Владимир Иванович БАРАНЧИКОВ
Владимир Иванович БАРАНЧИКОВ
Знаете, с Высоцким все запутано, все очень непросто… Особенно — последние годы. А знакомство? Я уже думал, когда же это было… Скорее всего, мы познакомились в 1970 году. У нас в Институте проктологии (я работал там младшим научным сотрудником) лежал Семен Владимирович Высоцкий. Володя пришел вместе с Мариной Влади навестить отца. Семен Владимирович говорит ему:
— Смотри, Володя, мой доктор очень похож на тебя: и внешность, и голос, и манера разговаривать…
Мы познакомились и выяснили: да, похож… Но не очень.
Володя говорит:
— Давай «на ты»…
И спрашивает:
— Театр любишь?
— Я люблю все, что связано с тобой….
— Тогда приходи завтра на Таганку.
Приходим с женой к театру. Ажиотаж жуткий! Толпа девиц. Володя выходит в черной куртке, девицы бросают цветы… Мы посмотрели спектакль — в тот вечер шел «Пугачев» — эти натянутые канаты и его натянутые, напряженные жилы! Через два дня Володя снова пришел попроведать отца. Спрашивает у меня:
— Ну, как тебе спектакль? Как я?
— А знаешь, Володя, никак. Либо я чего-то не понял, либо ты работаешь на публику… Слишком много нерва, слишком много надрыва. Мне кажется, ты переигрываешь.
— Да нет! Ты не понимаешь! Я — такой, это моя суть.
Мы долго говорили тогда о театре, о жизни — обо всем.
Обменялись телефонами. Володя сказал:
— Ты должен посмотреть все мои спектакли…
И вот с семидесятого года у нас с Володей возникли дружеские и очень своеобразные отношения… Он действительно честно, аккуратно, толково звонил: приглашал на спектакли…
А пока Семен Владимирович лежал у нас, Володя часто его навещал. И вообще Высоцкий относился к отцу с большой заботой и уважением. Зная отношения между отцом и сыном, я не могу себе представить, чтобы Семен Владимирович мог послать письмо в «органы* (как об этом написала в своей книге Марина Влади). Хотя как отец Семен Владимирович, конечно, беспокоился. Он мне как-то сказал:
— Слушай, неужели Володька антисоветские песни пишет?! Ты ему скажи — в такое время живем… Напишет какую-нибудь ерунду — и загремит!
Он, как и всякий отец, волновался за сына…
Итак, мы с женой ходим на Таганку, но только на те спектакли, в которых играет Высоцкий. Однажды я попросил его:
— Володя, сделай билет на «Мастера и Маргариту*…
— А чего там смотреть?! Я же там не играю.
И я понял, что обращаться к нему по поводу других спектаклей бесполезно. Даже опасно — можно задеть его самолюбие…
С 1972 года я работаю в Центральной республиканской больнице. И Володя стал приводить ко мне людей, которым надо было помочь… С другими знакомился у него дома… У Высоцкого был круг людей, которых он ценил, уважал, любил… А еще Володя умел соединять людей.
Привез Валеру Янкловича (потом Валера лежал у меня):
— Вот, знакомься… И по всем театральным делам — к нему.
Однажды приехал вместе с Лешей Штурминым:
— Леша… Очень хороший товарищ.
С Ваней Бортником я познакомился на Малой Грузинской. Володя сказал:
— Я Ваню очень люблю. У него своеобразная душа…
Так Володя стал «поставлять» мне своих друзей и товарищей. Причем, никогда это не было по телефону: всегда привозил сам, усаживал вот сюда, на этот диван… Кто только не перебывал здесь.
