Глава 56. Нью-Йорк — таинственное яблоко

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 56. Нью-Йорк — таинственное яблоко

Нью-Йорк удивительный город. Это даже не город, это страна в стране. Здесь надо уметь жить. Во-первых, надо быстро передвигаться: на вашей самой большой скорости плюс еще чуть-чуть. Приходя в магазины, галереи и прочие заведения, нельзя витать в небесах и быть сомнамбулой, а нужно четко и ясно объяснять, что вам надо, и, получив это, уходить. Если вы не соответствуете этой формуле, то к вам пристанут с предложениями помощи и вопросами всевозможные служащие. Заходя в бутик, вы уже берете на себя обязательство что-нибудь купить — иначе зачем вы вообще открыли дверь? И уж тем более если вы утруждаете продавца расспросами и просьбами что-то достать с полки. На любой вопрос продавец разъяснит, чем его товар хорош, стоит ли лично вам его приобретать и почему. Из подобных лавочек бывает невозможно уйти с пустыми руками, и позднее кажется, что тебя заставили купить ненужные вещи путем внушения или гипноза — так ловко обрабатывали тебя лощеные и вымуштрованные продавцы, улыбаясь, словно на приеме в посольстве.

Другое дело — улица. В толпе дефилирующих горожан вы предоставлены самому себе. Ньюйоркцы очень любят променад с остановками, чтобы купить мороженое, поглазеть на витрины магазинов, галерей, журнальных киосков. Во время таких прогулок неизменно встречаешь знакомых и знаменитостей. Я наконец испытала чувство благодарного почитателя чужой славы, повстречав во всевозможных очередях и кафетериях таких актеров, как Джессику Ланж, Эрика Робертса и Джона Малковича, музыкантов Чака Берри и Йоко Оно, а в Вашингтоне столкнулась на улице с Тедом Кеннеди. Странно, но в Америке мне показалось это знаком особой демократичности: прогулки в толпе со знаменитостями. Никто не брал у них автограф и не оглядывался им вслед. И дело тут не в потере интереса к звездам, а в праве личности охранять свой покой и свою территорию. Подойти и задать вопрос — это уже значит навязать общение.

Внове мне было и несметное количество бомжей, наркоманов и всяких чудаков, разгуливающих на улицах города. В середине 80-х советский гражданин еще не знал, что это такое. Всевозможные юродивые составляют неотъемлемую часть американской демократии — на перекрестках, среди неоновых огней и мчащихся машин, они проповедуют конец света, сотрясают Библиями, облачаются в разные доисторические костюмы, сидят, лежат, прыгают, танцуют и, протянув руки к прохожим, сочиняют невероятные байки. Их никто не одергивает, не гонит и не замечает — они безобидны и представляют собой часть ландшафта. Возможно, такое снисходительное отношение к чудакам и сумасшедшим — следствие терпимости и даже предусмотрительности: «Со мной ведь это тоже может случиться». Солидарность с теми, кого занесло за край, объясняется тем, что каждый знает: живут в «большом яблоке» (прозвище Нью-Йорка) только «крэйзи», «куку», «вакуз» — сумасшедшие, одним словом. Вопрос только в том, сумеешь ли ты балансировать между сумасшествием и нормальностью или соскользнешь и не выкарабкаешься. Городское сумасшествие по-американски зачастую достигает невероятных эмоциональных и поэтических вершин, когда ночью ты встречаешь чернокожего улыбающегося старца, извлекающего из старого рояля, стоящего прямо на тротуаре, тягучие мелодии Гершвина, или стройного подростка на роликах, вальсирующего в забытьи, словно Офелия, или группу мужчин и женщин, застывших на клочке зеленой травы посреди небоскребов в одинаковых позах, как учит их сенсей.

