3

3

В эту ночь предстояло перейти железную дорогу. Тянется она черной нитью по карте из Бреста (через Ковель — Сарны — Коростень) на Киев и дальше за Днепр к самой Курской дуге.

Никаких агрессивных намерений в отношении этой железной дороги Ковпак сейчас не имел.

Ему бы только проскочить на юг. Несмотря на кажущееся значение дороги, наш интерес к ней охладел еще с весны.

— Что ни эшелон пустят под откос хлопцы, так или с углем, или с ломом, — жаловался не раз Базыма, подбивая месячный итог.

— А то еще сани! — разводил руками Семен Тутученко, вписывая в графу «Прочее» этот странный груз. — К чему бы ему, проклятому, летом сани?

— Мертвяков возить. Щоб не раструсило, — мрачно шутил Ковпак.

Все мы видели, что командиру не до шуток. Не любил старик неясных действий со стороны противника.

Позади нас осталось несколько десятков отрядов. На железной дороге в наиболее удобных местах уже устанавливались очереди партизан–диверсантов… Спрос на поезда был явно больше предложения. Нас же впереди ожидали загадки поинтереснее: Шепетовка, Волочиск, Гусятин, Бессарабия… А может быть, и драгобычская нефть?.. А там и до Плоешти рукой подать!

Но прежде всего надо было вырваться «на оперативный рейдовый простор» и проскочить эту проклятую, здорово укрепленную магистраль. Она уже имела свою историю. Теперь, летом 1943 года, немцы не так уж легкомысленно относились к охране железной дороги. Это были уже не те времена, что полгода назад. Тогда противник охранял только станции и узлы. На глухих же лесных переездах оставлял местных полицейских, а на перегонах ставил и вовсе невооруженную охрану. Это было довольно курьезное воинство. В порядке обязательной повинности (вроде гужевой, что ли) из ближайших к дороге деревень выгоняли на ночь мужиков «на пост». Чисто немецкий расчет: по одному человеку на два телеграфных столба! Им вменялось в обязанность при появлении подозрительных людей сигнализировать криком или бить по рельсам, специально для этого подвешенным к столбам. По этой звуковой «эстафете» немецкие гарнизоны узнавали об опасности.

Еще полгода назад, во время «Сарнского креста», такой вид «живого телефона» причинял нам немало хлопот. При появлении наших разведок вдоль дороги поднимался невообразимый шум, гам и трезвон. Согнанные мужики под страхом смерти выполняли свои сторожевые обязанности. Но чем глубже проникала в сознание крестьянства Западной Украины справедливость партизанской борьбы, тем халатнее они стерегли «колею». Сначала молчали, отворачивались, стараясь «не видеть» партизан. Затем сами стали выводить подрывников на насыпь, помогать им. Но только при одном условии: хлопцы, когда сделают свое дело, должны связать «часового» по рукам и ногам.

А к марту месяцу и среди «постовых» нашлись смельчаки. Они где–то добывали взрывчатку и шкодили немцам за собственный риск и страх, не забывая все же сразу после минирования связывать друг друга.

Тогда немцы догадались чередовать нерадивых сторожей с немецкими часовыми: мужики должны были ходить «от немца до немца». Но и немецкие часовые вскоре стали исчезать вместе со срезанными столбами связи, а эшелоны по–прежнему летели под откос. Недаром сам Геринг весной сорок третьего года, посетив Житомир, воскликнул в кругу своих ближайших подчиненных из люфтваффе: «Большевики воюют не по правилам!»

Словом, к весне сорок третьего года противник отказался от этих полумер. А к июню железная дорога, в особенности на участке Сарны — Коростень, охранялась уже исключительно воинскими частями. На узловых станциях дежурили бронепоезда. По сигналу караулов они быстро появлялись в нужном месте. Все тропы и подходы к полотну были утыканы противопехотными минами.

Вот почему прорваться через эту дорогу было не так–то легко. Правда, до сих пор во всей нашей практике форсирования железных дорог случилась только одна неудача: когда мы застряли в «мокром мешке». Но этот случай был еще очень свеж в памяти. Естественно, что командование готовилось теперь к прорыву с особой тщательностью, а штабисты и с волнением. Случись неудача сейчас, в самом начале рейда, это могло бы пагубно повлиять на моральное состояние отряда.

Место прорыва выбрали недалеко от станции Олевск. Еще днем были посланы километров на десять — двенадцать вправо и влево от переезда диверсионные группы. Они должны были заложить крупные фугасы.

