Дела семейные и личные

Дела семейные и личные

В январе 1824 года Александр опасно заболел — простудился на прогулке. Вначале поднялась высокая температура с бредом, а потом вдруг появилось рожистое воспаление на ноге. Воспаление появилось на том самом месте, куда пришелся удар копыта лошади на маневрах осенью в Брест-Литовском. Тогда по приказанию императора к нему подъехал один польский полковник. После получения приказа полковник отъехал так неловко, что его лошадь лягнула и ударила «в правое берцо» Александра.

Болезнь застала царя в Царском Селе. Больного тут же погрузили в сани и отвезли в Петербург. Собрали консилиум, доктора, конечно, перестраховались, боялись гангрены и решили ампутировать ногу. Но обошлось. На ногу «поставили дренаж», и Александр стал выздоравливать.

В июне 1824 года в Петербург приехала С. Шуазель-Гуфье с маленьким сыном. Александра не было в Петербурге, он уже оправился от болезни и уехал в военные поселения. С императором у нее сложились дружественные отношения, которые длились двенадцать лет. Ранее она никогда не была в Петербурге. А здесь белые ночи, величественные дворцы, Нева… Город ее восхитил, императрица-мать потрясла сановитостью и величием, императрица Елизавета Алексеевна вызвала тихий восторг, а самого Александра она обожала с самой первой встречи. Но это все потом, а пока, в первый день приезда, госпожа Шуазель узнала, что государь обычно живет отшельником в Царском Селе, никого, кроме своих министров, не принимает, да и тем не всегда удается добиться аудиенции. Писать ему бесполезно, вряд ли ему передадут письмо.

«Помимо весьма естественного желания повергнуть мои верноподданические чувства перед обожаемым государем, у меня было несколько просьб и, между прочим, о том, чтобы совершился, наконец, обряд крещения моего ребенка» — так она пишет. Мальчик родился в Париже и стал французским подданным, а матери хотелось, чтобы он был подданным России. Царь согласился быть крестным отцом ребенка.

Наконец Александр вернулся из дальней поездки. Умные люди научили — надо идти в Царскосельский парк и там ловить императора. Так она и сделала, встреча состоялась.

Из записок Шуазель-Гуфье мы узнаем, что Александр жил в это время по следующему распорядку. Двора и обергофмаршала в Царском не было, Александр сам проверял хозяйственные счета и прочие расходы. Вставал он очень рано, в пять утра, писал или читал, потом шел гулять в парк или на ферму, по возвращении во дворец принимал министров (в определенные дни) и выслушивал доклады. Гулял он всегда в одиночестве, без какой бы то ни было охраны. Парк был открыт для посещения днем и ночь, а караул стоял только у царского дворца. Обедал и ужинал он обычно один и очень рано ложился спать. Государыня Елизавета Алексеевна тоже жила в Царском Селе в своих покоях, она также жила отшельницей, при ней находилась только одна фрейлина. Императрица много читала, а в парке гуляла всегда верхом, с фрейлиной во второй половине дня. Пешком в утренние часы Елизавета Алексеевна никогда не гуляла из опасения «стеснить» своего царственного мужа. Августейшая мать жила в Павловске, виделись они редко. Вот такие были отношения.

Для госпожи С. Шуазель-Гуфье императрица сделала исключение и приняла ее. Елизавете Алексеевне было сорок пять лет, былая красота ее померкла, присутствовали «трогательная томность», «захватывающий душу мягкий звук голоса», ну и, разумеется, «что-то ангельское было во всей ее личности». Императрицу нужно пожалеть, у нее была «грудная болезнь», то есть чахотка, которая и привела ее к ранней смерти. Поговорили о творчестве самой гостьи, чем та была весьма тронута, о Вальтере Скотте, чьи романы императрица с удовольствием читала, о путешествиях по Европе. Все пристойно, традиционно, вежливо. «Невозможно было хоть однажды видеть императрицу Елизавету и не почувствовать почтительного влечения, и я, со слезами на глазах, сказала это ее фрейлине, прибавив: «Она так заслужила быть счастливой!»»