Этот город коварен и непредсказуем, в нем можно зайти «на край света», а выбраться оттуда уже другим человеком. Есть черта, за которой белого человека подстерегает опасность. «Быстрей, быстрей, закрой окна!» — приговаривает водитель такси, когда приходится проезжать мимо Гарлема. Странное хаотическое движение и взрывная энергия жителей этих улиц, носящих под мышкой орущие магнитофоны, вселяет страх: ты здесь чужой! Есть районы с сырыми гулкими улицами и брошенными индустриальными зданиями, по мостовой которых передвигаются люди-тени со стертыми лицами, одетые не по сезону: в шубы летом или в сандалии зимой — гости из небытия, напоминающие своим безумием об изнанке жизни. Есть станции метро, на которых после одиннадцати лучше не появляться даже с сопровождающим, а тем более в одиночестве, но если вам все-таки пришлось там стоять и ехать в полупустом вагоне, то следует знать, как не смотреть в сторону внушающей страх компании, привлекающей ваше внимание окриками, а если вам зададут вопрос, попросят прикурить или денег — как отвечать и какую купюру нужно дать, чтобы сохранить себе жизнь. Газеты пестрят историями о накурившихся подростках, затеявших драку в сабвее и порезавших насмерть одинокого программиста, возвращавшегося с работы домой, и о расстреле посетителей «Макдоналдса» каким-нибудь папашей, незаконно уволенным с работы, у которого многодетная семья и нервы на пределе. Фотографии украденных или пропавших без вести детей украшают пакеты со сметаной и молоком, таким образом буквально проникая в ваши внутренности. Звук полицейской и пожарной сирены слышится чаще, чем звонок в дверь, заставляя быть на стреме и в легком естественном возбуждении. Адреналин гуляет в крови, окрашивая ваше существование постоянным предвкушением интриги.

Теперь я сменила роль Элизы Дулиттл на роль Алисы и не раз попадала в капканы времени, приготовленные для меня в избытке городом Нью-Йорком. Однажды, собравшись в Сохо на выставку Ильи Кабакова, я перепутала адрес и зашла в незнакомый подъезд. Как только тяжелая дверь захлопнулась, чугунная ручка отвалилась, и я осталась взаперти в совершенно пустом пространстве. Дело было в пятницу, когда многие уезжают на выходные за город. А лифт вел в единственную квартиру на верхнем этаже — есть такие хорошие квартиры с персональным лифтом. Осознав свое бедственное положение, я стала колотить дверь ногами, но без толку. Смотрю в замочную скважину — солнце садится, переулок пуст, ни души. Я стала кричать: «Хелп ми!» Наконец появился избавитель — прохожий. Он велел мне отойти от двери и стал ее вышибать ногой с разбега. Дверь подалась и распахнулась, я оказалась на свободе, поблагодарила прохожего и со всех ног бросилась наутек от злополучного подъезда.

После этого случая я решила доставить себе удовольствие и немного расслабиться — пошла делать педикюр по адресу, который нашла в телефонном справочнике. Поднялась в лифте на нужный этаж типового американского небоскреба. Позвонила, дверь открыл страннейшего вида господин — эдакий монстрик из фильма ужасов. Очень вежливо предложил пройти в кабинет и сесть в специальное кресло. Только я уселась, как он нажал на кнопку, и я поехала на своем сиденье куда-то под потолок. Так, конечно, ему было удобнее работать, тем более что на вид он был весьма преклонного возраста, но я чуть в обморок не упала от ужаса. К тому же он, видно, заметил, что я волнуюсь, и, встав с места, прикрыл дверь в соседнюю комнату. Там я успела разглядеть какой-то лежак медицинско-гинекологического свойства с ремнями. Приготовившись, что меня будут либо убивать, либо склонять к садомазохистским удовольствиям, я затаив дыхание просидела с полчаса, пока мне делали педикюр, а затем благополучно спустилась на землю. Расплатилась и что есть мочи — наутек! Осталась жива, слава тебе Господи. Что ж за монстры такие обитают рядом с абсолютными херувимами в городе Нью-Йорке?

