ИСПОВЕДЬ УБИЙЦЫ[4]

ИСПОВЕДЬ УБИЙЦЫ[4]

— Да, — сказал Модест Петрович Коклюшкин, мой сожитель по тюремной камере. — Да-с, совершенно верно изрекает народная мудрость: знал бы, где упадешь, так соломки постлал бы… Мог бы я сейчас быть в Парагвае или в Канаде, вообще в одной из Америк, — такое путешествие судьба мне предназначала в тысяча девятьсот седьмом году. Но ничтожнейшая мелочь, сантиментальность моя, всё испортила, смешала мои карты, и вот я уголовный преступник, конченый человек!

Он умолк и посмотрел в сторону моей койки. Я его понял.

— Есть, Модест, — сказал я, поворачивая к нему лицо. — Рассказывай. Только не особенно ври.

И он поведал мне о «пустой мелочи», испортившей ему жизнь.

Так он начал:

— Тридцать пять лет назад был я отличным юношей, правда, сиротой. В ту весну я как раз окончил в Москве реалку и готовился к конкурсному экзамену в Императорское техническое училище. Конечно, не очень усиленно готовился, больше по ресторанам шатался. Как-то мне не хотелось ни диплома, ни высшего образования. И инженером не хотелось быть, потому что уж очень я на инженеров насмотрелся.

Дело, видишь ли, в том, дорогой мой, что у сестры моей Ксении Петровны, под крылом которой я обитал после смерти родителей, бабы красивой, умной и богатой, завод в Москве имелся. Тут придется сделать примечание, без которого дальнейшее будет неясно. Род наш бедняцкий, чиновничий, но сестре повезло. Она, кончив институт, поступила гувернанткой в один богатейший московский купеческий дом и женила на себе старшего купеческого сынка. Вскоре папаша этого оболтуса помирает, и, по разделу имущества, достается сыну завод, сколько-то денег и еще что-то. Потом помирает и сам Анатолий Прохорович, и, как утверждали злые языки, не без благосклонного участия моей сестрицы, которая весьма покровительствовала его страсти к алкогольным напиткам. Не буду утверждать, так ли это на самом деле, но легко допускаю, потому что Ксения Петровна при всей красоте своей была черства и даже злобна. Анатоша же ее представлял собою этакую сосульку, обсосанную мартовской оттепелью. И не нужен он ей был совершенно. К тому же сосулька эта страдала какими-то хроническими накожными болезнями, экземой, что ли. Словом, мразь. Ни внешности, ни нутра — хитрый мужичонка с душонкой жуликоватого приказчика. Итак, к великому удовольствию моей сестрицы он сдох.

Вот тут-то я и оказался в инженерном окружении. У сестры на заводе этой человеческой породы было экземпляров шесть, если не больше. И механики, и химики, и еще какие-то. Даже один англичанин был. Присмотрелся я к ним и остался ими недоволен. И жизнью их тоже. Один всю жизнь обязан краски составлять, другой за скучнейшими машинами наблюдай, третий еще за чем-нибудь другим. Ну что в этом интересного, привлекательного? Да и жалование у них в общем паршивое по сравнению с доходами моей сестрицы, — ну, служащие и служащие. С какой это стати мне делаться таким, как они? То ли дело, думал я, быть сумским гусаром, — такой полк в Москве стоял. Красивая форма, конь, сабля, шпоры. Солдаты честь отдают, барышни глаз не сводят. Я еще с четвертого класса реального стал о гусарстве мечтать. И так, понимаешь, с этой мечтой сжился, что даже во сне себя гусаром видел.

А вокруг меня химики да механики. Если и начнут с оживлением разговаривать, то всё о гидроксилах, о каком-то бензойном ядре или о подшипниках, о полезной работе, о коэффициентах. А если не об этом, так сплетничают и доносят Ксении друг на друга. И все за ней, молодой вдовой, увиваются. Даже, представь себе, женатые. Потому что у сестрицы моей миллиона два капитал), и понимают инженеры, что уж если такая полюбит, то от любой жены откупит. И сестрица моя ходит между них этакой Екатериной Великой, выбирает себе фаворита. Правда, повторяю, женщина она была красивая, видная и умная. И покойному идиоту своему была верна, терпеливо ждала его христианской кончины на почве злоупотребления желтым шартрезом, любимым его напитком. Значит, три года она мучилась, а теперь, после законного года траура, решила выбрать себе экземпляр по вкусу.

