25

25

Кроме гитлеровцев и прочей швали, с которой приходилось нам схватываться, был у партизан еще один враг. Руднев называл его: «враг номер два». Выпьет партизан перед боем лишнее, то ли для храбрости, то ли просто подвернулась она, проклятая, не вовремя, и погибнет нелепой смертью. Да оно и понятно. Бежит пьяный человек вперед смелее, но видит врага хуже, глаза у него неверные, внимание рассеяно, слух притуплен. Трудно «под мухой» заметить замаскировавшегося противника. Вот почему называл комиссар водку — «враг номер два».

Особенно требователен он был к командирам. С них взыскивал за пьянку вдвойне.

Когда после боя в обоз санчасти принесли раненого, распевавшего в бреду пьяные песни, судорога гнева исказила лицо комиссара. Он вызвал командира роты и строго ему выговаривал:

— Не командиром тебе быть, шляпа. Не умеешь людей воспитывать. Если у тебя бойцы пьяные идут в бой, значит, трусят. Только трусы хотят водкой одурманить себя.

В дремучем бору, на берегу Днестра, мы хоронили убитых конников Саши Ленкина. Хоронили без слез. Только «мессеры» завывали на этой тризне.

В этот день по просеке медленно проезжали три повозки с ранеными. На четвертой, словно обнявшись, лежали два убитых партизана. Руднев остановил повозку. Он приподнял голову старшины эскадрона Гриши, долго смотрел в его мертвые глаза. Затем, резко повернувшись к уныло стоявшему рядом Ленкину, процедил сердито сквозь зубы:

— Если еще раз от бойца спиртом разить будет, я с тобой не так поговорю! — и пригрозил ему плетью.

Ленкин отшатнулся. Как будто не взмахнул плетью, а ударил его Руднев. Твердо глядя в лицо комиссара, Ленкин крикнул:

— Оставьте, Семен Васильевич! Не тревожьте душу. Не надо, понимаете, не надо…

Они стояли друг против друга, оба высокие, стройные, один с черными, другой с каштановыми пышными усами. Казалось, услышь Усач еще одно слово упрека — и сдадут его измотанные нервы: не выдержит своенравный кавалерист.

Мы замерли, увидев глаза Ленкина. Но в этот миг над лесом возник быстро нарастающий звук. На нашу длинную, узкую просеку с воем несся бомбардировщик.

— Ложись, — крикнул комендант Петро Скрыльников. — Пикирует.

Четырехголосым визгом нарастал смертельный звук. Все шарахнулись в лес.

Лишь два усатых человека застыли друг против друга. Вдруг Ленкин ловкой подножкой сбил комиссара с ног. Шепнув или крикнув «лежи», он прикрыл его собой. Треск веток раздался почти одновременно с его словами. Рядом с просекой, повалив две ели и вырыв четыре воронки, грянула серия бомб. Удивленно ахнуло и пошло перекатами по лесу эхо разрыва. Несколько секунд падали комья лесного чернозема и срезанные ветки. А хвоя еще долго осыпалась дождем, покрывая ровным зеленоватым инеем лица двух убитых на возу.

Ленкин и комиссар поднялись на ноги. Постояв немного, не глядя друг на друга, разошлись каждый в свою сторону.

Комиссар молча шел лесными квадратами к штабу.

«Мессеры» обнаружили только приблизительное место нашей стоянки и взяли на прицел окружающие четыре–пять квадратов. Они бесновались и бомбили лес по «площадям», и без особого эффекта. Правда, бомбы ложились близко, но благодаря хорошей маскировке лагеря — мимо цели!

Шагая рядом со мной по лесу, Руднев говорил смущенно:

— Нервы, понимаешь, нервы. Не столько вреда и потерь от этой авиации… Но выматывает, сволочь, людей. Видно, не привыкли мы еще к такому виду войны. Вот набросился я на Усача напрасно. Оскорбил его…

— А ведь он… Мост взял сегодня…

— Знаю. Тем более досадно. Не сдержался…

Мы забрели в гущу леса. К штабу из батальонов приводили пленных. Нужно было заниматься своим делом.

Спросил коменданта:

— Пленных много?

— Хватит, — самодовольно отвечал Петя Скрыльников, комендант штаба, высокий, складный, всегда веселый сержант из керченского окружения, попавший в наш отряд месяцев десять назад.

