40

40

Ночь на 3 августа прошла относительно спокойно. Лазейка, найденная разведчиками, выручила нас. Северный склон Синички не занят немцами. Отряд ужом выходил на внешнюю сторону кольца, охватившего высоту. Боевое охранение обнаружило пулеметные гнезда на ближайших буграх, но немцы, с вечера бросавшие там ракеты, сейчас сидели тихо и не открывали огня.

Рассвет застал нас на седловине, покрытой кустарником. Старые лесные вырубки перекрещивались многочисленными овечьими тропами. Они полого сбегали к Пруту. Там, внизу, не видимый нам угадывался город Делятин.

Люди отдыхали, промышляя себе пропитание. Искали ягоды, грибы или выворачивали карманы, надеясь, что в них, может быть, остались крошки хлеба или сахарного песку.

Бодрствовала только разведка. Никто не удивлялся, откуда берутся силы у разведчиков. Им даже многие завидовали. Несмотря на повышенную нагрузку и смертельную опасность, разведчикам все же везло. В поисках нет–нет да и встретят они чабана, выпросят у него кусок сухой брынзы. А более шустрые добывали молока или хлеба. Правда, часто вместо хлеба из хат раздавались очереди немецких автоматов. Иногда и падали разведчики.

В эти дни люди больше всего боялись ранения. На Синичке было шесть случаев, когда раненые, обезумев от боли и видя, каких усилий и труда стоит товарищам нести их, покончили с собой.

И все же разведка действовала. Не так безотказно, как мы к этому привыкли, но все же она давала нужные сведения.

В этот день, впервые в Карпатских горах, дала связь наша рация. Старший радист Божченко сиял. Но хотя сеанс продолжался более трех часов и все радисты работали, что называется, до седьмого пота, удалось принять только обрывки одной радиограммы.

Ковпак взял из рук Божченко листок бумаги, на котором были написаны какие–то обрывки фраз. Точки, слоги, отдельные слова, опять точки… Повертев его в руках, он протянул комиссару. Я заглянул в листок через плечо Семена Васильевича. Там значилось: «Поздравляю выполне… ания… меры… помощи… учтите… детали… не хватает ночи… сентября…»

Только подпись была ясна: «Хрущев». Наконец радиограмму расшифровали, вернее, сочинили наново. Может быть, не так, как она была послана, а по–своему. Но расшифровали.

Это было радостное сообщение. Руководитель большевиков Украины поздравлял нас с выполнением задания. Но и предупреждал: помощь нам может быть оказана только через месяц, когда ночи станут длиннее.

К вечеру радисты принесли вторую радиограмму. В ней давалось командованию право действовать по своему усмотрению, сообразно обстановке. Мы перенеслись мысленно за тысячу шестьсот километров, в Москву. Стоило только возобновиться искре связи, Хрущев, получив первое донесение от Ковпака, сразу дал ответ. Значит, там волновались за нас. Конечно, ни тогдашние наши военные познания, ни необходимость сохранения военной тайны не позволили знать во всех деталях о грандиозной задаче, поставленной перед партизанами, и о той роли, какую играл в этом плане наш Карпатский рейд. Недаром во время встречи с партизанскими командирами товарищ Сталин назвал нас — «второй фронт». Теперь, в 1943 году, этот фронт вступил в полную силу. От Ленинграда до Смоленска, в Белоруссии и на Украине действовали в тылу врага партизанские отряды, диверсионные группы, бригады, батальоны, полки. Сотни тысяч патриотов били фашистов на оккупированной земле «автоматом и винтовкой, топором и камнем, колом и ломом», как говорилось в партизанской присяге. Мы еще не знали тогда, что именно Карпатским рейдом Ковпака, так же как и Винницким рейдом Мельника, Ковельским рейдом Федорова, рейдом Капусты под Гродно, Главнокомандование расширяло на пятьсот — шестьсот километров к югу и углубляло на столько же к западу этот советский второй фронт. Много было партизанских отрядов в лесной полосе Припятского бассейна. Враг бросал на компактные массы партизанских районов и краев регулярные войска. Этим он надеялся если не уничтожить, то, во всяком случае, локализовать активные наступательные действия партизан.

Командование советских партизан учло и это. Одним из результатов пребывания товарища Демьянова в партизанском крае было рассредоточение партизанских сил из Сабуровской базы. Этим самым наносились чувствительные удары по гитлеровскому тылу как раз в тех местах, где еще до сих пор не ступала нога советского партизана и не стрекотал, как весенний жаворонок победы, его автомат.