И выбрала. Молодого химика Заварзина. Николая Ивановича. Был он года на четыре моложе ее — хорошенький, розовощекий, даже конфузливый. Противно было смотреть, как она на него атаку повела. Ну да это в сторону. Словом, я в пятом классе был, когда она женила на себе эту мазочку. Женила и заперла в золотую клетку. Любит изо всех сил, не справляясь о коэффициенте полезной работы… Я, между прочим, не могу на человеческую любовь без отвращения смотреть. Я считаю, что любовь — самое отвратительное человеческое чувство. Даже материнская. Вот, например, мать любит своего соплячка, этакого золотушного выродка с синими кругами под глазами. Она ведь за своего урода весь мир отдаст, она, заболей он скарлатиной или дизентерией, за его выздоровление любого гения убить готова! Умри же он, так она Бога проклинать начнет. Разве это не глупо, не омерзительно? А вырастет ее сокровище в дегенерата, в тупицу, который род человеческий будет собою позорить. Но мать этого не понимает, потому что в ней не разум говорит, а примитивнейший инстинкт. Так что я полагаю, что о святости материнских чувств много лишнего наговорено. В том, что от биологии, какая же в нем может быть святость?

То же самое и всякая другая любовь, супружеская, скажем.

Невыносимо мне было смотреть, как моя сестрица засахаривала в нежностях Николая Ивановича, засахаривала и обсасывала. Такая мерзость! И это несмотря на свой ум, а умна она была. Даже, разговаривая с ним, начинала она как-то подлейте присюсюкивать. Но присюсюкивать присюсюкивала, а совершенно свободы его лишила, превратила в некоего котеночка с розовым бантом на шейке, в котеночка, который только и существует для того, чтобы его кормили, целовали и всячески тискали.

Только год выдержал Николай Иванович подобной жизни — не совсем, значит, был он дрянью. Появилась трещинка. Стал он догадываться, что моя сестрица в каком-то отношении его губит, и начал поскуливать из своей западай: я, мол, к большой научной карьере готовился, меня хотели при институте оставить на предмет подготовки к профессорскому званию. Я, мол, только потому на завод купеческой вдовы Виневитиновой поступил, что лаборанты очень маленькое жалование получают, а мне папаше с мамашей надо было помогать. Между прочим, моя Ксения его папашу-мамашу, захудалого дьякона с дьяконицей, и на порог к себе не пускала, но пенсию им за приобретение их сынка платила приличную.

Такие рассуждения начали прорываться у Николая Ивановича уже к концу первого года его блаженства с Ксенией Петровной — он рассуждения эти весьма охотно высказывал в разговорах со мной. Перед сестрицей же моей он ник и робел, засахаренный ею до болваноподобия. Впрочем, все в доме, не исключая и меня, трепетали перед нею.

Конечно, во вздохах Николая Ивановича о чистой науке, работе в лаборатории и прочем много было лицемерия. Люби уж так он свою науку, право, он бы пожертвовал ей и дьяконом своим, и дьяконицей. Тряпичности в нем было немало. Но все— таки я с ним подружился. Сблизило нас то, что оба мы оказались под пятой у Ксении Петровны.

У меня к этому времени тоже обозначилась драма. Я к этому времени уже заканчивал реалку и как-то заикнулся сестре о том, что после окончания училища хотел бы поступить в одно из кавалерийских военных училищ, что я, мол, мечтаю стать гусаром.

Мне в моем деле нужен химик, а не гусар, — холодно ответила мне сестра. — И ты после окончания реального поступишь в московское техническое училище… и

— Но мне гусаром хочется быть! — пискнул было я.

— Чтобы быть гусаром, надо иметь деньги, — жестко усмехнулась сестра.

— Но разве ты не могла бы помогать мне немного? — взмолился я, но она резко оборвала меня.

— Мой долг, — сказала она, — поставить тебя на ноги, сделать человеком, но, пожалуйста, не воображай всю жизнь сидеть на моей шее.

Я знал, что ничто не может заставить сестру изменить решения — воля у нее была железная, — и, значит, с мечтой о гусарском доломане, которым я столько лет бредил, следовало расстаться навсегда. Но ведь я в реалке уже всем раззвонил, что иду в Тверское кавалерийское училище, и, следовательно, теперь я как бы терял лицо. Как же мне быть? И я выхожу из создавшегося положения, унизительного для моей мальчишеской гордости, нижеследующим удивительным образом:

— Если уж не гусаром, — решаю я, — то следует мне стать анархистом!