Вообще среди жителей мегаполиса представлено все человечество — от кубинцев, сбежавших от Фиделя, до поляков, чехов, армян и наших отечественных белых офицеров. Есть здесь и Чайна-таун, и Литтл Итали, в которых, соответственно названию, подают либо рис (и крыс), либо спагетти с ризотто. Каждая улица, как и штат, обладает своим стилем, своей культурой. Выбирайте на свой вкус. Возможно, этим отчасти объясняется отсутствие у американцев интереса к другим странам — ведь у них есть все, чем славно человечество, и это «все» представлено в миниатюре, стоит только выбрать станцию метро или остановку автобуса — вот тебе Япония, Ирландия, Россия… вот тебе чукча и цыган. Живущие владеют всем, что может дать им их город, — парками, рекой, театрами и кинотеатрами, галереями, музеями и ресторанами. Сидеть вечерами дома здесь так же нелепо, как не ходить к морю на курорте. Ночная жизнь Нью-Йорка погружает в еще большую сказку фантазии и отрешенности. Не забуду клуб «Тоннель», построенный в какой-то брошенной шахте метро, — от черной дыры настоящего тоннеля, прорезанной лазерным лучом, веяло тайной и ужасом, тем более в контрасте с дымной, переливающейся ультрафиолетом маскарадной тусовкой. Здесь разгуливала двухметровая застенчивая мулатка в газовой косыночке, коренастые латиноамериканки, говорящие басом, трансвеститы по-свойски подмигивали в знак женской солидарности и жалуясь всем, что пополз чулок, кокетливо демонстрировали нижнее белье, чернокожие парни с серьгой в одном ухе, с голым торсом и в шароварах напоминали дядьку Черномора, припанкованные японцы, перекрасившие волосы в розовый цвет, казались жертвами генетического эксперимента, люди в цепях и металле, культуристы обоих полов танцевали, возвышаясь на тумбах. И если б мне встретился сам старик Хоттабыч, то я приняла бы его за местного. Вместо него, протискиваясь на улицу, на самом выходе я столкнулась лицом к лицу с Арнольдом Шварценеггером, который, стараясь попасть в клуб, продирался сквозь толщу людских тел в обратном направлении. Нас придавило друг к другу, и я разглядела на его груди октябрятский значок с головой Ильича. Обрадовавшись скорее Ильичу, чем самому Арнольду, я прокричала: «Откуда значок?» Он раскрыл зубастый голливудский рот и весело проорал в ответ: «Только что из Москвы!» Я обрадовалась, словно он тоже с Луны, и закивала одобрительно: «А я там закончила десятилетку!» Судя по его улыбке, Арнольду я понравилась, и нас разнесло в разные стороны. Запомнилась мне и вечеринка, устроенная Комаром и Меламидом — нашими художниками-эмигрантами — в каком-то из ночных клубов. Славная соцартовская фантазия заставила их декорировать помещение алыми знаменами и всякой партийной атрибутикой, а в центре основного холла стоял гроб, в котором покоился муляж Ленина в натуральную величину. Так как я никогда не была в Мавзолее, то не могу сравнить его с оригиналом, но кажется, было очень правдоподобно. «Такой маленький и грустный», — как выразила свои впечатления о настоящем Ленине моя подруга-француженка, побывавшая на Красной площади.