Как бы ни было трудно людям в эти дни, их ни на минуту не покидало чувство гордости за выполнение порученного им дела. Часто на Карпатах вспоминали они прошедшие в огне жестокой борьбы два военных года и путь своего отряда, предводительствуемого опытными командирами.

Отряд был Путивльским, районного масштаба. Степные условия, размах партизанской борьбы, особенно после разгрома немцев под Москвой, заставили Ковпака выйти за рамки района, рейдировать по Сумщине в Брянские леса. Но никогда он не забывал наведываться в родной Путивль. Тянуло в родные места. Это был первый год войны.

Но только тогда, когда отряд стал выполнять задачи, поставленные ему правительством, его действия получили государственный размах и значение. Отряд стал действовать по указанию Верховного Главнокомандующего. Уже не просто бить врага, а бить его там, где это нужно партии, командованию, — вот в чем дело. И сознание этой целеустремленности, близости к вождю повышало ответственность любого командира, любого партизана. Они теперь были партизанами в самом высоком смысле этого слова, они действовали по прямым указаниям партии большевиков. Это была гордость и великая ответственность партизан. И это спасло нас в самые трудные минуты, вселяло веру в свои силы в самом, казалось бы, безвыходном положении.

Прорвавшаяся сквозь блокаду гор волна наших партизанских раций приносила все новые и новые вести.

В одной радиограмме были такие слова: «Задачу выполнил. Вертаюсь назад. Иван Лысыця».

Все радовались возвращению Лисицы. Никто из нас не предполагал, что эта бумажка обозначает десятки тысяч тонн уничтоженной нефти. Пока немцы не обнаружили проделку Лисицы, десятки тысяч тонн ушло в реку.

Кроме утешительной радиограммы Лисицы, были и другие новости. Уже второй день возвращались наши диверсионные группы. Высланные на задание еще из Зеленой дней десять назад, они достигли Станислава, Коломыи, Долины и ковыряли толом и минами поезда, мосты, подрывали автомашины. Каждый батальон отправлял тогда по нескольку групп. Грохот взрывов не долетал до нас в горы. Но он тревожил немецкое командование, он заставлял Кригера и торопиться и разбрасывать свои силы.

Из высланных на железные дороги диверсионных групп больше половины вернулось уже в свои подразделения. Остальные тоже выполнили задание, но еще где–то бродили в горах в поисках своего отряда, путая своими следами и вражескую разведку и командование.

Словом, начались новые карпатские дела.

Руднев и Ковпак, по–особенному собранные и энергичные, с утра ходили по лагерю. Внимательно поглядывали на отдыхавших бойцов. Затем долго совещались.

Комиссар собрал политработников. Панин, Шульга, Фесенко, Москаленко тесным кольцом обступили комиссара. Он сказал им что–то веселое, и на хмурых лицах проступили улыбки. Затем не более минуты он вполголоса ставил им задачу:

— Ясно? Мы с командирами займемся сами. Потолкуйте с бойцами. Что сейчас главное, когда народ передохнул немного? Прочитайте по ротам радиограмму товарища Хрущева. Задание выполнено, товарищи.

И когда политработники уже начали расходиться, комиссар сказал секретарю парторганизации Панину:

— Яша, раздувай пожар революции. Дело будет.

И глядя на комиссара, я подумал, что действительно сегодня ночью будет большое дело.

Во второй половине дня собрали командиров.

— Опять на военный совет? — отрапортовав, тихо спрашивали Базыму комбаты и командиры рот.

— Нет, совещания не будет, — блеснув в их сторону воспаленными глазами, отвечал комиссар.

— Рекогносцировка, хлопцы. Пошли со мной, — почему–то ухмыляясь и словно обещая победу, поманил нас за собой Ковпак.

Пройдя около трехсот метров, мы вышли на поляну. Отсюда видна была извивающаяся лента Прута. Дымки хат да верхушка часовни, торчащая словно со дна пропасти, указывали на большой населенный пункт.

— Ориентируйтесь по карте, — слегка картавя, сказал Руднев.

Но занятие это, такое привычное с тех пор, как вошли мы в горы, было прервано.

Над долиной Прута стройной девяткой шли «юнкерсы». Гул моторов особенно грозно звучал в ущельях.