Черт его знает, что за психология у шестнадцатилетнего парня, — разберись-ка в ней! Моя тогдашняя душонка находила что— то общее, родственное между гусаром, который «жизнь друга шутя загубит и шутя же прострелит свою собственную грудь», и анархистом, как его рисует себе воображение подростка. Байронизм, демонизм, черт его знает что еще, но что-то их в моем сознании связало.

И я утешился тем, что взял у одноклассника том Штирнера «Единственный и его достояние» и затем у него же, у одноклассника этого, «Так говорил Заратустра». Что меня поразило в этих книгах, я не помню, пожалуй, я даже и не прочитал их, а только перелистал. Но после того, как я возвратил их по принадлежности, в реалке меня уже стали называть анархистом-индивидуалистом, и так же я стал называть себя и сам.

Всем в училище я утер нос — не только эсдекам, но даже и эсерам; шутка ли сказать, Модест Коклюшкин — анархист-индивидуалист. Да, может быть, у него в парте бомба спрятана! И на переменах я слышал, как малыши шептались за моей спиной: «Анархист, анархист!» — и это наполняло мое сердце гордостью и самоуважением.

Я напускал на себя угрюмость и мрачность и пользовался у знакомых гимназисток бешеным успехом.

Словом, ты понимаешь, это был девятьсот пятый год — мутное время в России.

Сестру же я теперь стал ненавидеть вдвойне; во-первых, как человека, разбившего мою мечту, во-вторых, как буржуйку, как капиталистку, как представительницу того класса, который «мы, анархисты» должны беспощадно уничтожать. Конечно, не в этом было дело, а в том, пожалуй, что Ксения, формально заменив мне мать, не сумела, не хотела, а может быть, и просто не смогла дать мне хотя бы капельку подлинной любви. Что? Почему я только что с такой ненавистью отзывался о материнской любви? Противоречие? Нет, дорогой мой сокамерник, противоречия тут нет, а вот зависть, конечно, да, налицо. В самом деле, почему на долю всяких золотушных соплячков это счастье выпадает, а мне, здоровому, умному, способному, судьба не уделила ни капли материнской нежности, в которой я так тогда нуждался? Моя мать умерла, когда мне не было и трех лет, — я совершенно ее не помню, а отец оказался сукиным сыном, пьяницей и развратником.

Но к делу. Общая ненависть к Ксении Петровне сблизила меня с Николаем Ивановичем. Надо заметить, что к этому времени в его сердце проснулась его еще студенческая любовь к какой-то прежней курсистке, в настоящее же время уже известному ученому. Фамилию ее я забыл, но лицо помню до сих пор — все тогдашние газеты печатали ее фотографии, потому что она сумела приготовить синтетический каучук. Очень тогда прославляла ее наша российская пресса и даже с Кюри сравнивала. На дурачка моего, на розовощекого, засахаренного, зернистой икрой закормленного Николая Ивановича, эти статьи действовали как пытка. Он чуть волосы на себе не рвал. Он уверял меня, что какую-то нужную предварительную формулу для получения этого каучука он будто бы вывел вместе с этой барышней, когда они еще только двадцатикопеечной колбасой питались. Да, он неистовствовал, как тот библейский персонаж, что променял первородство на чечевичную похлебку. Он говорил, что любовь его, бывшая курсистка эта, и на весь мир прославится, и миллионы заработает, он же обречен на гибель в нежнейших ручках моей сестрицы. Он, конечно, врал. Не так Ксения его привязывала, как зернистая икра и французские вина. Теперь я понимаю, что мог бы он отлично работать и в нашей заводской лаборатории, — сестра в то время не пожалела бы денег для нужного ее дооборудования. Но в то время я Николая Ивановича жалел очень.

Дальнейшее разворачивается следующим образом.

Моя фантазия рисует мне всевозможные обольстительные картины. Мы с Николаем Ивановичем бежим за границу, где он возобновляет свою научную работу. Но что моему воображению искусственный каучук, какая-то резина? Нет, он и я в качестве довереннейшего помощника работаем над изобретением необыкновенно сильного взрывчатого вещества, одного грамма которого достаточно для того, чтобы взорвать целый дом. Это изобретение моя фантазия увязывает с моим снобистским увлечением анархизмом, и я становлюсь неким новым Бакуниным или Кропоткиным. Словом, дурак я в то время был страшный.