Иногда фантастический и сказочный Нью-Йорк помогал мне прорваться к самой себе сквозь немоту, страх и забвение. Так случилось на занятиях в актерской студии — я пришла туда в качестве гостьи к ее руководителю Ллойду Вильямсу, с которым познакомилась на съемках «Любовников Марии». Я поразилась тому, как, выполняя под живой звук пианино самые элементарные движения, актеры выражали сильные эмоции — рыдали, смеялись, причитали или тихо плакали. Учителя, многие из которых были психологами-практикантами, ходили между лежащими на полу юношами и девушками и тихо что-то нашептывали или трогали за плечо, то успокаивая, то одобряя. На следующем занятии я решила попробовать сама. Надев на себя гимнастическое трико — точь-в-точь, как у других (это было одним из условий), я сначала подтвердила вслух, как это делали все, что мне здесь спокойно и не страшно, затем легла на пол, свернувшись калачиком. Заиграла тихая музыка, рядом со мной в полном публичном одиночестве забормотали мои коллеги — обвиняя, лаская, жалуясь. Я тихонько подглядывала и дивилась их раскрепощенности. Затем все встали. Снова заиграло пианино, я стояла в позе просящего милостыню неандертальца — с сутулой спиной и согнутыми коленями, повторяла три произвольных слова, означающие благодарность, как того требовал учитель. Возле меня кто-то начал всхлипывать, я удивилась — мои глаза были сухи. «Однако до чего ж они эмоциональны! — думала я. — Что за техника такая?» Мы перешли к другому упражнению — ноги на ширине плеч, руки вместе с верхней частью корпуса совершают дугу по кругу, влево, вправо и обратно, при этом ты повторяешь три слова, выражающие позитивные утверждения. Заиграла музыка, я стала делать ритмичные взмахи и — вдруг совершенно непостижимым для себя образом зарыдала. Это было невероятно: все равно что делать утром зарядку и вдруг ощутить приступ любви ко всему человечеству. Возвращаясь в тот день домой, я долго шла по улице, не спешила сесть в автобус или спуститься в метро. Так хорошо было у меня на душе, словно какой-то многолетний ком растаял, — я начала любить все вокруг, чувствовать это, а не просто разглядывать. «Ты понемногу начала раскрепощаться», — сказал мне вскоре руководитель студии. «Ничего себе комплимент для профессиональной актрисы!» — с усмешкой подумала я. К сожалению, не могу вспомнить, как называлась техника, по которой занимались актеры, однако благодаря ей я вновь стала воспринимать свою профессию как загадочное, редкое и полезное для сердца и ума дело.

Попала я как-то и к известному в Голливуде суперагенту, он вел таких актеров, как Мерил Стрип и ей подобных. Это была «наводка» Кончаловского, который внял моим просьбам как-нибудь помочь с актерской работой и посоветовал позвонить Сэму Коэну — так звали агента. В день, когда он назначил мне встречу, лил проливной дождь, и я была застигнута врасплох: что надеть, как лучше выглядеть, как взбодриться несмотря на то, что хочется спать? Почему-то мои поиски внешнего образа свелись к странной повязке на голове, вроде цветастой косынки в виде банта — мне казалось, это придаст бледному растерянному лицу нужную задорность — и ярко-малиновому пиджаку. Я долго мялась в липком кресле прихожей, пока «супер» был чем-то занят в своем кабинете. Наконец меня позвали. Невысокий, а вернее, даже маленький, кругленький человек пригласил меня присесть на стул возле бесконечного стола, а сам пристроился напротив. Я обратила внимание, что сверху прямо мне на лицо светит ряд маленьких лампочек. Вот как! Агент сразу видит — киногеничен ли тот, кто просит у него работу. Должна сказать, что, несмотря на весь свой актерский опыт, я никогда не ставила его себе в заслугу и каждый раз начинала с нуля любое профессиональное общение. Мистер Сэм начал расспрашивать меня, кто я и откуда. Зазвонил телефон. Сэм снял трубку и стал беседовать с кем-то о работе. В разговоре он так увлекся, что положил ноги прямо на стол, «как это делают американцы». Меня это покоробило. «Хорошее же я произвожу на него впечатление, нечего сказать, может, он и забыл обо мне… а может, провоцирует, злит, ждет моей реакции?» Я уже ненавидела этого Сэма, вспомнила, что о нем поговаривают, будто он совсем чокнутый: когда нервничает, машинально рвет бумагу, что под руку попадется, затем кладет обрывки в рот, прожевывает и глотает… «Да вроде не похоже, сейчас выглядит, как бюргер какой-то… а живет, по слухам, с актрисой, такой… с припухшими глазами, вроде как у меня… я должна ему понравиться…» — так лихорадочно размышляла я, глядя поверх ботинок суперагента на его кислое лицо. Он положил трубку, взглянул на меня. «Так чем я могу вам помочь?» — голосом уставшего человека промолвил Сэм. Меня словно ужалила оса, я подскочила на стуле и закричала: «Вот я тоже хотела бы знать — чем? Да и можете ли вы мне вообще помочь, я сижу и только об этом и думаю, за тем и пришла, скажите наконец!» Сэм изменился в лице, выдержал паузу и сосредоточил на мне свое внимание. Ему явно понравилась моя реакция — задетого самолюбия. Эх, как это просто демонстрировать свою оригинальность, а ведь этого только и ждут такие уставшие бюрократы от кино — чтоб их потрясли, всколыхнули от спячки… (Барбра Стрейзанд, говорят, ходила к агентам с чемоданом в руках — там было все ее имущество.) Я уже тогда догадывалась, как надо производить впечатление при первом знакомстве, особенно если нет ошеломительных внешних данных… только внутренние, вроде таланта. Если б мне действительно нужна была роль, я бы съела у Сэма на глазах все бумажные салфетки и блокноты, улеглась бы на стол, да еще и разулась… Но, к сожалению, мои амбиции в тот момент были намного скромнее. Я все еще оставалась отважным зайцем, у которого от страха трясется хвост, а если он и рычит иногда на волка, так сам же и пугается. Неожиданно агент выпрямился, наклонился ко мне и заговорил по-свойски, как с приятельницей. Сэм что-то объяснял про знакомства с продюсерами, через которые необходимо пройти, с нью-йоркскими агентами, которых надо знать в лицо, предлагал мне в этом поспособствовать. Он жаловался на трудности бизнеса вообще и на особенные трудности в таких случаях, как мой. Наш разговор становился все более человеческим, мы уже хохотали и жаловались друг другу на всех и вся. А перед самым моим уходом, в дверях, он обнял меня и, положив голову мне на плечо, застыл со слезами на глазах… Вошла секретарша.