По сравнению с мощным звуком сами самолеты казались удивительно маленькими и безобидными.

— Не уползать в кусты. Жаль терять время. За мной, — весело скомандовал Ковпак и перебежал к странному сооружению посреди полонины.

На четыре высокие и хорошо выструганные жерди, вбитые по углам стога, была насажена тесовая крыша. Особыми приспособлениями она передвигалась по жердям вверх и вниз в зависимости от высоты стога и прикрывала сено от дождя. Сейчас сена на было. Быстро подняв на несколько колышков крышку, мы залезли под нее, продолжая наблюдение.

Самолеты сделали несколько кругов, а затем один за другим пошли на бомбежку. Бомбили они довольно далеко от нас. Разрывы доносились глухо, только откуда–то из глубины доходило до нас вздрагивание почвы.

— Определи место бомбежки, Вася, — сказал нетерпеливо Войцеховичу комиссар.

— Бомбят гору Синичку, — крикнул Войцехович, ориентируясь по карте.

— Тоже не плохое дело, — осклабился Ковпак. — Пускай, на здоровье…

Комиссар сразу начал с плана предстоящей операции.

План был прост и ясен. Он опирался на добытые вчера сведения. Но комиссар сделал из них другие выводы:

— Противник имеет во много раз превосходящие силы. Он измотал нас, — жестким голосом говорил Руднев. — Он почти уверен в близкой победе. Об этом свидетельствует вот эта листовка, — комиссар показал вчетверо сложенную розовую бумажку.

Листовка пошла по рукам. В ней сообщалось населению о том, что «банда» Ковпака разбита. Обещались награды за поимку партизан. Кончалась листовка на обычный фашистский лад: угрозой расстрела за сочувствие и помощь «разбитым» партизанам.

Руднев приподнялся с колена и, стоя во весь рост, продолжал:

— По всему видно, что сегодня судьба дает нам передышку. Может быть, последнюю. Люди голодные, это правда. Но все же отдыхают и уже сутки не ведут боя. Политруки и парторги, командиры! От вас требуется навести порядок в строю. Кригер обнаглел и бросил на нас почти все свои войска. Они вылезли на вершины гор. Значит, нам выгоднее всего бить их — где? — в долине. Штаб группировки генерала Кригера находится в Делятине. Он уже натренировался окружать нас. Вчера было которое окружение? — требовательно спросил он начштаба.

— Двенадцатое, — хмуро отозвался Базыма.

— Ну, вот. А к утру готово будет тринадцатое, — словно нанося удар, объяснил Руднев.

— Значит, что нам и выхода нет? — сокрушенно спросил Кульбака.

— Выхода нам нет. Кроме как рвать кольцо через штаб немцев. Через Делятин, — торжественно сказал Ковпак.

Комиссар молчал. Люди поглядывали то на Ковпака, то на карту. Соображали. Недолго сидели молча. Заговорили все сразу, излагая друг другу свое понимание замысла предстоящего боя.

Ковпак подмигнул комиссару одобрительно. Он был доволен произведенным впечатлением.

— Это же скольких мы зайцев бьем? — нетерпеливо спрашивал Федора Карпенко коротконогий, загорелый Матющенко. — Из окружения вырываемся по–настоящему — раз, Кригера к ногтю — два.

— В степя выходим — три, — поддакнул Карпенко. — И горные войска в Карпатах к фюреровой матери оставляем — четыре…

— А не много ли зайцев вы насчитали? — оборвал комиссар.

— Раз на охоту идти, так чего ж церемониться, товарищ комиссар? — не моргнув глазом, сказал Карпенко.

— Давайте, хлопцы, сойдемся пока на первых двух. А теперь разрабатывайте со штабом детали. А мы с разведкой пойдем пока…

И Руднев, легко вскинув на плечи свой ППД, зашагал по краю кустарника. За ним заспешили мы с Горкуновым.

Уже возле лагеря мы встретили бежавшего навстречу Радика. Сняв шапку и утирая вспотевшее лицо, он издали радостно крикнул:

— Папа! Вот здорово получилось!..

Заметив нас, Радик запнулся.

— Товарищ комиссар, разрешите доложить?

Руднев скрыл улыбку под черным усом.

— Я с донесением от шестой. Она от Синички заслон держит. Два часа назад мы обнаружили колонну немцев. Идет по нашему следу. Много вьючных животных. Все горные стрелки. Майор Дегтев определил: не менее двух батальонов. А может быть, и весь полк.

