28
28
Горы преподносили нам сюрприз за сюрпризом. Оказалось, что спускаться с крутой горы ничуть не легче, чем взбираться на нее. Если же вспомнить, что спускались мы ночью по забытой со времен первой мировой войны неезженной дороге, то понятно, сколько проклятий услышали горы за одну ночь и по адресу старого проводника гуцула и тех, кто проложил в первую мировую войну такой головоломный путь.
Аварии были на каждом шагу. Ломались колеса, летели куда–то в пропасть ящики со снарядами, патронами. Ездовые достреливали лошадей, поломавших ноги. А уж сколько шишек и синяков наставили себе и друг другу люди за эту проклятую ночь — и не счесть.
По спуску с высоты 936 протяжением по прямой не больше пяти километров (это, если переложить на плоскость карты!) ползли мы около шести часов. Меньше километра в час — вот темпы ночного горного марша.
Затем дорога стала более пологой, и колонна втянулась в ущелье. На дне его бежал ручей. Дороги там тоже не было, но ехать можно было по дну мелководного ручья. Мы потом поняли, что сделали непростительную глупость: пересекали кряж в то время, когда в горах надо ходить только вдоль кряжей. За эти сутки мы перекочевали всего–навсего через первый небольшой горный рубеж.
Ручей привел нас в долину реки Быстрицы. Вдоль берегов се проходит шоссе и узкоколейная дорога. Противник, отвлеченный разгромом 4–го полка и бросивший остатки имевшихся под рукой резервов на охрану нефтяных промыслов, отстал.
В долине Быстрицы уже светало. Вчерашняя бомбежка была всем хороша памятна. Народ, поглядывая на небо, усердно погонял коней по шоссе. Большая часть их вышла из строя. Они посбивали себе копыта на каменистых дорогах. Непривычные к горам, еще два дня назад такие резвые кони еле тащились по каменистому шоссе. Обоз вышел из строя, пройдя по горам всего десять — пятнадцать километров.
Только пара небольших лошадок Павловского бойкой рысью обгоняла колонну. То ли его коняги родом из этих мест, то ли старый хозяйственник нашептал им какие–то колдовские слова, но «выезд» Павловского показывал класс резвости и быстроты. Помахивая хвостами, кони неслись, обгоняя уныло бредущий обоз, телеги с ранеными.
Сидя верхом на огромных битюгах артиллерийских упряжек, ездовые пушек изнемогали. Они устали понукать своих слоноподобных тяжеловозов. И с завистью провожали глазами повозку Павловского. Артиллерийские кони с усилием переставляли ноги с пудовыми копытами только под ударами кнута. А через секунду, жалобно опустив огромные добрые головы, они еле плелись по каменистой дороге.
— Расчахнулись, проклятые, — кричал, оборачиваясь на возу, Павловский. — Це вам не Пинские болота. И не степя–а–а… Тутечки дело поскладнее. И для германа тоже. Но и для нас.
Ездовые с ненавистью поглядывали вслед помпохозу. Велас — повозочный санчасти (он же фармацевт и конский хирург) ворчал:
— Добре тебе языком молоть. Эх, нема правды на свите, щоб усе начальство перевелося.
Но оказалось, что правда еще существует на свете. Обгоняя обоз по краю обрыва, ездовой Павловского не рассчитал и вывалил своего хозяина в речку. К счастью, обрыв был невысок, дело окончилось синяками и шишками. Побарахтавшись с минуту в быстрой, но мелкой реке. Павловский под смех ездовых выбрался на берег. Из телеги вывалилось в реку два мешка сахару, мешок соли, несколько ящиков с мылом, литров тридцать водки, одеколон, мануфактура и еще множество бакалейных и галантерейных товаров.
— И де воно вмещается? Не меньше чем пивторы тонны. Не повозка, а пульмановский вагон, — разглагольствовал довольный Велас, кнутовищем показывая на черный ком шубы Павловского: словно расшалившийся щенок, ее рвала и метала Быстрица.
Народ повеселел.
— Ну, что, злая река? — спрашивал, смеясь, Базыма незадачливого помпохоза.
— Они ее подсластить хотели, — не удержался от насмешки Семенистый.
Намек на утонувшие два мешка сахару переполнил чашу терпения Павловского. Семенистый сразу после ядовитой реплики погнал коня в галоп. А вслед ему неслась отчаянная ругань помпохоза. Немного успокоившись. Павловский согласился с доводом Базымы.
— Река действительно злая!
Минер 4–го батальона Платон Воронько, взорвавший мост под Тернополем, ехал рядом со мной. Откинув непослушный поэтический чуб, он вдруг громко проскандировал: По высоким Карпатским отрогам, Там, где Быстрица — злая река, По звериным тропам и дорогам Пробирался отряд Ковпака.
Базыма хмыкнул себе под нос:
— Ничего. Получается! Мотив надо подобрать.
А когда совсем рассвело, мы, памятуя наши вчерашние приключения в Маняве, стали быстро размещаться в селе Зеленая.
Куплеты вновь сложенной песни уже ходили по рукам в коряво переписанных листках. Он шумел по днепровским равнинам, Там, где Припять и Прут голубой, Чтобы здесь, на Карпатских вершинах, Дать последний решительный бой, — пели в ротах на мотив «Казака Голоты».
«Последний ли? — подумал я. — И знают ли эти люди, всего полдня за этот месяц прожившие без боя, что им еще предстоит?!»
Дорога сворачивала влево, вдоль улицы Зеленой. А справа все шумела река Быстрица.
Кто знает, как она покажет себя, эта река.
А пока что:
По высоким Карпатским отрогам,
Там, где Быстрица — злая река… — гремит по колонне песня — Дни и ночи стрельба–канонада,
Только эхо по сопкам ревет — Партизан не желает пощады
И на помощь к себе не зовет.
Не зовет он далекого друга,
Что на фронте за тысячу верст,
Из–за Дона и синего Буга
Ты придешь к нам, наш сменщик, на пост.
Так пели партизаны 20 июля 1943 года в нескольких километрах от государственной границы Советского Союза.