В первую часть моего фантастического романа я посвящаю Николая Ивановича. Главные положения его он вполне разделяет.

— Да, — говорит он. — Я и сам подумываю о бегстве из этого дома. Даже некоторые письма подготовительного характера кое— кому уже пишу. Да, да, очень было бы хорошо махнуть за границу — там настоящая исследовательская работа, там бы я развернулся. Но ведь деньги нужны, а где их взять?

Тут я даже поражаюсь наивности химика.

— Собственность есть воровство, — говорю я. — Эту симпатичную истину открыл и поведал миру великий Прудон. А если так, то почему бы вам не заглянуть в несгораемый шкаф Ксении Петровны и не позаимствовать бы оттуда несколько десятков тысяч прекрасных русских рублей?

— По существу я ничего не имею против этой мысли, — отвечает мне Николай Иванович. — Я, как и ты, тоже не являюсь рабом прописной морали. Кроме того, я бы эти деньги, собственно, взял бы заимообразно, о чем и написал бы в письмеце, оставленном в несгораемом шкафу. Так, мол, и так, дорогая Ксения, не будь мещанкой, не считай этот акт изъятия сумм из твоего хранилища пошлым воровством. Это не воровство, а просто некая временная экспроприация: я беру эти деньги для того, чтобы создать себе необходимые условия для возобновления моей научной работы. Как только я что-нибудь изобрету и продам это изобретение, я сейчас же с тобой рассчитаюсь и даже вернусь к тебе. Я полагаю, что последнее предотвратит возможность ее обращения в полицию. Как ты думаешь?

Мне подобные рассуждения Николая Ивановича весьма не нравились. Раз собственность есть воровство, думал я, так зачем всяческие эти извинения и прочее. Зачем врать о своем возвращении, зачем трусить? Нет, всё это не то! И я отвечал не без злости:

— Вы думаете, что моя сестрица поверит вам и, как дура, в печали и безмолвии будет ожидать вашего возвращения? — Николаю Ивановичу я говорил «вы», он мне «ты». — Как бы не так! Слишком вы плохо ее знаете и переоцениваете ее любовь к вам. Что вы для нее? Симпатичная, забавная собачонка, которую приятно мять и тискать. Но укуси она хозяйку или стащи что-нибудь со стола, и ее так выпорют, что не приведи Боже! Нет, о том, что Ксюша не обратится в сыскное, вы и думать не должны. Что там любовь — она и скандала на всю Россию не устрашится.

Тут Николай Иванович глубоко задумался. Против грабежа он ничего не имел, но арестантских рот боялся. И на предложение мое он не ответил ни да, ни нет. И вскоре пришлось мне познакомиться с юношеской любовью Николая Ивановича, со старой девой — знаменитым химиком. Он попросил меня отнести ей письмо. Он, видимо, писал уже ей, но она ему не ответила, и он, быть может, не уверенный в том, что его письмо дошло до нее, попросил меня свезти его лично.

Барыня эта работала в химической лаборатории Императорского технического училища, что находилось в Москве на Коровьем броде, на окраине, неподалеку от кадетских корпусов. Вот я туда и направился.

Огромное трехэтажное здание. Вхожу, называю фамилию барыни-химика, говорю, что у меня к ней есть дело, и какой-то служащий ведет меня к ней через ряд комнат, где студенты возятся с какими-то пробирками и колбами. Много я таких комнат прошел, и везде одно и то же — студенты, бутылки и бутылочки, бунзеновские горелки, вытяжные шкафы. Ну, как в задних комнатах больших аптек.

Студентов много, но никто из них на меня даже не взглянул. И мне это не понравилось, потому что уж очень хорошо я приоделся для этого научного визита. В то время, между прочим, в моде были полосатые брюки при черном пиджаке и цветном жилете с этакими пуговками с огоньком. Помните, у Блока: «Шотландский плед, цветной жилет, — твой муж презрительный эстет». Я этаким молодым лордом мимо патлатых студентов следовал, и хоть бы один из них на секунду задержал бы на мне взгляд. Помню, меня это даже обидело, хотя я и считал себя анархистом.