— Двадцать шестой оправился после вчерашнего, — отметил комиссар Горкунову.

— А может быть, и тот, второй, сформированный в Норвегии… — отозвался помначштаба.

— Ну, что же тут веселого? — нетерпеливо осведомился комиссар у сына.

— Так это ж они свою колонну бомбят. Не менее получаса. Похлеще, чем нас в Маняве, — засмеялся Радик.

— Ну, это еще проверить надо, — негромко сказал комиссар.

— Да все же, как на ладони, отец. Вот здесь, за рощицей, видно. Здорово! — не унимался Радик. — Пойдем. Не больше ста шагов.

Руднев повернулся к Горкунову:

— Ставь задачи ребятам. И пошли ко мне один пулеметный расчет… Мы будем на опушке.

Горкунов козырнул. Предводительствуемые Радиком, мы пошли вперед.

— Здесь надо маскироваться, — таинственно шепнул Радик и повел нас овечьей тропой.

Через небольшой овражек мы вышли на опушку. В крайних кустах, замаскировав ветками небольшие брустверы из камней, лежали бойцы шестой роты.

Народ веселился не меньше Радика. Отойдя немного в сторону, чтобы не демаскировать оборону, мы воочию убедились, что Радик говорил правду.

Кряж Синички, голый, похожий на хребтину лежащего коня, здесь был усыпан маленькими зелеными точками. Среди них лежали другие, побольше. В бинокль было видно: это убитые люди и животные.

Изредка, оставляя за собой белесый дымок, зеленели анемичные при солнечном свете ракеты. Вдоль горы все еще бесновалась девятка «юнкерсов». Они уже сбросили бомбы. Прицельно и точно по колонне. Об этом красноречиво говорили трупы горных стрелков 26–го полка, валявшиеся на склоне. Сейчас самолеты обстреливали бегущих, скатывающихся в ущелья альпийских стрелков.

По прямой это было так близко, что, казалось, немцы могут услышать наши крики.

По извилистым горным тропам и долинам, да еще после такого угощения деморализованным остаткам полка сегодня уже не добраться к обороне нашей шестой роты.

Руднев взглянул на часы.

— До темноты еще далеко, — сокрушенно покачал он головой.

Мы взглянули на запад. Солнце уже скрывалось за Синичкой. Руднев словно забыл о немцах и стоял во весь рост, освещенный его лучами.

— А солнце светит, как ни в чем не бывало… Полежим, подумаем… — чуть слышно сказал Семен Васильевич.

Я постелил плащ–палатку и лег в стороне. Мы долго молчали. Затих и Радик, израсходовав весь свой восторг.

Мне показалось, что я задремал, когда до моего слуха донеслась тихая песня комиссара: Если смерти, то мгновенной, Если раны — небольшой…

Через четверть часа я подошел к комиссару, сидевшему на камне. На коленях его лежала курчавая голова сына. Радик спал.

— Ну как, Петрович, дрейфишь?

— Нет. Вообще… нет. Одного только боюсь.

— Чего же?

— Чтобы не ранили в… ноги.

Руднев участливо улыбнулся.

— А–а–а… Понимаю. А ты как, разве не сможешь? — И приставил, как дуло нагана, указательный палец к виску.

От неожиданного вопроса холодок побежал по спине.

— Н–не–е знаю… Как–то… ни разу в жизни не приходилось…

Руднев рассмеялся. Проснулся Радик и взглянул на нас.

— Что, опять своих бомбят?

Солнце уже скрылось за горой. Тонкой полосой расплавленного металла бросило оно нам последний привет и спряталось за гребешком горы.

— Пошли, хлопцы! Скоро марш, — сказал Руднев, поднимаясь с камня.

Быстро карабкаясь и убегая от тени горы Синички, на миг мы снова догнали солнечный луч.

А еще выше лагерь третьей роты был освещен так ярко, что даже слепило глаза.

Остановившись, утишив стук сердца после быстрого подъема, комиссар вытер рукавом пот. С сожалением глядя на исчезавшее за горой безжалостное светило, тихо сказал:

— Хотел бы ты знать, кому из нас светит оно в последний раз?..

Но тень горы Синички своим крылом уже приголубила кусты и полонины. Погасли последние блики на стальной поверхности оружия. Люди вставали, с трудом разминая ноги. Наступала тихая ночь.

