Глава 68. Печаль

Глава 68. Печаль

Бабушка умерла оттого, что начало сдавать тело. Подвел перелом шейки бедра, а потом она, наверное, устала. Голова же была в полном порядке. Последний месяц она лежала на постели и день за днем становилась все слабее. Уже не ела, только пила. Общалась с нами глазами и временами что-то говорила, пока не начала бредить. Звала свою мать… или разговаривала с ней. Я подходила к ее кровати и наклонялась к лицу, смотрела и улыбалась ей, как младенцу, даже звуки издавала вроде: «Угу!» — не знаю, так выходило. У нее на глазах выступали слезы — я видела, что она все понимает и о себе, и обо мне. В один из последних дней я обняла ее, сцепив руки у нее за спиной, и начала медленно поднимать. По мере того как она отрывалась от подушки, я откидывалась на спину, чтобы создать противовес. Наконец она поднялась достаточно. Ее глаза сфокусировались на квадрате окна, сквозь которое проникал белесый дневной свет. Серые облачка над улицей Горького, на которые она смотрела много лет, что жила в этой комнате. Она подняла брови, словно удивилась чему-то. Затем я собралась, поцеловала ее и сказала, что ухожу ненадолго. Она пробормотала: «Иди и возвращайся!» То, что было потом, я записала в дневнике.

Бабушка-снегурочка, куколка, бабочка. Лепестки губ побледнели… «Бабушка умерла девятого сентября, в субботу, в два с чем-то дня. У нее участилось дыхание. Она лежала на правом боку, повернувшись к стенке. Мама обратила внимание на участившееся дыхание и вызвала „неотложку“. Позвонила мне, сказала, что вызвала. Минут через пятнадцать я перезвонила, она сказала: „Одну минуточку, Леночка… бабушка умерла!“ Я бросила трубку и начала рыдать. Кто-то прижал меня к своему животу, это была Аленка Баранова, она гостила в Москве. Они с Володей Мандриченко были у меня. Потом мы с Володей побежали на Горького к бабушке. Вошли. Она лежала, наполовину отвернувшись к стене, немного вытянувшись на кровати, очень худая — скелет слоновой кости. В глаза бросалась ее желтизна. Нам посоветовали положить ее прямо — руки вместе, закрыть рот — пришлось подвязывать его косынкой, как когда болят уши. Подвязали косынкой в горошек, сине-серой, и полотенцем, потому что рот открывался. Время от времени я нажимала на челюсть и пыталась закрыть ее сильней. Не получалось. Пришлось также подтянуть ее на подушке. Ее голова была тяжелой и теплой. Выражение лица — светлое и страдальческое. Вся маленькая и неподвижная. Мы связали ей руки и подвязали челюсть, покрыли простыней — она была такая плоская и маленькая, что казалось, будто никто не лежит на кровати. Я подходила, откидывала простыню и смотрела на ее лицо в косынке, клочки коротких седых волос и закрытые глаза — каждая ресница отдельно, как у ребенка.

Самое неприятное — когда ее пришли забирать в морг двое здоровых мужиков. Они связали простыню у ног и изголовья, положили на носилки, пристегнули ремнями и так и понесли вниз по лестнице. Она была очень похожа на мумию. Дети во дворе увидели этот страшный сверток, погруженный в машину „скорой помощи“, и один спросил: „Это чьи вещи везут? Уезжаете?“ Или увозят, или грузят, и все.

Ее спокойное прямое тело под простыней вызывало в душе возвышенность, строгость и значительность. Статика. Конечная. Абсолютная статика. Идеальная. Абсолютная тишина. Покой. Мария Рафаиловна Соркина-Сорокина. Бабушка. До свиданья, бабуля.

Москва, 89-й».

После этого мы с мамой пошли ко мне на Грузинскую. Шли, обнявшись, глядя вперед — две женщины на прогулке. Каждый шаг от бабушкиной квартиры на Горького в сторону Малой Грузинской — как событие. У меня вдруг стало горячо в груди, словно я почувствовала прилив энергии, и сердце забилось с удвоенной силой. Я невольно улыбнулась — бабушкина душа была рядом. Она и теперь меня ведет.