На Володиных концертах я бывал довольно часто… Перед концертом в ДК «Метростроя» он сказал мне:
— Я тебя очень прошу: посиди за сценой… Мне деньги некуда положить, и вторую гитару покараулишь…
Поставил мне стул за сценой, и я с пачкой денег и с гитарой весь концерт сидел за кулисами… А свою жену — Марину — я оставил в зале. Сидит она в первом ряду, смотрит: все женщины с мужьями, а ее вроде бы бросили… Она обиделась и после концерта, не ожидая нас, ушла одна… И мы с Володей ночью искали ее вокруг Курского вокзала… Нашли в каком-то переулке: стоит одна и плачет. Володя к ней:
— Мариночка, ну, извини, что так получилось… Это я виноват.
А потом поехали в гости к Семену Владимировичу на Кировскую. Да, на этом концерте не работал микрофон, и Володя в большом зале пел без усиления.
Часто бывало так: у него дома на Малой Грузинской куча народа. Сева Абдулов, Ваня Бортник, Валера Янклович, Вадим Туманов… Много других, которых я видел иногда в первый раз… А с друзьями разные бывали моменты… Одно время Володя не разговаривал с Севой, а потом они снова дружили… На несколько месяцев исчез Ваня — потом появился снова…
Однажды Володя собрал друзей:
— У меня новая песня!
Запел: «Еще бы не бояться мне полетов…»
Полно куплетов, мелодии еще не было…
— Ну, как? Вам понравилось?
Волновался, как ребенок. Хотя в творчестве Володя все решал сам, но реакция людей для него была очень важна. Я помню, что песня тогда очень понравилась Туманову:
— Володя! Какая вещь! Я тебя поздравляю!
Мне показалось, что у Володи даже слезы на глазах появились…
В Володином доме меня всегда поражала одна вещь. Много людей: один пьет чай, другой сидит на диване, третий бренчит на гитаре… А Володя полулежит в кресле и внимательно смотрит телевизор. Причем смотрит все подряд: вести с полей, новости с фабрик…
— Володя, что ты это смотришь?! Зачем?
— А ты знаешь, меня это успокаивает. Вот, смотрю, как дурак… Но я ловлю ассоциации. Дерево, лошади, погода… Все это накапливается, а потом идет в дело.
Едем на «мерседесе». Говорю:
— Володя, а как тебе нравится — папой римским избрали нашего мужика — поляка?!
— Стоп! Дай-ка мне газету…
Остановился, что-то записал на полях… Может быть, именно тогда и возник замысел песни «Лекция о международном положении…»
Володя был поэтом от Бога… Шнитке сказал, что никогда в жизни не сочинял музыку… «Она звучит во мне, а я ее просто записываю»… И Володя говорил:
— Как-это сочинять?! Вначале звучит одна строчка… Потом приходит все остальное. Я сажусь и записываю.
Я уверен, что в самом начале семидесятых годов Высоцкий считал дебя актером:
— Ну что ты пристаешь со своими песнями?! Я — актер.
А позже, в 1978 или в 1979-м, я его сам спросил:
— Ты кто больше — поэт или актер?
— Конечно, поэт.
Однажды я ему говорю:
— Володя, у тебя много новых песен. Давай запишем?!
— А куда торопиться? Ты что, хоронить меня собрался?! Успеем.
И я решил: дай-ка попробую — скопирую пару Володиных песен… А голос у меня все-таки немного похож… Правда? Ну вот, взял гитару, сижу, напеваю:
Родники мои серебряные,
Золотые мои россыпи…
Входит Высоцкий:
— Ты что! (Тут последовало несколько очень крепких выражений.) Обалдел?! Я уважаю людей, которые что-то делают сами, но ненавижу копирующих! Прошу тебя, никогда не делай этого.
Потом отошел немного:
— Ну, ладно… Ты можешь их петь, раз уж так хочется, только не с моими интонациями… Слушай, а что это у тебя за гитара?
— Да вот — цыганская, семиструнная.
— Дай поиграть!
— Забирай!
Скромная такая гитара, но очень звонкая… Так она и осталась у Володи. А теперь смотрю фотографии: на некоторых последних концертах — Володя с моей гитарой.
