтавшим родную Украину.

Вскоре группа благополучно добралась в расположение своего лагеря. Лукашенко доложил комбату о выполнении приказа. Но Матющенко остался недоволен тем, что группа не захватила с собой инженера, от которого можно было бы узнать многое. Он приказал группе вернуться за инженером. Группа вернулась обратно в горящий нефтепромысел, разыскала инженера и привела его в лагерь. Комбат допросил его и отпустил домой.

Ночью батальон тихо прошел окраиной Манявы и на следующий день, 22 июня, догнал соединение около села Пасечное.

И тут наступила очередь Матющенко. За инициативу и смелость его похвалили комиссар и Базыма. Начал было хвалить и Ковпак, но узнав, что поляк–инженер остался на промыслах, нахмурился. Когда же никто из командования батальона Матющенко не смог назвать даже фамилию человека, оказавшего нам неоценимую услугу, дед рассердился.

Он стал распекать комбата:

— Ты що, не понимаешь, как ты промазав?

— Та вже теперь понимаю, — скреб затылок Федот Данилович.

— От же ничего ты не понимаешь. Нам такие помощники сейчас до зарезу нужны.

— Та який вин помощник. Так, нейтральный панок.

— А що? Зразу щоб вин тоби руки по швам та ще и козырнув: явился по вашему приказанию. Нехай и не по охоте, а помогав…

Матющенко был объективный человек и любил это подчеркнуть.

— Так не, чого же, Лукашенко казав: пан охотно все показував. И толково так: що и — к чему…

— От и выходить, Лукашенко твий молодец. А ты?

Матющенко молчал удрученно.

— Те дядьки, що под силой оружия Сарнскую дорогу охраняли, потом же стали сами поезда пускать под откос?..

— И в моему батальоне есть из них двое.

— А тут чоловик сам на помощь к тебе пришов? Пришов. И який чоловик. Инженер — раз. Польской нации — два А ты его назад до фашиста. Вешайте его на здоровьечко. Ой, Федот, Федот… Ну, що мовчишь?

— А що ж говорить…

— Ну хоть ошибку свою признаешь?

— Признаю.

— Какая ошибка? — спросил Ковпак.

— Первая — тактическая. От помощника отказався…

— А ище какая?

— Вторая — политическая. Национальный момент пропустив сквозь пальци, — упавшим голосом сказал Матющенко.

— А ище?

— Та хватит и цых двоих, товарищ командир, — взмолился Матющенко. — И на черта було мне те вышки зачипать. Так и знав — не будет добра…

Все засмеялись.

— Оце и есть твоя третья ошибка, — тоже смеясь, сказал Ковпак. — То що ты промысла сжег — твоя великая заслуга перед нашими братами на фронте. Тебе грудь вперед держать надо. А з инженером — прохлопали — верно. Объявляю батальону благодарность. А комбат хай подожде… Та не журысь — в приказе про не не буде написано. Это я так для твоего сведения. В общем — объявляю благодарность.

Матющенко, под предлогом подготовки к новому маршу, поспешил ретироваться.

Через полчаса начался марш.