И вот какая-то дверь. Мой провожатый стукнул в нее и, не дождавшись ответа из-за нее, говорит мне: «Входите». Я вхожу. Опять та же история. Кругом всякое стекло, всяческие бутыли и бутылочки, что-то шумит, воняет чем-то едким. А у окна небольшой письменный стол и за ним что-то пишет и курит полная, желтолицая и желтоволосая бабища с носом как огурец. И на ней халат вроде докторского, весь в разноцветных пятнах и дырах.

— Здравствуйте, садитесь. Что угодно?

И тоже — полнейшее равнодушие к моей блестящей внешности, к великолепному покрою моего жакета и брюк, сшитых лучшим московским портным. Сознаюсь, меня это даже как-то обескуражило. Почему у людей, среди которых я вращался, платье, покрой его и качество материала, ценность камня в галстучной булавке или в перстеньке имели такое решающее значение при знакомстве с человеком, а на всех вот этих уродов всё это не производит никакого впечатления? В чем дело? Что это за странные существа, словно с другой планеты? Да, сам нищий, но живущий в доме, имеющем тридцать две комнаты, и на всем готовом проживающий в год до тысячи рублей карманных денег, я был уже изуродован миллионами моей сестрицы. И вот, состроив одну из наинадменнейших гримас на безусом лице, я ответил знаменитости:

— Мой родственник, инженер-технолог такой-то просил меня передать вам письмо.

Буркалы барыни глядели на меня несколько ошалело. Видимо, она всё еще продолжала думать о чем-то своем, химическом, и смысл моих слов не сразу дошел до ее сознания. Но вот в них, наконец, блеснула мысль, понимание.

— Ах, это… опять? — удивленно подняла она белесые брови. — Ведь я же не ответила на оба его письма. О чем можно писать в третий раз? Как это можно?

— Простите, я ничего не знаю, — с некоторой резкостью тона ответил я. Я был разочарован и даже обижен за Николая Ивановича: можно ли перед такой распинаться и унижаться, приготовь она хоть двадцать синтетических каучуков? И как мало эта знаменитость была похожа на ее портреты, печатавшиеся в газетах.

— Я ничего не знал о том, что Николай Иванович Заварзин уже писал вам, — продолжал я. — Об этом он ничего не сказал мне. Поверьте, знай я, что, доставляя это письмо, я делаю вам неприятное, я бы не взялся за это поручение. Дело в том, что сам Николай Иванович сильно болен, — начал было я врать, как обещал своему шурину, но химичка так на меня взглянула, словно насквозь просветила, и я умолк.

И, улыбнувшись, она сказала мне:

— Нет, неприятности вы мне никакой не причинили, да и к Николаю я никаких плохих чувств не питаю, так ему и передайте. Но писем он мне пусть не пишет. Этого не надо, — и она жестом отстранилась от письма, которое я ей протягивал.

Смотрела она на меня спокойно, даже ласково, но как-то невесело. И, представь себе, стала она мне нравиться, несмотря на свою белесость и одутловатость лика. Некой милостивой государыней она мне вдруг показалась, очень таким хорошим и могущественным человеком. Как-то весь я к ней потянулся и припал душой. И, так припав, стал я, видимо, и сам хорошим, несколько жалким мальчуганом, хотя и в великолепном пиджаке, первосортных штанах и с пятидесятирублевой жемчужиной в парчовом галстуке.

И сказал я попросту:

— Николай Иванович вас любит, он всегда говорит о вас…

А она мне на это:

— Николай Иванович никого не любит. Для любви нужны большие силы души, а их у него нет.

— Он науку любит, — сам чувствуя, что говорю по-детски, сказал я.

Белесая покачала головою:

— Нет!

И мы замолчали. Я понимал, что теперь мне нужно встать, поклониться и уйти, но, понимаешь, вдруг мне до боли, вернее, до какого-то непонятного мне страха жаль стало расставаться с этой некрасивой и уже немолодой женщиной, с этой комнатой, поблескивающей химической посудой самой разнообразной формы, комнатой, где шипел горящий газ и пахло хлором. Право, в этот миг было у меня в душе предчувствие, что эта комната, эта женщина или нечто, чем она живет, — мое единственное спасение от какого-то несчастья, уже нависающего надо мной, как тяжелая туча. Может быть, и женщина это понимала — ласково и печально смотрела она на меня. Через полминуты я справился с собой и поднялся.