— Взрывать только в том случае, если поезд не подорвется на минах. Берегите тол! Пригодится! — внушал диверсантам Базыма.

— Не пропустить бронепоезд к отряду! Не дать ему разрезать колонну пополам! — инструктировал подрывников комиссар Семен Васильевич.

В сумерках мы приблизились к железной дороге. Остановка. Надо подтянуть колонну.

Село Сновидовичи — «нейтральное». Партизаны заезжают сюда только по ночам. Днем поселки кишат немцами и полицией.

Мы решили обождать колонну в крайней хате. Хозяйка встретила нас радушно. За несколько минут в горницу набилось людей до отказа. А она все стоит в дверях и приглашает:

— Сыночки–колосочки, заходите все.

— Все не поместимся, бабушка! — смеется капитан Бережной, командир разведроты.

— Ничего, в тесноте, да не в обиде. Вот вас и богато в хату взошло, а я вас не боюсь. А немец в хату один взойдет, только засопит, а меня уже страх разбирает. Такой страх, такой страх…

— Будет вам, мамо, — с опаской говорит молодка.

Видимо, были тут случаи, что, прикинувшись партизанами, заглядывали в хаты полицаи.

Бабка замолчала. Но, видно, это ей невмоготу. Переменив тему, она жалуется, что бургомистр их района очень подлый человек.

— А где он сейчас? — спросил Бережной молодуху.

— В больницу отвезли. Ранили его в бою с вашими.

— И здорово ранили?

— Кто его знает, — почему–то покраснев, отворачивается она.

— Ну все же, куда его ранили?

— Да как вам сказать… — говорит молодка, все больше и больше краснея.

Вдруг, окончательно смутившись, она закрыла лицо рукавом.

Бабка махнула рукой.

— Ну, чего там… Какой тут может быть стыд. Мерином стал наш бургомистр…

Стекла дрожат в окнах от хохота партизан.

Через полчаса разведка на переезде. Пока эскадрон Саши Ленкина расчищал переезд от ежей и засыпал канавы, я вышел на полотно. Тихо позванивают телеграфные провода. И если бы не стук лопат да не перебранка саперов, магистраль имела бы самый мирный вид.

Но это только на первый взгляд. Вдоль всего железнодорожного полотна окопы для одиночных стрелков перемежаются с основательными, в полный рост человека, пулеметными ячейками. На каждом километре вышки для часовых. Немцы наставили их для наблюдения за всем участком железной дороги.

Ко мне подошел Саша Усач.

— Все это льстит моему партизанскому самолюбию! — указывает он плетью на оборонные сооружения противника.

Да, недаром бродили мы по этим гиблым местам зиму и лето, осень и весну. Недаром мокли, мерзли, задыхались от жары — пришлось врагу признать наш авторитет.

Но где же все–таки немцы?

Переезд занят авангардом без боя. Уже началось движение обоза через железную дорогу и вдоль железнодорожного полотна. От заслона бежит связной. Рота его лежит в немецких окопах с бронебойками и автоматами, ожидая появления поезда.

— Товарищ Усатый! А будку осмотрели ваши хлопцы? — крикнул связной.

— Нам как–то и в голову это не пришло.

Усач сейчас же послал туда своих ребят. Каково же было наше удивление, когда в будке путевого обходчика мы обнаружили до трех десятков немцев. Они тихо сидели в закутках и на чердаке. Некоторых выволокли за ноги из сена. Немцы без сопротивления сдались в плен. Во главе с унтер–офицером! Слезая с чердака с поднятыми руками, он лепетал:

— Пан Кольпак… Их виль… нихт шиссен. Пан Кольпак!

— Да, не те стали немцы. Не те! — бурчал командир авангарда Ленкин.

Он был озабочен главным образом тем, доложу ли я командованию о его упущении, или не доложу.

— Ладно, Саша! Вали!..

Усач облегченно вздохнул.

Через несколько минут эскадрон на рысях пересек железную дорогу. Голова колонны вслед за ним устремляется на юг. Около половины отряда проскочило переезд. Но немцы из будки, видимо, все же успели предупредить ближайший гарнизон. Эшелон охраны уже двинулся к переезду.

Заслоны девятой роты под командованием Давида Бакрадзе помогли батальону охранных войск «выгрузиться». Не доезжая до места назначения, поезд налетел на мину, поставленную в пятидесяти метрах впереди заслона. Передние вагоны полетели под откос. А по средним и задним вагонам шквалом огня ударили пулеметчики и автоматчики Бакрадзе. Часть немцев погибла под огнем, часть залегла, вяло отстреливаясь и отползая назад.