Я уже писала, что Александр во всем любил порядок. Парк был в идеальном состоянии. Огромное количество народу, невидимого для глаз, там подметало, подрезало, убирало. Любимым развлечением Александра в этой «сельской идиллии» было посещение фермы. Ферма была чистенькая, уютная, игрушечная, с «хорошенькой французской голубятней» и стадами коров лучших европейских пород. В парке также паслось стадо овец-мериносов. Император любил наблюдать за полевыми работами. Внутреннее убранство фермы было выдержано в голландском стиле, здесь на чистенькой кухне император вел расчетную книгу, «в которой государь, ради развлечения, сам записывал доходы от своих баранов; и он был очень доволен, что сукно его мундира было выработано из их шерсти». Тяжела участь царей. Будь Петр III хозяином театра марионеток, и прожил бы долгую счастливую жизнь, и никто бы его не убил.

Оставим описание сельскохозяйственных увлечений Александра на совести госпожи Шуазель-Гуфье, но одно точно: он устал, устал смертельно и совершенно разуверился в людях. Недаром он сказал как-то Шатобриану: «Я ненавижу людей, они все мерзавцы».

О чем думал Александр, бродя в одиночестве по аллеям Царскосельского парка? Он беспросветно одинок. Любимая сестра, друг и советчица Екатерина Павловна, умерла в 1818 году. Тридцать лет жизни, а теперь лежит где-то близ Штутгарта. Смерть ее была внезапной. Диагноз того времени — «рожистое воспаление лица». И совсем недавно скончался второй близкий и любимый человек — семнадцатилетняя дочь София. Беспутная мать ее Мария Антоновна Нарышкина живет в Париже, пусть ее, но дочь невинна. Софью он любил, хотя она и носила фамилию матери. С. Шуазель-Гуфье: «Эту привлекательную молодую особу семнадцати лет привезли в чахотке из Парижа в Петербург, — наперекор мнению докторов и по совету нескольких шарлатанов-магнетизеров, предсказавших ей долгую жизнь, здоровье и замужество. Уже умирающая, она была обручена с графом С***, который магнетизировал ее согласно указаниям парижских ясновидящих. Когда прибыло заказанное в Париже великолепное приданое (стоившее 400 000 франков), юной невесты уже не было в живых». С*** — это граф Шувалов Андрей Петрович. Император узнал о смерти дочери во время парада. Очевидцы рассказывали, что он сильно побледнел, но провел парад до конца. Он часто один ходил на могилу дочери.

А может, во время прогулок по парку он задавал себе мучительный вопрос — отчего его не любят на родине? Более того, он знал, что его хотели убить. Право слово, в Европе к нему лучше относятся, чем в России. Но и здесь не все гладко. Он дал Польше все, что мог, но им мало, как всегда мало, им надо и Литву, и Белую Русь, и Малую Русь.

Если бы Александр мог прочитать драму своего недруга Пушкина «Борис Годунов»! Монолог Бориса был бы ему очень созвучен. Я сделал им то-то, то-то и еще много чего, «они же меня, беснуясь, проклинали». Народу, этой непонятной массе людей, пока ты жив, ничем не угодишь.

Обещанные крестины сына С. Шуазель-Гуфье состоялись в августе, как и было обещано. Александр приехал в церковь без опоздания. «Не беспокойтесь, в этом деле я не новичок», — сказал он матери. Крестил мальчика аббат Локман — настоятель церкви Мальтийского ордена.

Императору предстояла поездка в Сибирь, вернее на Уральские горы. Еще одна «необъяснимая тайна» для современников — Александр очень много ездил. В Европе его поездки внимательно не отслеживались, но дома! В открытой коляске, по бездорожью, в любую погоду он исколесил всю Россию и нигде подолгу не задерживался, словно какая-то неведомая сила гнала его вперед. Госпоже С. Шуазель он объяснил цель поездки так: на Урале открыты богатые золотые прииски, он никогда не был там, а посему хочет «посетить все местности своего государства, дабы лично составить себе понятие о благосостоянии своих подданных, о средствах поощрения национальной промышленности, содействия торговле посредством проведения новых дорог, каналов и т. д. Все стремления этого великого государя, все его труды, ночные бдения клонились к одной лишь цели — к счастью пятидесяти миллионов человек». Современникам это объяснение казалось неубедительным, у меня тоже вызывает сомнения эта напыщенная фраза.

Конечно, он хотел лучше узнать страну, но любовь к путешествиям — это особая черта характера. Мне кажется, в дороге Александр отдыхал. Дорога — это безвременье. Жизнь осталась в точке А, приедешь в Б, она опять начнется — прежняя, и все заботы, беды опять твои, а в дороге ты принадлежишь себе — и только. Ведь и телефонов не было. Господи, какая хорошая была жизнь! Телефон — это удобно, но очень нагрузочно. И оскорбительна сама мысль, что тебя в любой момент могут найти и загрузить новой порцией забот. Каждое новое изобретение дает человеку что-то хорошее, но при этом отторгает, уничтожает что-то не менее для него важное.