Покидая лабораторию, садясь в коляску лихача на дутиках, так в то время в Москве называли только что появившиеся пролетки с пневматическими шинами, — лихач ждал меня у подъезда, — я уразумел одну плачевную для всего моего последующего бытия истину: что в мире есть люди совершенно иного, чем я, душевного устройства, высокого и красивого, но мне с этими людьми никогда не быть, и хотя они мне и нравятся и я хотел бы быть таким же, как они, но этого никогда не будет, короче говоря, быть мне сволочью и со сволочью век коротать. Но над всем этим этакой крошечной искоркой теплилась мыслишка или надежда, может быть: хоть я и сволочь и со всякой сволочью, но все-таки лучше всякого хорошего из наихорошейших, из самых небесно-наиголубейших. Где-то я читал, что вот подобная искорка-надежда как раз и свойственна врожденным преступникам, что, мол, именно она-то и дает им силу на любую злодейскую пакость. Но это уж психология.

Ах, сколько горчайших самобичеваний вызвал у Николая Ивановича отказ химички возобновить с ним знакомство! Чего только не выслушал я, каких только покаяний не было. Выяснилась, между прочим, и довольно пошлая историйка — взял не любя, пожил и бросил, оскорбленный некрасивостью своей избранницы. А теперь вот опять попытался ухватиться за брошенную, как утопающий хватается за соломинку. Не удалось.

Впрочем, Николай Иванович скоро утешился.

Начал он выпивать, покучивать; заснобствовал. Как я, дурачок, изображал из себя анархиста, так и он, прикрывая надуманным увлечением крушение надежд и упований, вообразил себя футуристом. В Москве как раз тогда стали появляться молодые люди, размалевывающие себе физиономии. Попытался он даже завести у себя некий литературно-художественный салон, но сестра моя разом пресекла эту затею.

Я не знаю, что в эти дни происходило между нею и Николаем Ивановичем, о чем и как они говорили, но с этих пор я стал замечать в отношениях Ксении к ее мужу то, чего никогда ранее не было: снисходительную иронию, прикрывавшую уже зашевелившееся в ее душе, но еще, быть может, неосознанное презрение. Кутежей же его, позднего возвращения домой и почти ежедневного подпития она как бы не замечала. К этому же времени относятся возобновившиеся частые посещения нашего дома инженером Гарвеем, англичанином, о котором, помнится, дорогой мой, я уже упомянул. Николай Иванович полагал по наивности своей, что при помощи этого бритта Ксения хочет возбудить в нем ревность и вернуть на путь трезвости и добропорядочности, но я, лучше его зная характер сестры, был уверен в том, что очень скоро Николай Иванович будет просто выкинут из дома. Так я ему об этом и сказал.

Он явно струсил и задумался, недели на две совершенно бросил свои кутежи и даже попробовал было заявить о себе как о главе семьи. Но новая роль ему не удалась. Англичанин, с которым он попытался держаться за столом высокомерно, лишь удивленно вскидывал на него свои рыжие ресницы и с вопросительной иронией переводил глаза то на меня, то на Ксению. Та чуть заметно улыбалась своими тонкими злыми губами и осаживала мужа ледяным взглядом. Даже наша избалованная прислуга смеялась над ним, бедным, и только мне было его жаль. Связывала меня с ним наша какая-то общая неприкаянность. Да, я жалел Николая Ивановича и в то же время ждал от него чего-то. Озадаченность темным облаком лежала на его лице и тревожными стали глаза, как у человека, задумавшего нечто опасное. Его внутренний трепет передавался и мне.

И вот всё открылось.

Как-то уже ранней осенью, вскоре после того, как я провалился на конкурсном экзамене в Императорское техническое, предложил мне Николай Иванович отправиться с ним в Черкизово, это пригород Москвы. Там моя сестрица строила трехэтажный корпус для нового завода — решила мыло варить и еще что-то выделывать, — и Николай Иванович из пятого в десятое наблюдал за постройкой и иногда ездил для проверки. В этот день, вернее, в это утро он попросил меня поехать вместе с ним, прельстив тем, что потом-де мы поедем за город, в село Измайлово, в какой-то парк, где он мне покажет нечто удивительное.

— Девушку, — пояснил он. — Вот какую!..

И пошлейше поцеловал кончики пальцев.

Мне было всё равно, и я согласился.

У нас было два автомобиля, и одним из них сестра разрешала нам обоим пользоваться по своему усмотрению. Другая машина, более новая, и шофер были лишь в ее распоряжении. Оба мы машиной управлять умели.