Через железную дорогу с грохотом неслись тачанки, проскакивала кавалерия и бегом неслась пехота. Шальные пули задевали людей, но всем было ясно: форсирование идет хорошо. Теперь уж ничто не остановит колонну.

Колонна уходила в степь.

Чем дальше удалялась она от переезда, тем тише, медленнее и спокойнее становился ее бег. Лишь серебряный свет луны освещал ее.

Медленным шагом движутся люди и кони на юг.

Проскакав с полкилометра рысью, я догнал повозку Ковпака и Руднева. Сейчас же вслед за мной подъехал комбат два Кульбака. Он явился к командиру якобы для того, чтобы доложить о результатах боя, который вел заслон. Но мы понимали, что это только повод. Совсем о другом думает бравый комбат. Л еще через несколько минут более десяти человек — комиссары, командиры рот и политруки — окружили повозку Ковпака. Это все ветераны первого рейда. Одни догнали штаб верхом, другие, двигавшиеся в авангарде, переждав на обочине дороги, пристраивались к штабной повозке пешим ходом.

Семен Васильевич, глядя на них, ухмыльнулся:

— А ведь верно говорят: казака к месту битвы всегда тянет…

— Ага, ага, — поддакнул Бережной, — влечет неведомая сила…

Его звали в отряде «капитан Бережной», хотя никто никогда не видел его ни в военном костюме, ни со знаками капитанского различия. Ходил он, как правило, в вышитой сорочке и штатском пиджаке. В последнее время носил какой–то удивительно ловко сидевший на нем полувоенный мундир: не то канадский, не то английский, не то чешский.

— Ага, ага. Верно, товарищ комиссар! Вот и я, Иван Иванович Бережной, сын собственных родителей, думал, что только одного меня воспоминания тревожат. Приотстал чуток, сел на межу и призадумался: все знакомые места кругом. Оглянулся — ан не одного меня этот зуд свербит. Все тут как тут. Собрались? — и Бережной, загибая пальцы нa руке, громко, как на перекличке, вызывал: — Петр Леонтьевич Кульбака? Есть?

— Есть! — раздался в темноте высокий тенор Кульбаки, так не идущий к его большой грузной фигуре.

— Федот Данилович! Где ты там? — окликнул Бережной комбата три Матющенко.

— А де ж мени деваться? — отвечал невысокий человек в брезентовом плаще с капюшоном. — Ось туточки я!

Бережной, заглядывая под надвинутые шапки, осматривал вторую группу. Немного поодаль ехали политработники: комиссар Матющенки — Фесенко; Кульбаки — Шульга; политрук Карпенки — Руденко.

— Ого, тут и комиссары! И батальонные «боги разведки»!

— Ну, хватит, хватит, капитан, — остановил расходившегося Бережного Ковпак. — Про що толковать будем, командиры?

— Да так… просто! Вспоминается «Сарнский крест»… — отвечал за всех Федот Данилович.

В декабре прошлого года одновременным взрывом пяти мостов мы вывели из строя как раз в этих местах Сарнский железнодорожный узел. Участники этой сложной по замыслу, хорошо удавшейся в исполнении операции и окружали сейчас повозку своего командира. Воспоминания о «Сарнском кресте» были особенно дороги этим людям. Операция проходила на пяти оторванных друг от друга самостоятельных участках, и каждый из ее исполнителей на три дня чувствовал себя «главкомом». Именно в этом деле выдвинулись и стали известны всему соединению, да и за пределами его, некоторые партизанские командиры.

И сейчас их привел к тачанке командира один из немаловажных компонентов военного дела — азарт. Я видел — это очень хорошо понимают Руднев и Базыма, А уже о Ковпаке и говорить нечего. Он умел иногда сам так зажигаться в бою, что и нам, людям помоложе, становилось страшновато… и завидно.

Я исподтишка взглянул на Ковпака. Накинув на плечи шубу, укутав ноги, он задумался, но чутко прислушивался к разговору командиров.

«Нужно, чтобы войсками перед большим делом овладевал азарт… Но как самому не поддаться этому чувству? Как обуздать его вовремя? Как нацелить в нужную точку?» — думал я, подходя к тачанке комиссара.