Каким он был человеком? В сущности, Володя был очень скромным мужиком. Меня — глубокого скептика — это всегда поражало. Как-то я попытался заговорить с ним на чисто мужские темы… Стал задавать интимные вопросы. Наверное, сделал это грубо. Смотрю: Володя покраснел. Он вообще был очень деликатным. Помню его слова:
— С женщинами нельзя так… Женщины — это особые существа.
Причем, это он говорил о женщинах, которые, на мой взгляд, такого отношения не заслуживали…
И был человеком неравнодушным. Когда Володя вернулся с гастролей в Тольятти, то часа два рассказывал и доказывал мне, что завод построили не там! Во всей округе уничтожены малые реки, вырублены леса, разрушены деревни… Он с кем-то поговорил там, в Тольятти, и влез в эту проблему. И не просто влез в проблему, а переживал:
— Громадные заводы — это глупость! Все вокруг гибнет.
Очень хорошо помню этот разговор.
В наших разговорах я иногда пытался его ущипнуть. Володя вернулся из Америки, я его спрашиваю:
— А кто тебя слушал на концертах: американцы или наши эмигранты?
Володя как-то стушевался, и я понял, что в основном в залах были эмигранты.
Смотрю, у него в кабинете на книжных полках: Ахматова, Цветаева, Пастернак, Гумилев…
— Володя, а ты все это читал? Или как привез, так и не открывал?
— Вот, собака! Ну, чего ты привязался!
Я думаю, что он тогда немного обиделся. Хотя мне кажется, что все его творчество не от книг, а от жизни… От общения с людьми — каждую интересную деталь, фразу, мысль он отмечал и впитывал.
Было время, когда у меня возникли сложности с нашим главврачом, я даже собирался уходить… Володя переживал за меня. А тогда на Таганке шел спектакль «Срезки», он начинался в половине одиннадцатого. Володя пригласил меня и еще человек десять из нашей больницы. И вот на сцену вышел Высоцкий и стал петь «Канатчикову дачу». А когда пошли слова про главврача, который телевизор запретил, он вдруг остановился и закричал в зал:
— Володя, ты меня слышишь?
— Слышу!
— Как ваша!
«И тогда главврач Маргулис телевизор запретил…»
Был период, когда Володя часто ездил к нам в гости на Бауманскую — я там получил квартиру. Конечно, это было приятно и интересно, но… В час или в два ночи — звонок в дверь. Володя приехал!
— Щи есть?
А Марина уже знала эту его «слабость». Почти всегда в холодильнике стояла кастрюля с кислыми щами…
— Спасибо, Марина!
У Володи было даже такое выражение: «К Баранчиковым щи хлебать…»
Или приезжает часа в три ночи:
— Поехали пельмени есть. Приглашают две девушки, они работают в аптеке… Не могу же я поехать один.
И я среди ночи тащусь есть пельмени. Приехали, все уже было готово. Всю ночь разговаривали, Володя пел… Но мне-то к восьми утра на работу!
Володино здоровье? Ну вот, Вы уже задаете трудные вопросы… Повторяю, тут все очень сложно. Последние года полтора вся его жизнь была завязана на болезни. Постоянные поиски «лекарства»… Но об этом, я же врач, у меня нет никакого права говорить…
Один из последних его приездов к нам… Говорит моему сыну:
— Саня, хочешь, я тебя на «мерседесе» покатаю?
А через день сын приходит из школы и чуть не плачет:
— Пап, в школе не верят, что я с Высоцким на «мерседесе» катался!
Володя очень любил детей, это чувствовалось…
И в самый последний раз Володя был у нас на Бауманской 9 мая 1980 года. Там рядом Елоховская церковь. Сидели на кухне, Володя говорит:
— Слушай, я тут новую песню придумал…
И запел «Купола»:
Купола в России кроют чистым золотом,
Чтобы чаще Господь замечал…
И тут зазвонили в Елоховской. Окна были открытыми. Это было нечто…
Москва, декабрь 1989 г.