Как сейчас помню это прекрасное, чуть-чуть свежее утро и наш путь из Замоскворечья, с Пятницкой, в Черкизово, то есть через всю Москву. По дороге мы заехали еще к Елисееву: «Надо с собой гостинцев захватить», — сказал Николай Иванович, с недавних пор ставший большим любителем простонародных слов и выражений. Этот жалкий кутейник разыгрывал из себя этакого родовитого купца, как я пытался изображать собою тонного и томного лорда-анархиста. В обоих нас не было ничего подлинного.

«Гостинцы» — коньяк, пару бутылок вина, дичь и всевозможные закуски нам у Елисеева упаковали в плетеную корзинку, малец вынес ее за нами в машину, мы сели и покатили в Черкизово… Кажется, мы еще куда-то заезжали по дороге, потому что, как я отлично, помню, на постройку мы прибыли около полудня — рабочие ушли обедать, леса пустовали. Всюду на мостках, обвивших возводимое здание, лежали грудки кирпичей и около них, вокруг ведёрец с известью, были разбросаны инструменты. Мы поднялись на самый верх и оттуда увидели каменщиков и других рабочих, сгрудившихся вокруг огромного дымящегося котла.

Мы были уже над окнами третьего этажа, на последних венцах кирпичной кладки. С высоты этой из низкорослого Черкизова видно было далеко, особенно влево, за пригород, где уже начинались какие-то рощицы, поля и огороды. И там, среди деревенского пейзажа, сверкала вода и за нею, из зелени больших деревьев, поднималось высокое белое здание с небольшой золотою главкой и золотым же крестом над нею.

— Что там такое?

— А, это!.. Туда мы и покатим, дорогой мой. Это и есть Николаевская Измайловская богадельня для старых военных. Не бывал?

— Что там бывать?

— Древность! Ведь это петровская еще постройка, чуть ли не дней потешных. Богадельня со всех сторон окружена прудом, собственно — она остров; а вот там, видишь, зеленеет и желтеет — это перед мостом через пруд чудеснейший парк, называемый генеральским. И в парке — она!

— Генеральша?

— Нет, что ты!.. Дочка старенького генерала, который управляет или, уж не знаю как сказать, командует богадельней. Девушка — чудо! — и Николай Иванович опять поцеловал кончики своих пальцев. — Прямо как ядреный грибочек в этом парке. И умненькая, Бальмонта наизусть читает.

— Но нас генерал с генеральшей не пустят к ней.

— Всё устроено! — успокоил меня Николай Иванович. — Генеральши вообще нет, Олечка — сирота, и живет при ней некая дам де компани, вероятно, генеральская любовница. Тоже, знаешь, бабец примечательный.

Мне было всё равно, я даже мало слушал болтовню Николая Ивановича. Меня в это утро больше интересовал он сам, нервность его жестов и нервичность непрерывного похохатывания; явно прорвавшиеся наружу симптомы его внутреннего трепетания, овладевавшего им страха. И я приглядывался к нему с любопытством и ожиданием, тоже не лишенными страха. Но я сдерживался.

Оба мы много курили. У Елисеева мы взяли по коробочке заграничных пахитосок. На крышках их, изображавших тропический пейзаж, было напечатано по-английски: «Манила». И я, доставая пахитоску за пахитоской, думал угрюмо: «Эх, уехать бы от всей этой чертовщины на эту самую Манилу или еще дальше, в какой-то там Парагвай».

Тем временем мы обошли всю кладку и, возвращаясь, опять подошли к тому ее месту, откуда начинались покатые мостки, по которым каменщики поднимались вверх и спускались вниз. Тут мне Николай Иванович указал на одно упущение строителей: последнее звено этих мостков лежало своим верхним концом на брусе. Брус со стороны лесов был прочно закреплен в бревне железной скобой, с нашей же просто был положен в углубление кирпичной кладки и вдавался в нее приблизительно на один вершок всего. От ветра леса несколько раскачивались, и конец бруса ползал по выемке. Если улучить тот момент, когда брус отползает, и сильно ударить по его концу носком ботинка — он несомненно вылетит из паза и всё звено мостков рухнет вниз с многосаженной высоты, и рухнет на какие-то железные трубы, сложенные внизу.

— Каково? — поднял на меня глаза Николай Иванович. — Ну, как тебе это нравится?

— Да! — Я опустил глаза под его откровенным взглядом и осторожно ступил на страшные доски. Благополучно пройдя опасное звено, я остановился и подождал Николая Ивановича.