«Елена из России!» — произнес он дрогнувшим голосом и, не договорив, снова уткнулся в меня. Когда за мной захлопнулась дверь, я чувствовала себя без пяти минут Мерил Стрип. «Ну уж если он почти рыдал, это что-то да значит!» — свербило у меня в мозгу. И напрасно — это не значило ровным счетом ничего. Я проиграла, потому что купилась на его эмоцию. Агентам нельзя верить, их надо только добивать японской пыткой — методично и настойчиво, тогда они решат, что ты продолбишь любую брешь в стене равнодушия и в конце концов обретешь славу. И они, конечно, правы. Уж лучше бы он ел бумагу!

Как-то мои друзья пригласили меня на выступление японской театральной труппы, известной во всем мире под названием «Сузуку юку» или «Бута Дансинг». Все актеры в ней мужчины. Это в большой степени пластический театр, но самое главное, что он ритуальный. Актеры, побритые наголо и обнаженные по пояс, покрывают тело белым гримом, в результате чего становятся похожими на гипсовые скульптуры. Их танцы и движения тел под звуки барабанов и тамтамов завораживают и пробуждают в зрителе что-то первобытно-прекрасное. Они впечатляют не только красотой, но еще силой и отвагой. Один из их самых знаменитых номеров — выступление на открытом воздухе, когда они спускаются с отвесной стены вниз головой по веревкам, закрепленным на крыше здания. В тот вечер они играли в закрытом помещении. На сцене был насыпан песок и бродили павлины. В конце спектакля почтили память одного из погибших актеров, который разбился как раз во время рискованного спуска вниз головой. Зал завороженно внимал фантастическому по своей красоте зрелищу, а в последний момент взорвался криками восхищения. На сцену полетели белые розы. Актеры подбирали их и вновь возвращали в зал широким и величественным жестом — от сердца. Это было божественно. Я смотрела на гудящую толпу, на могучие торсы полулюдей-полубогов и вдруг начала хохотать от счастья и плакать одновременно. Чувства распирали меня сразу во все стороны — я впервые тогда испытала это состояние… Наверное, так переживается катарсис. Как хорошо устроен человек, в нем всегда живет первобытное потрясение жизнью. «Ха-ха-ха!» — хохочу я басом. «И-и-и!» — текут по моим щекам крокодильи слезы…