Александр вернулся в Петербург в первых числах ноября 1824 года, а 7-го случилось наводнение, подобного которому столица не знала. Самое яркое описание его дал Пушкин в «Медном всаднике». Разрушения были страшные. Вода поднялась на шесть метров, волны, вой ветра, тучи, дождь! Александр оставался в Зимнем на верхнем этаже. Наготове стояла яхта, но он отказывался оставить дворец. Гибли люди, скот. Размыло кладбище, и напротив дворца остановился надгробный крест, что сочли плохим предзнаменованием. «Одного часового отнесло течением с его будкой до Зимнего дворца; увидев своего государя у окна, бедный солдат, который даже перед лицом смерти не мог забыть военную дисциплину, взял на кураул… его удалось спасти».

В «Мемуарах» граф Е. Ф. Комаровский рассказывает, как был призван к государю 8 ноября 1824 года вместе с генерал-адъютантами Дибичем, Бенкендорфом и Депрерадовичем. Александр сказал: «Я призвал вас, господа, чтобы вы подали самую деятельную и скорую помощь несчастным, пострадавшим от ужасного вчерашнего происшествия. — И у него были приметны слезы на глазах. — Я уверен, что вы разделяете мои чувства сострадания. — И продолжал говорить с таким чувствительным красноречием, что мы сами были чрезвычайно тронуты. — Я назначаю вас, — присовокупил император, — временными военными губернаторами заречных частей города, что вы увидите из сегодняшнего приказа. Вот вам инструкция, наскоро составленная; сердца ваши ее дополнят. Поезжайте отсюда к министру финансов, который имеет повеление выдать каждому из вас по 100 тысяч рублей на первый случай.

Мы вышли из кабинета, восхищенные тем, что слышали, и сказали:

— Жаль, если разговор сей не сохраниться для потомства, ибо оный изобразил бы императора Александра таковым, каковым он точно был, и послужил бы лучшим панегириком его небесной души».

Граф Комаровский вовсе не был излишне сентиментален, а тут умилился. Пишут, что Александр тоже часто плакал: рыдал после смерти отца, утирал слезы при виде огромного количества убитых на поле боя и при виде утопленников и разрухи после наводнения (он сам объехал весь город), плакал, не стесняясь своих генерал-адъютантов. В XIX веке много умилялись и плакали. От горя и скорби, и от счастья и умиления — потоки слез. Думаю, что люди были в те времена куда сдержаннее, чем пишут в романах и мемуарах, а потоки слез — дань моде. Иначе читателя не прошибешь. Мы сейчас не плачем. От беды мы прикрываемся шуткой, беда только, что при этом скоро вообще разучимся говорить серьезно, все что-то ерничаем, анекдоты рассказываем и ждем, что все как-то само собой образуется.

Зима была полна забот по восстановлению города, а 17 июня 1825 года в Каменноостровском дворце перед Александром предстал унтер-офицер 3-го Украинского уланского полка. Унтер-офицера звали Шервуд, и он пришел с доносом. Шервуд был англичанином. Хорошо образованный, со знанием языков, он легко перезнакомился с офицерами, проник в Южное общество. Слушать о тайных обществах было Александру не внове. Этот донос отличался тем, что заговор организован против всей царствующей фамилии. Были названы имена — списком. Что хотел этот Шервуд? Заботился ли он о благе государства или искал личной выгоды. Наверное, тут присутствовало и то и другое. Вряд ли он испытывал переживания за судьбу России, но он здесь жил и хотел, чтобы в стране был порядок. Александр испытывал к этому офицеру чувство похожее на брезгливость. К страху он уже привык, то есть это был уже не страх, а постоянное беспокойство.

И еще одна беда висела дамокловым мечом. Врачи твердили, что здоровье императрицы требует немедленного вмешательства. Елизавета Алексеевна серьезно больна, следует немедленно поменять климат. Здесь подойдут юг Франции или Италии. Александр поговорил с женой. Последнее время они часто вели неспешные и приятные беседы. Почему они выбрали Таганрог? Приближенные удивлялись: неужели нельзя было выбрать место получше? Зимы там достаточно суровы, ветры опасны. Но как можно было перечить императорской семье?