— Я буду стоять вот тут, где теперь мы, — прямо сказал он мне. — Ксения будет на середине пролета. Ты — наверху, и ты ударишь по бревну. И всё кончено.

— Но почему я, а не вы это сделаете? — В моем сердце поднималась волна возмущения.

— Потому что тогда не может возникнуть никаких подозрений. Кто тебя заподозрит? И надо сделать это завтра же, в это время. Завтра начнут класть стропила, и ее легко будет уговорить поехать с нами.

Внутренняя нервическая дрожь, заставлявшая Николая Ивановича все эти дни похохатывать, поеживаться и передергивать плечами, теперь била его тело, как заправская лихорадка. И говорил он с трудом — так говорят при легком параличе, когда язык плохо слушается, или при жажде, при пересохшей гортани.

Я, мне казалось, был совершенно спокоен, спокоен спокойствием ледяным.

— После этого я хочу уехать в Парагвай, — сказал я.

— Ты уедешь. Я дам тебе сто тысяч.

— Мало. Двести!

— Хорошо.

И мы оба, закурив и жадно затягиваясь пряным дымом, стали медленно спускаться с лесов.

Всё, вероятно, и произошло бы так, как предполагал Николай Иванович, и быть бы мне сейчас парагвайским помещиком, а не сидеть с тобой, бандитом, в этой гнусной камере шанхайской тюрьмы, если бы не та самая пустяковина, о которой я упомянул, приступая к рассказу. Она-то и спутала все карты. Дело в том, что в тот же самый день Ксения Петровна где-то подобрала и привезла домой кем-то или чем-то помятого полуживого воробья. Она подняла на ноги весь дом, пытаясь спасти бедную птицу; она так искренне была огорчена ее судьбой, так горевала и мучилась, что мне стало ее жаль, сестру жаль. Я в первый раз за всю мою жизнь понял, что в сущности Ксения очень несчастна, хочет любить, цепляется за каждую видимость любви и жестоко обманывается. И всё, может быть, потому лишь, что у нее нет детей, что как я превращаюсь в урода оттого, что меня никогда не согрела материнская ласка, так и она съеживается, как бы кастрируется судьбой от неумения или невозможности полюбить.

Я подошел к Ксении, взглянул ей в глаза и поцеловал руку.

— Ты что? — удивленно спросила она меня.

— Ничего, — ответил я. — И я, и ты, мы оба несчастны.

Кажется, она даже рассердилась, а я в своей комнате проплакал более часа. Потом успокоился и стал точно железный. Я знал, что я что-то сделаю, но только сестру свою не убью. А утром на другой день мы поехали на постройку. Я прошел вперед и занял место у конца страшного бруса. Ксения пропустила вперед Николая Ивановича, как ни предупредительно он в этом месте уступал ей дорогу. После, на суде, она говорила, что в туфлю ей попал камешек и она шла с трудом.

Я вышиб ударом ноги конец бруса, и бедный Николай Иванович полетел вниз на железные трубы. К счастью для себя, падая, он на полпути полета встретил выступ какого-то бревна, это смягчило силу удара, и насмерть он не расшибся, только переломил ногу и вывихнул кисть руки. Он имел глупость заявить куда следует о покушении на его жизнь со стороны Ксении и меня, ее сообщника. Но на скамью подсудимых попал только я. Многие москвичи помнят это скандальное дело — «Русское Слово» уделяло ему по полстраницы.

А я, понимаешь, почувствовал себя в тюрьме превосходно — словно нашел место, со дня моего рождения мне уготованное. И хотя я на суде рассказал, вот как тебе, всю чистую правду, дали мне, брат, каторгу, и с тех пор вот я и ношусь по тюрьмам, специализировавшись на ограблении уважаемых господ ювелиров, но всё это ты уже знаешь.

— А где сейчас твоя сестра, Модест? — спросил я.

— В Англии, превратившись в миссис Гарвей. Есть у ней, слышал я, и детки давно. Ничего, пусть живет. За этого воробья я ей всё простил. Простил и забыл о ней. А теперь, — продолжал он, прислушавшись к затихающим шагам индуса-стражника, прогуливающегося по коридору перед дверьми камер, — теперь, парень, давай приниматься за работу.

И мы, отодвинув отвинченную от пола чашку унитаза, принялись за наш подкоп, над которым трудились уже два месяца. Впрочем, о нашем побеге много писали даже в местных газетах.