Последние трудные дни я как–то особенно сблизился с Рудневым. Выслушивал он мои невеселые разведывательные доклады и догадки очень внимательно. Часто пытливым вопросом или усмешкой наводил меня на совсем другие выводы. Особенно после прихода группы, отрезанной под Поляничкой. Где–то на Шевке или на высоте 1713 во время рекогносцировки ему попалась на глаза моя карта. Прочитав написанную перед Поляничкой фразу: «Раньше, чем начнешь командовать, научись подчиняться», он поднял на меня засветившиеся лаской и гордостью глаза. И старый коммунист, пришедший в партию еще в дни, когда Ленин выступал на Финляндском вокзале, стал относиться ко мне с еще большим доверием.

Не знаю, потому ли, что характер человека лучше всего познается по его поведению в решительные минуты, или потому, что опасность выявляет скрытые силы и способности человека, но я знаю теперь наверняка — именно опасность сблизила нас.

Может быть, поэтому, а может, и по другим соображениям, Ковпак и Руднев поручили нам с Горкуновым командование ударной группой. Захватить Делятин, разгромить штаб генерала Кригера и овладеть мостом через Прут — вот в чем была наша главная задача.

Удар наносился с западной стороны.

Для этого мы должны были пройти напрямик по лесу, спуститься в долину.

С бойцов ударной группы приказом Ковпака были сняты все запасные грузы. Обходным путем по широкой тропе двигалась остальная колонна с грузами, вьюками, ранеными и штабом. Ночь была темная. Восточный склон крутой горы, покрытый густым лесом, усиливал темень. Тропы, вытоптанные дикими кабанами и козами, переплетались и расходились по лесу во все стороны. Не удивительно, что одна из них вместо долины вывела нас к какому–то обрыву. Два человека свалились в пропасть. Один, видимо, разбился насмерть, другой стонал внизу. Разведка после этого шла вперед на четвереньках. Шла на ощупь, ориентируясь по компасу и тому, не поддающемуся никакому измерению, чутью, которое можно назвать интуицией разведчика.

Часто, когда я вспоминаю эту ночь, мне приходит на память один случай, рассказанный мне капитаном Семченок. Капитан этот через год после Карпатского рейда ходил со мной в Польшу и в Восточную Пруссию. Диверсант и десантник, партизанивший до самого конца войны, он выбрасывался и под Берлин и под Харбин за месяц–два до наступления наших войск.

Это было не то в Западной Белоруссии, не то в Польше. После тяжелого ночного перехода небольшая группа разведчиков вошла в лес. Жиденький, березовый, рос он на топи. Из–под мха и жесткой, ослепительно зеленой травы выступала рыжая вода. Посреди подсохшего болотца стояли стога сена. Разведчики подошли к ближайшему стогу. Десяток крепких рук по команде всунули под него колья и, подняв весь стог на плечи, понесли к лесу. Так они делали и раньше. Перед самым лесом стог вдруг разъехался. Сено развалилось огромными клочьями, и из него вылупился, как цыпленок из яйца, страшный человек. Он был в лохмотьях когда–то кожаной тужурки. Жалкое подобие танкистского шлема покрывало голову, обросшую длинной бородой. Он глядел на всех, скаля зубы.

— Не то улыбка на лице, не то бросится сейчас по–волчьи и вопьется зубами в человека, — рассказывал капитан Семченок.

Заговорили. И вскоре поняли друг друга. Это был танкист, обгоревший в танке в первые дни войны. Он долго спасался у сердобольных крестьянок. Подлечился. Затем скитался в лесах. Привык жить на сырой пище. Пробивался несколько раз к фронту. Но каждый раз терпел неудачу. Попадал за проволоку. Бежал. Затем снова и снова пытался перейти линию фронта. И каждый раз неудачно. В первый год он ходил по югу, где не было партизан, затем взял к северу, но уже не искал их, а жил и боролся одиночкой, скрываясь от немцев.

Это был не единичный случай в нашей партизанской жизни, но что поразило нас всех, это то, как танкист рассказывал о себе.

— У меня выработалось звериное чутье. Я нюхом чувствовал опасность. Узнавал о присутствии человека в лесу за километр. Звуки слышал издалека. Мог точно определить по дыму — большое село или хутор лежит на моем пути. Запах молока, жареной картошки и лошадиного помета долетал до меня на расстоянии получаса хода. Мог по особым свойствам воздуха точно сказать, что впереди меня: болото или зреющие хлеба.

