Приложение. О стихах Ходасевича и Ахматовой.[62]

Приложение. О стихах Ходасевича и Ахматовой.[62]

Из вышедших за последнее время книг стихов хочется запомнить две: Ходасевича и Ахматовой. Это небольшие книги острых и подчас болезненных переживаний, книги намеренно скромные, смиренные, быть может, даже слишком. Во всяком случае в них обеих много того, что «паче гордости».

Сначала о первой.

«Смирись, гордый человек!» Гордый человек смирился… Кажется, уж и податься некуда. Мир, широкий мир — нет, только «счастливый домик». Правда, «как в росинке чуть заметной весь Солнца лик ты узнаешь», так и в этом счастливом домике вы найдете все, что есть в широком мире.

План книги логичен до сухости. Домик: стены — то, что составляет первый признак дома, его отдельность. Заклятие стен произнесено — все шумы мира — отныне «Пленные шумы».

……………………………………….Живи на берегу угрюмом.

Там, раковины приложив к ушам, внемли плененным шумам —

Проникни в отдаленный мир: глухой старик ворчит сердито,

Ладья скрипит, шуршит весло, да вопли — с берегов Коцита.

Здесь, в этом сконцентрированном мире, все переживания необыкновенно густы. Переживаются только сущности. Мимолетность, увлечение, влюбленность — тут нет ничего этого. Тут любовь, напряженность и боль, хотя б поэт и притворялся беспечным. Этот мир — мир призраков — и в то же время мир сущностей, и уйди отсюда поэт «на берега земных веселых рек», он будет несчастен, ему будет больно петь на нашем, на плоском берегу. Он знает, потому и произнес свое «заклятье стен».

Второй отдел книги: «Лары». Маленькие боги сами селятся в воздвигнутых нами стенах. Они раньше нас живут в них. Они настоящие господа в наших домах. И мы должны приносить им жертвы, добиваться их благосклонности и, если возможно, их любви. Маленькие боги, они добрые: что им нужно — «ломтик сыра, крошки со стола».

Только нужно жить потише,

Не шуметь и не роптать.

Им не нужны речи о любви, о мире. Они большие скептики, эти маленькие боги, и больше всего они ценят спокойствие. Не тревожь их, будь кроток и прост, сколько можешь, и они поделятся с тобой своим хрупким даром — тишиной, «и стынет сердце (уголь в сизом пепле), И все былое — призрак, отзвук, дым!»

Все былое — вся боль былого.

Вот молитва, с которой обращается к ним поэт, и которой они, скромные его лары (мыши и сверчки), благосклонно внемлют.

Молитва

Все былые страсти, все тревоги

Навсегда забудь и затаи…

Вам молюсь я, маленькие боги,

Добрые хранители мои.

Скромные примите приношенья:

Ломтик сыра, крошки со стола…

Больше нет ни страха, ни волненья:

Счастье входит в сердце, как игла.

Человек построил себе дом. Боги нашли в нем приют и алтарь. Что сделает в нем для себя человек? Какую утварь, мебель или иное заключит он в созданных для жилья стенах? Всякий по своему вкусу. Наш поэт заводит олеографии; Для него это неизбежно. Он слишком чтит своих маленьких богов, слишком богомолен, нет, боголюбив, чтобы заставлять комнаты тяжелыми предметами. Буквально: боги могут ушибиться, задеть за

что-нибудь, им будет неприятно, им будет больно. Но олеографии не помешают, и вот третий отдел: «Звезда над пальмой». Не случайно здесь италианское небо «Генуи, в былые дни лукавой мирные торговые огни». Весь отдел при всей его Лирике чрезвычайно изобразителен. Пусть здесь горькая любовь, нежность горбуна-шута к царице ситцевого царства, истерика, берущая за горло, но не выдавливающая слез на глаза. Все же это нарисовано, и как нежно, как остро, какой тонкою иглою! Это утешение, которое позволили своему верному богомольцу маленькие боги. И с каким сознанием хрупкости их предается поэт своим утешениям. Воистину, все это только блистательный покров.

Только игрушки, которыми играет с ним вечность. Вот каким стихотворением, и как многозначительно названным заключает поэт свою книгу.

Рай

Вот, открыл я магазин игрушек:

Ленты, куклы, маски, мишура…

Я заморских плюшевых зверушек

Завожу в витрине с раннего утра.

И с утра толпятся у окошка

Старички, старушки, детвора…

Весело — и грустно мне немножко:

День за днем, сегодня — как вчера.

Заяц лапкой бьет по барабану,

Бойко пляшут мыши впятером.

Этот мир любить не перестану,

Хорошо мне в сумраке земном!

Хлопья снега вьются за витриной

В жгучем свете желтых фонарей…

Зимний вечер, длинный, длинный, длинный!

Милый отблеск вечности моей!

Ночь настанет — магазин закрою,

Сосчитаю деньги (я ведь не спешу!)

И, накрыв игрушки легкой кисеею,

Все огни спокойно погашу.

Долгий день припомнив, спать улягусь мирно,

В колпаке заветном, — а в последнем сне

Сквозь узорный полог, в высоте сапфирной

Ангел златокрылый пусть приснится мне.

Книга Ходасевича не только жива органически, но и обладает слаженностью по разумному плану созданного творения. Книга Ахматовой, на первый взгляд, обладает только органической жизнью. Ее логическая стройность иного порядка, чем таковая же у Ходасевича: она целиком вытекает из ее первого свойства. Ее цельность есть цельность человеческой жизни — не биографии, а действительной жизни. Даты под ее стихотворениями имеют действительные значения. У других поэтов они в лучшем случае имеют случайное значение или служат указанием на то, что «сего дня». «Четки» называется эта книга. Четки — это день за днем. И не Ахматова, пассивная и знающая, а судьба ткет в этих днях свой узор. Автор, героиня книги — что она может? Она безвольно отдается всему, на что натолкнет ее судьба.

Она горько жалуется, она жалобно просит, нежно укоряет. Она никогда не скажет: хочу, сделаю. И судьба благосклонна к ней. Тонкими, чуть болезненными уколами она обескровливает ее душу и вновь целит для новых пыток и радостей. Вот смотрите, как ранит ее любовь [пропуск в тексте]. А вот как целит одиночество [пропуск в тексте].

(Сначала стихотворение книги «Вечер», соответствующее «Молодости» Ходасевича. Ранняя зрелость, ранняя искушенность.)

Да, да, все это делает Судьба, а Ахматова все видит, все знает. И в этом ее виденье радость скупца, коллекционера все мелочи мира, соединившего в своей коллекции, который дрожит над всем, над «каждою соринкою». Любовь к мелочам (скупость) — мания Ахматовой, и она знает, что это грех, и какой это грех.

Таковы, в общем обе книжки Москвы и Петербурга. Ведь все литературные явления в России волей-неволей имеют московскую или петербургскую окраску. Естественно, что нашему сердцу ближе и роднее книга, вышедшая в Москве и московская, но книга Ахматовой принадлежит к числу тех исторических явлений, за которое многое прощаешь Петербургу.