Семен Васильевич лежал на спине в своей любимой позе, подложив обе ладони под голову. Я тихо поделился с ним своими мыслями. Глядя в звездное небо, комиссар одобрительно улыбнулся.

— Да. Когда повоевавшие достаточно люди после передышки вновь слышат музыку боя, ими овладевает азарт, И знаешь, в этом нет ничего плохого. — Он сел, свесив ноги с тачанки. — А если во главе их толковые командиры, тогда войска выигрывают бой. Но это азарт солдатский, как говорят, тактический. Местный, частный и временный. Надо уметь оседлать это солдатское чувство, — но это уже качество командира.

— Наверное, есть азарт и большего масштаба?

Комиссар легко спрыгнул на землю.

— Обязательно есть. Хотя нащупать его неизмеримо труднее. А управлять им — и подавно. Дорогой мой! Он не в пафосе уничтожения, он — в мирной жизни, в пафосе созидания. И как раз это — главное.

Колонна с тихим шорохом подтягивалась с переезда и затихала за стоявшей на месте повозкой Ковпака. Теперь я понял: Руднев и Ковпак добиваются большего. Чутко прислушиваясь к звукам позади нас, комиссар продолжал:

— Нужно закрепить в солдате сознание своего превосходства над врагом.

— А у нас?

— И у нас тоже. Нужно, чтобы партизанами овладевал оперативный — рассчитанный на весь рейд — азарт! Он должен быть не просто солдатской лихостью, — это и до нас умели. Нет. Он должен быть страстью и любовью, стремлением осознанным.

— Сознательный азарт?

— Ну да, конечно же! Без сознательности, без понимания превосходства наших идей этот голый солдатский азарт — только пустая авантюра. Азарт, задор, рвение солдатское, основанные на большевистской сознательности, — это удар по врагу в полную силу. И сердцем и умом. Понятно?

— У фронтовиков это, вероятно, называется «развитие успеха»?

— Да. Только там успех развивают другие, свежие, только что двинутые в бой войска. Многие из тех, которые вырвали этот успех из цепких лап врага, уже лежат в земле.

— Ого. Значит, нашему брату в этом смысле легче? Развивают успех и пользуются его плодами те же, что и берут его с боя.

— Это как сказать… А в общем — верно.

— А если не взял?..

— Чего?

— Не развил успеха? Не взял верх над противником?

— А–а… Не взял — пеняй на себя. Лежи без успеха!

И комиссар, лихо сдвинув фуражку на затылок, быстро зашагал к «разведбогам».

И я подумал о той силе, без которой, несмотря на все его личное обаяние, Рудневу одному никогда не удалось бы гак гибко и чутко помогать Ковпаку в его боевых делах.

Горячо сказанное слово о большевистской сознательности и организованности не было для комиссара только словом. Внутренней своей убежденностью он делал его живым и действенным.

Комиссары батальонов, политруки рот и парторги, опиравшиеся на коммунистов и комсомольцев, на ротные организации большевиков, — вот в чем была сила отряда. А комиссар только был старшим и по стажу, и по опыту революционной борьбы коммунистом.

Я вспомнил рассказ комиссара о первых его шагах в революционном движении.

Юношеские годы у него были связаны с Ленинградом. Подростком, в начале первой мировой войны он приехал из Путивля в Питер на заработки. Первая работа его — он был посыльным на Русско–Балтийском заводе. Жил он у земляка Тверитинова. А Тверитинов был большевик–подпольщик.

— Поступил я на должность «куда пошлют». Была она удобной и для Тверитинова, — рассказывал как–то Руднев.

Будучи организатором подполья в одном из рабочих районов, Тверитинов разъяснял подростку Семену Рудневу смысл и задачи революционной борьбы.

Вручая ему впервые пачку маленьких бумажек, вкусно и остро пахнущих краской, Тверитинов сказал, ласково ероша черные вихры мальчугана:

— Раздувай пожар революции, Сеня!

Вначале осторожно и медленно подросток разбрасывал листовки в глухих местах. В следующий раз Тверитинов посоветовал ему заглянуть в хлебные очереди. Через несколько дней Сеня смело ходил по очередям. Он незаметно ронял листовки на тротуары, совал в кошелки, а то и просто давал в руки бедно одетым женщинам.

В 1917 году Семен Руднев был уже красногвардейцем.

— Я охранял Ленина на Финляндском вокзале, — сказал он, когда давал мне рекомендацию в партию.

Начиная с 1917 года вся жизнь нашего комиссара была связана с партией.

