Воспоминание о первом съезде

Воспоминание о первом съезде

Когда мы в Боровицкие ворота входили депутатами надежа, я помню —

мрачно каркнула ворона, зубец кремлевский выбрав,

как насест, но СССР стал вроде стадиона, где все,

как матч, смотрели Первый Съезд.

Смерд в депутатах нам казался князем, и женщины,

роняя клипсы наземь, совали нам цветы и леденцы, шепча, как в трансе:

«Травкин! Афанасьев!», крича, как на хоккее: «Молодцы!», но, прошлого с грядущим не прикрасив, кровь юнкеров сочилась сквозь торцы, и чудились казненные стрельцы… Небрежные родители свободы, мы, как могли, так принимали роды, преступно неумелые отцы.

Надеялся наивный Первый Съезд, что Бог не выдаст, а свинья не съест.

Нас выдал тот, кто не дорос до Бога, да мы и сами выдали его, ну а свиней так оказалось много, что хрюкать стали все на одного.

Спасеньем стало или наказаньем, когда, неукротимо бородат, провинциал-идеалист Казанник так пламенно пожертвовал мандат?

Как хорошо, что Сахаров не видел то, что не мог представить тот наш съезд, — молниеносно-медленную гибель СССР -

«Титаника» надежа.

История, что нам за место дашь ты?

Могли ли догадаться мы о том, что мы прикроем Белый дом однажды, позволив расстрелять его потом?

Дурманил депугатов-демократов аплодисментов судорожный плеск, но наших доморощенных сократов из власти постепенно выжал плебс.

Зачем вообще нужны им либералы?

Для выборов.

Как слуги-подбиралы валяющихся праздно голосов.

А сразу после выборов дорогу пусть позабудут к главному порогу — не допускать, как шелудивых псов!

Капитализма с ангельским лицом не вышло.

Из троянмстого брюха посыпались вор, киллер, стсбарь, шлюха,

катала, рэкетир.

Не жизнь — мокруха!

И с красным флагом нищая старуха

грозит России нищетою дум

и апокалиптическим концом.

Мы сами не добрее, чем ЧК. Нас мучают ли тени ночью поздней

Коротича, отшвырнутого в Бостон, и преданного нами Собчака?

Нам заменила дружбу, как бесовка, вихляющая бедрами тусовка.

В гражданской импотенции страна.

Но если нет в нас больше прежней страсти, в грядущем, на обломках деньговластья напишут разве наши имена?

И в Оклахоме,

или в Барнауле,

меня терзают,

как под кожей пули, вопросы, от которых Бог не спас: так это мы надежды обманули или надежды обманули нас?

А все-таки я верую в Россию, в надежды наши —

пусть полуживые.

Их растоптали,

но не навсегда.

Как нам Боннэр сказала —

мы не быдло.

Россия,

за которую не стыдно, да сложится из нашего стыда!

И пусть мне тоже наплевали в душу, да так, что не желаю и врагу, я без надежды жить не то что трушу, — жить без надежды просто не могу.