Когда разведчики подходили к роще, он, оказывается, задолго чувствовал их приближение, но надеялся, что его не обнаружат в копне. Этот человек, не согнувший перед фашистами головы, был стойким и мужественным партизаном–одиночкой. Потом он стал замечательным разведчиком.

При воспоминании об этом танкисте в моем сердце часто бледнели наши карпатские злоключения. Нам было чертовски трудно, но мы были не одни. Мы ни на миг не переставали быть советским коллективом. Во главе у нас были Руднев и Ковпак. В самый критический момент радист приносил небольшой лоскуток бумаги, на котором стояла подпись — Хрущев. Несмотря на 1300 километров от линии фронтов и 12 окружений в Карпатах, мы были еще более сплоченным, одним из многих боевых коллективов великой армии Советской страны. И это удесятеряло наши силы.

Позже мне на ум не раз приходили и капитан Семченок и его танкист. Перед Делятином у наших разведчиков и у меня также стали обостряться зрение и слух. Сквозь смолистый запах леса обоняние различало сотни других запахов. Вот тропа, по ней сегодня днем, хрюкая и брызжа слюной, прошел дикий кабан; следом за ним шло стадо, разбрасывая по тропе свои следы… Вот тропа двоится: это уже овечья, следы копыт, катышки, легкий оттиск палки чабана, выбившего железным наконечником на камне искру, и запах сыворотки из свежей брынзы на траве.

Колонна бойцов ударной группы шла вслед за разведкой длинной цепочкой, держась за руки и концы плащ–палаток. Для того чтобы не терять друг друга при неминуемых разрывах, люди насовали в карманы, прикрепили на спинах гнилушки. Они тускло светились в кромешной тьме горной лесной ночи. Но и это не всегда помогало. Слишком крутой спуск заставлял передних ускорять шаг чуть ли не до бега. Каждые четверть часа где–нибудь позади или сбоку раздавался хрипящий шепот: «Разрыв! Остановить колонну!»

Команда передавалась по цепочке. Разрыв ликвидировали. Через несколько минут получался затор. Движение рывками раздражало людей. Соседи ругали друг друга. Задние шипели передним: «Не спеши!», передние огрызались: «Заснули, сволочи!»

Поглядывая на циферблат, мерцающий под рукавом, я видел: мы запаздываем.

И в этот миг случилось событие, и потрясшее и ободрившее нас. В ту ночь суждено нам было еще раз почувствовать и запомнить на всю жизнь, что значит быть членом советского коллектива, сыном великой непобедимой страны.

Обгоняя колонну и нарушая порядок движения, меня вскоре догнал Вася Мошин.

— Товарищ комиссар! Товарища комиссара не видели?.. — спрашивал он, ощупывая каждого бойца и обгоняя на узкой тропе по одному человеку в полминуты.

Я узнал его голос. Он был возбужден и, мне показалось, встревожен.

— Ты, Мошин?.. Зачем тебе комиссар?

— О, это вы?.. Фу, упарился… Дайте передохнуть…

Он тяжело дышал… Я дал ему хлебнуть из своей фляги.

— Надо мне комиссара найти до боя… Понимаете? Сообщение я принял важное. Для областных газет передали. Красная Армия на Курской дуге прорвала фронт… Наступают наши… Ворвались в Орел. Бои идут на подступах к Белгороду.

Да, действительно нужно было сделать все, чтобы эта радостная весть распространилась по боевым порядкам до начала боя. Мы стремглав помчались вниз, обгоняя цепочку и передавая шепотом на ходу о новой победе наших на фронте.

Наконец разведка нащупала горный ручей. Параллельно ему извивалась дорога. Она и вывела нас на Делятин.

В излучине дороги стоял Семен Васильевич. Пропуская мимо себя боевые роты, он шутками, в которых чувствовалась скрытая тревога, подбадривал бойцов. Услышав впереди голос комиссара, люди подтягивались, стряхивали сонливость и прибавляли шаг. Мы с Васей Мошиным подбежали к нему…

— Молодец, радист! Ай, молодец! — сказал Семен Васильевич.

Мы двинулись с ротами вперед. Вслед нам веселый ободряющий голос комиссара звучал сталью приказа, радостью победы.

— Вперед, орлы! Красная Армия наступает. Да здравствует Красная Армия!..

На Делятин мы наступали вместе с перешедшей в контрнаступление армией Советской страны.