Поручив Мише Тартаковскому выслушивать вранье всех пленных, я отобрал себе только двух. Один был лакей из букачевского ресторана, неизвестно почему задержанный кем–то из наших партизан. Второй — лысенький австриец небольшого роста, без кителя, в «мирных» подтяжках. На подтяжках висели полувоенные штаны все в карманах с металлическими кнопками.

Хлопцы уже сообщили первые сведения о нем: это был шофер, ездивший в последние дни между Львовом и Станиславом. Разъезжал он неспроста. В первую мировую войну он был у нас в плену и сносно говорил по–русски. Погоняв австрийца–шофера различными, ничего не значащими вопросами, так просто, чтобы запутать его, я быстро спросил:

— Войска возил?

— Яволь! — торопливо ответил австрияк.

— Много? — не сбавляя темпа допроса, продолжал я.

— Яволь.

«Не дать ему передохнуть и одуматься», — была мысль. И сразу в упор:

— Какие части?

— Четвертый и шестой эсэсовские полки, — без запинки отвечал шофер.

— Смотрите, говорите только правду, — пригрозил я.

— Яволь, только правду.

— Почему вы скрыли тринадцатый полк?

Прямо глядя мне в глаза, австриец ответил:

— Тринадцатый полк разбит под Тернополем.

— Разбит? — облегченно выдохнул я.

— Яволь.

— Откуда вам известно это?

— Мне говорили шоферы. Они пешком пришли в Тернополь.

— Где они сейчас?

— Их пересадили на наши машины. Они работают на смену с нами.

«Попробовать схитрить, проверить».

— Вы говорите, третий и восьмой полки перевозили из Львова в Станислав?

— О нет. Я сказал — четвертый и шестой эсэсовские охранные полки.

— Где они расположены сейчас?

— Четвертый полк выехал из Станислава на юг. Село Рус… Рус… — и он запнулся. — Не помню точного названия. Оно начинается слогом «Рус»…

«Ты делаешь на этом «рус» передышку! Нет, я тебе ее не дам!»

— …и остановился там?

— Яволь.

— А шестой?

— Кажется, остался в Станиславе.

— Попробуйте вспомнить название села.

Он честно рылся в памяти. Напряженно раздумывал. Даже испариной покрылась лысина. Виновато развел руками.

— Не могу вспомнить.

— Вы были в этом селе?

— Яволь. Два раза.

— Опишите мне его.

— В глубокой лощине большое село. Справа огромный лес. Слева и впереди — синие горы.

— Село у подножия Карпат?

— Да, да! Карпаты видны оттуда.

Я отошел в сторону, лег под елью, развернул карту и стал искать. «Вот зачем неизвестный еще нам генерал выматывал нас авиацией все эти дни. Тринадцатый эсэсовский полк, разгромленный партизанами, заставил его призадуматься. Уже наперехват, а не вдогонку бросает он свои полки. Пока что их два — четвертый и шестой. А сколько этого добра у него еще в кармане? Этого пока не узнаешь. Теперь выпытать, где, в каком селе остановился четвертый полк. Карта. Впереди на нашем пути в пятнадцати — двадцати километрах южнее Днестра областной город Станислав. Западнее его, огромным зеленым языком облизывая коричневые хребты Карпат, тянется лес. «Чарны ляс» — написано на карте. Поперек проходит красная артерия шоссейной дороги, по бокам — синие вены рек. «Быстрица» — написано на одной. Вокруг черная россыпь сел. Сколько их здесь? Двадцать один населенный пункт. В каком–то или во многих из них расположился четвертый эсэсовский полк. Он где–то здесь поджидает нас у предгорий Карпат. Какое же село начинается страшным для фашиста слогом «рус»? Ах, вот оно? Только немного по–старинному звучит это слово: не «рус», а «рос». Есть такое село Россульна. А рядом — Черный лес.

Снова подошел к австрийцу:

— Вспомнили название села?

Он опять виновато развел руками. Не сводя с него глаз, я спросил:

— Может быть… Россульна?

Обрадовавшись, он кивнул головой.

— Яволь, яволь! Россульна!

— Отведите! — сказал я часовому.

Еще две–три минуты. Привел в порядок свои мысли. Не дойдя до штаба несколько шагов, я понял, что иду с радостной вестью. Наконец–то она появилась, немецкая пехота! Теперь не будет неизвестный генерал выматывать нам нервы. Теперь — в бой с этими полками!

Ковпак обрадовался не меньше меня. На радостях он даже приказал отпустить австрияка на все четыре стороны.