Воспитанию молодых коммунистов в партизанском отряде он отдавал всего себя. Партийная работа велась не только на собраниях. Там подводились итоги и намечались новые вопросы. А главная работа с людьми — на марше, в бою и особенно на лагерных стоянках.

С одним потолкует — разбирая замок пулемета — о колхозной жизни и севообороте; с другим — о строительстве железной дороги; с третьим — о морских путешествиях. Но о чем ни шел бы разговор — большевистская организованность, сознание нашей правды, уверенность в победе над фашизмом, — у каждого становились после разговора с Рудневым глазной задачей.

Вот и сейчас. «Чего я там загнул ему насчет азарта? — подумал я, глядя вслед комиссару. — А он куда повернул все это? Запомним…»

Я подошел к «разведбогам».

Вокруг капитана Бережного толпились: Шумейко — «бог» второго батальона, Швайка — третьего, Черемушкин, Мычко, Берсенев — четвертого. Разговор, вспыхнувший от оброненной искры воспоминаний, разгорелся большим костром.

Увлекаясь собственным рассказом, разглагольствовал Кульбака.

С тачанки донесся голос Ковпака:

— Ну, понеслы, хлопцы. Ну, що ты брешешь, Кульбака? Ну, сам подумай.

— А мы думали, вы спите, товарищ командир, — подлил масла в огонь Бережной.

— Та дремаю. Але на брехню у мене ухо чуткое… Ох, брешешь же, Кульбака. Не подорвал же ты сразу моста. Скислы твои хлопцы.

— Так то ж попервах скислы, товарищ командир Герой Советского Союза, — оправдывался Кульбака. — А потом так рванули, що от моста один железный лом остався. Та и тот через речку позакидало. А по всей округе на пять километров вси стекла повылетали.

Ковпак повернулся лицом к нам.

— Знову збрехнув на километрах? Це вин двенадцатую военную заповедь вывчив добре, хлопцы.

— А що она говорыть? — в тон спросил капитан Бережной.

— Нигде так не брешуть, як на охоте и на войне.

Хохот командиров заглушил его слова. Много таких заповедей слыхали они от Ковпака. Но все знали — самая главная была одиннадцатая: «Не зевай!»

Комиссар послал вперед дежурного задержать голову колонны. Пехоте требовался привал.

У остановившегося обоза образовались группки вокруг рассказчиков.

— Это что? — страстно уговаривал «богов» черный, скуластый, похожий на цыгана, агроном Шумейко. — Мост на Тетереве разведывать — это пустяк. А вот месяца два тому назад был со мной случай.

— Это на Днепре, что ли? — подошел к ним Бережной.

— Ага. Я там стратегическую разведку вел. Я ж со своим взводом под самый Чернигов ходил.

— Это верно. Що верно, то верно. Под Чернигов ходил, — как бы дирижируя воспоминаниями, поддакнул Бережной. — ни одного слова неправды, а по–нашему, по–простому — брехни пока что нет. Нема брехни — и точка. Прошу продолжать дальше, товарищ разведывательный бог второго батальона.

— До Чернигова мы малость не дошли, — продолжал Шумейко.

— Тоже верно, — поспешил вставить Бережной.

— Агентуру я, правда, в город посылал. Как раз базарный день был. Поэтому и агентуры много было.

Бережной уже тише комментировал:

— Есть. Товарищ агроном на эту самую стежку начал поворачивать. Это же просто бабы на базар ехали. А он говорит — агентура…

— Дело тут не в названии. Факт остается фактом: сведения о Чернигове я имел точные.

— Очень может быть, — поддакнул Бережной.

— Ну, не в Чернигове тут дело. Возвращаемся назад. К Днепру подошли. А там на железной дороге мост через Днепр еще в сорок первом саперами сорванный. Лодок хотел я пошукать — переправляться через Днипро. Чуем — вдали паровозный гудок! Что за чертовщина, думаю, куда ж поезд идет? Тут мост подорванный. А эшелончик небольшой к нему чмыхает. Или немцы сами на паровозе были, или машинист с другой дороги профиля пути не знает, ну и дует напропалую. Ну, раз поезд гудит, мы бегом на насыпь. И так в километре от моста залегли на повороте. Смотрю в бинокль. Вижу — так себе поездишко, неважный. Всего шесть вагонов, а в вагонах — немцы. И на паровозе тоже. Подпустили мы его вплотную и резанули изо всех автоматов. Из ручника тоже ударили. На близком расстоянии били, паровоз успел проскочить неповрежденным. А вагонам крепко досталось. Из восемнадцати автоматов каждый по полному диску выпустил. Гвалт стоял у них невообразимый. Кое–кто даже успел на насыпь выброситься. Катятся они по насыпи вниз, а мы на выбор бьем, одиночными. А поезд–то тревожные гудки дает и все ход прибавляет. А впереди моста–то ведь нет! Неужто, думаю, фрицы об этом не знают? Как мелькнула у меня эта мысль…

— Это у него сейчас эта мысль мелькнула. Ей–богу, братцы, — успел шепнуть Бережной.

