14 Июня.
14 Июня.
Инспектор женской гимназии Щекин-Кротов виляет нашим и вашим, крутит и мутит, как сукин кот.
Константин Николаевич Лопатин: в хронике «Советской газеты» петитом напечатано, что за контрреволюцию и шпионаж расстрелян.
Террор. Веселый Ив. Серг. Кожухов состоит в одном только тайном обществе: развлекать дам от уныния и страх держать про себя. Легенда о литье колокола в Орле. Колокол льют...
Его останавливают на каждом шагу, а он: — жив! Вот успокоил: а утром газета: расстрелян.
Френч и Галифе с револьвером в руках наготове ведут мещанина в пиджачке, человека лет сорока, измятого, избитого, за ними человек десять красногвардейцев с винтовками на изготовку. Ведут.
Лучшая гостиница превращена в тюрьму для контрреволюционеров.
Галифе из Чертовой кожи.
В мещанской слободе стали обыски делать: искали сахар и оружие, брали все. Мещане собрались с духом и топорами
-138-
зарубили трех красногвардейцев. Диктатор из стражников императорского правительства выставил против слободы всю артиллерию с пулеметами и, обернув орудия к небу, сам разъезжал на вороном коне три часа подряд.
Тут все поняли, что такое диктатор.
Хоронили убитых на Сенной площади, как на Марсовом поле, против Народного дома, выстроенного либеральным помещиком. Из буржуазных квартир вынесли цветы и сделали вокруг могилы каре из пальм, лавров и других вечнозеленых растений. Возле могилы венки с надписью: «Проклятье убийцам!» Диктатор при салютах из орудий и пулеметов говорил речь и клялся на могиле, что за каждую голову убитых товарищей он положит сто буржуазных голов.
После на могиле остались десятка два солдат, один говорит:
— Коньячку нельзя, а рому я тебе [могу дать]. Другой ответил:
— Давай хоть рому. Третий, тыкнув на могилу:
— Надо какую-нибудь загородку сделать. Так не оставлять, а то коровы растопчут.
Вечером пригнали коров, которые опрокинули пальму. Пугнули старуху, а она:
— Господи, вот так убьют и, как собак, зароют на Сенной площади.
На другой день начались аресты. (Льют колокол.)
Разоружена милиция.
Не знаю, чья рука убила их,
Но мысль твоя направила ту руку.
(Шекспир. Ричард III)
На могиле, проклиная буржуазию, диктатор говорил, что час его близок, и сам плакал над своей участью: он
-139-
был в одно и то же время и распинатель, и распинаемый, и сам себе мироносица. Бабы плакали горько. Красногвардейцы в каждой паузе стреляли в воздух из пулемета. Революционная организация возлагала венки с надписью: «Проклятие убийцам».
Твой Ричард жив: он души покупает,
Он в ад их шлет. Но близится к нему
Позорная, всем радостная гибель,
Земля разверзлась, демоны ревут,
Пылает ад, и молят силы неба,
Чтоб изверг был скорей из мира взят.
Кончай скорее, праведный Господь!
О, сокруши его и жизнь продли мне,
Чтоб я могла сказать: «Издохнул пес!»
(Шекспир. Ричард III)
Когда мужик чересчур изворачивается, другой говорит: — Что ты лапоть обуваешь: так, нога суха!
Политическая экономия. Я и мир.Коля, положение наше такое: мужики делят наши одежды.
Состав нашей и, вероятно, всякой деревни: официальный кулак, лавочник, теперь кооператор. Середина, крепкое звено, пересохшими губами стремящаяся припасть к буржуазной чаше. Bсe остальные: зажатая беднота, бывшие батраки, старики богобоязненные и всякие тихие, бессловесные в обществе люди.
Комитет сдает в аренду мой сад. Мне его снять нельзя, потому что не устеречь, всё разграбят. Кулаку снять тоже нельзя: и ему не устеречь. Снять всему обществу невозможно, это значит, пустить всех нарасхват к саду, никому ни яблока, ни травинки не достанется, траву выдерут бабы, яблоки обобьют дети.
Находится боевой человек Архип, по природе полицейский, тип «держи и не пущай», по размаху мог бы стать большевиком, но по степенству, солидным годам заявил теперь, что он — правый эсер. Архип собирает товарищество:
-140-
таких же, как он, из середки человек десять и на прибавку пару воров, примыкающих к большевикам.
Снять сад вообще теперь дело рискованное: все понимают, что Комитет едва дышит, завтра владельцу могут вернуть права, и деньги пропали, 50 рублей с товарища. Но ничего, можно рискнуть, скосим через месяц, удастся траву убрать, и то оправдается.
Мой дом находится в саду, возле дома сложены дрова и всякая хозяйственная утварь. Если какому-нибудь товарищу вздумается, то он может мне запретить даже из дому выйти. И так будет непременно, вот сейчас один из них своим грязным картузом зачерпнул из моей бочки и пьет. Мы говорим ему, что для питья нужно стакан спросить, а он отвечает: «Я человек незараженный!»
Так жить нельзя, и нельзя уехать с семьей: как теперь поднимешься, куда уедешь!
И ведь если уедешь, то все разграбят сразу, мало того разграбят — никогда уже не вернешься. Можно вернуться только вместе с земским начальником, но при этих условиях жить не захочется: пример Украины, власть вернулась, а спокойствия нет.
Кажется, одна защита — сельское общество: сколько раз выручали они меня, старика, из беды, и меня тоже все почитают за человека.
Общество умывает руки: это не мы, это Комитет сдает.
Можно бы прибегнуть к последнему отчаянному средству: я собираю сход, привожу детей и говорю: «Получайте детей, я пойду побираться». Тут общество, вероятно, заступится, но ведь последняя сила у товарищей. Один из них пойдет в Комитет и перешепчется с председателем, тот перезвонится с диктатором — и вот у меня в сенях солдат с ордером: двадцать четыре часа сроку и воз добра.
Пилат. Общество крестьян всегда останется чисто, оно умоет руки и скажет:
— Во всем виноват Комитет.
В детской. Такое сельское общество, не такое ли всякое наше русское общество, не такая ли теперь вся Россия, и не будет ли такой вся страна, как детская, если детям сказать:
-141-
— Вы, милые дети, совершенно свободны, хотите, играйте с огнем, хотите, с водой, вы — наши начальники и управляющие, вы — наши родители и благодетели.
Все знают, что так жить нельзя, и всюду спрашивают меня: чем это кончится?
— Не знаю!
— Не может быть: знаете.
— Может быть, знаю, да не скажу: боюсь сказать. Спрашиватель перед лицом своим отталкивает воздух
ладонями:
— Не надо! Не говорите!
Напуганы мы: по доносам кое-кого расстреляли, и где могилы их, неизвестно, только в «Советской газете» петитом на последней странице в мелкой хронике напечатано по новой орфографии, что за контрреволюцию расстреляны такой-то и такой-то бывший гражданин.