— Молчи, не перебивай. Если брешет, так складно. А может быть, и в самом деле. Все может быть, — недовольно сказал Матющенко, страстно любивший всякие рассказы.

— Ладно, — согласился Бережной. — Ну, и мелькнула у тебя мысль…

Шумейко немного обиженно продолжал:

— Так рассказывать интересу нету… — и торопясь, чтобы опять не перебили: — Выскочил я на насыпь: «За мной, хлопцы!» Бежим мы вслед поезду. Бежим, бежим. Видим, впереди ни поезда, ни вагонов. Как сквозь землю провалились. Пока до конца насыпи добежали, одни только круги по воде. Все шесть вагонов и паровоз вниз пошли. А через минуту взрыв котла у них получился, что ли, но сильно вода замутилась. Потом рыба оглушенная выплывать стала.

— Эх, жаль, не было у тебя фотоаппарата снять его в момент полета, — сказал Швайка, подталкивая локтем Бережного.

— Так нам не до того было, — не поняв насмешки, ответил Шумейко. — Тоже надо понимать. Мы тоже дрейфили малость!

— Вот это верно. Вот тут товарищ чистую правду говорит, — не утерпел Бережной.

Одобренный похвалой, Шумейко продолжал:

— Был тогда у меня во взводе Андрей Хохол. Тот, що пожрать любил. Подбежал Андрей к обрыву и стал со мной рядом. Постоял, постоял. «Эх, — говорит, — забрали немцы всю консерву с собой на дно Днепра. Ничего не оставили, сволочи!» Большой был любитель покушать. И особенно консервы всякие уважал, паштеты и рыбные всякие деликатесы из Голландии. Он все их марки изучал. Очень «консерву» любил покойный…

Шумейко окончил свой рассказ.

У многих зачесались языки. Но по колонне прошумела команда. Кряхтя, разминая ноги, люди вставали. Вскоре послышался приглушенный травой и песком шорох колес.

Командиры стали расходиться по своим местам.

С хвоста, обгоняя колонны, проскакали Базыма и тройка связных. Все знали: если начштаба покинул переезд, — значит форсирование закончено благополучно.

Базыма весело крикнул:

— Заслоны подшибли два эшелончика! Уточняй! Кажется, один — эрзац–бронепоезд!

Добив эшелон с немецким подкреплением, заслоны пристроились в хвост колонны.

Не спеша мы двинулись на юг.

Садясь на коня, я услыхал, как Руднев сказал Ковпаку:

— Сидор Артемьевич, если обстановка не усложнится — думаю завтра по ротам провести открытые партсобрания.

— Добре, Семен Васильевич! Первый бой, он все недостатки и прорехи выявит. Пускай народ их на прицел возьмет. И растяп, разгильдяев треба пропесочить. А заодно и тех, что дюже носы задирают. Не по нутру мени эти их разговорчики про прошлые дела. Хай бильше думають не про ти мосты, що нами колысь подорвани, а про ти — по яким ище и по сей день фашисты на фронт едуть. Хай про це коммунисты народу растолкують.

— Я думаю так: о задачах рейда и обязанностях партизана, — сказал Руднев.

— Добре. Давай директиву.

Ускакав вперед к разведке, я все думал о нашем ночном разговоре с комиссаром. И когда на другой день проходили партсобрания, — на одном из них влетело и Ленкину за беспечность на переезде (и откуда только комиссар узнал об этом?) - я думал: вот уже Ковпак, Руднев, Шульга, Фесенко, да и все мы вместе накладываем взаимной критикой и самокритикой на партизанскую вольницу суровую узду сознательной дисциплины великой организации коммунистов.

На собрании парторганизации 1–го батальона (Путивльского партизанского отряда) обсуждалось и мое заявление. Меня приняли в кандидаты партии.