ДРАГОЦЕННЫЕ КАМНИ. Повесть[51]

ДРАГОЦЕННЫЕ КАМНИ. Повесть[51]

I

В летний день 1928 года, ясный и безветренный, Антоша Скрябин — молодой человек, в прошлом белый офицер — плыл по Амуру на старом прокопченном пароходе, старательно шлепавшем кормовым колесом по прозрачной зеленоватой воде. Пароход шел вверх и, придерживаясь фарватера, иногда совсем близко подходил к советскому берегу. И Антоша со спутником своим Сашкой Гвоздевым — единственные русские среди пассажиров — с большим интересом наблюдали за всем, что открывалось их взорам.

— Я в трюм схожу, Антон Петрович, — заскучав, предложил Сашка. — Из последней деревни китайни понаперло… Как бы не покарабчили чего из барахлишка, — и он, по-медвежьи ступая, коротконогий и плечистый, отошел от борта.

Скрябин остался на палубе, наслаждаясь прелестью чудного дня, любуясь блеском воды и приятно, сладко грустя о чем-то, связанном, пожалуй, с мимолетным видением этих русских женщин в золоте проплывшего жнивья, ибо был он молод, совсем одинок и, как все молодые люди, верил в большое счастье, то есть в прекрасную любовь, которая должна озарить его жизнь. И, присев на что-то, слушая, как пыхтит машина парохода и мягко шлепает по воде колесо, Скрябин в то же время, словно к отдаленной музыке, прислушивался к тому, чем обманывала его чаровница-молодость. И хотя ему было хорошо, все-таки ироническая усмешка иногда кривила его тонкое красивое лицо: уж многому из того, о чем напевала ему его душа, научился он не верить.

Все-таки на возвращающегося Сашку Скрябин взглянул недовольно, но тот, уважительно относившийся к своему сотоварищу, на этот раз не принял во внимание его сурового и отчужденного взгляда, говорившего о желании остаться в одиночестве.

— Антон Петрович! — зашептал Сашка, хотя никого поблизо ста не было. — Антон Петрович! Ну и барышня ж в трюме едет! Писаная красавица!

— Русская? — удивился Скрябин.

— Нет, куды ж… Видать, полукровка. Но красавица ж! Вот вам крест!

— Уж ты наскажешь! — не скрыл недоверия Скрябин. — Нашел в трюме чудо! — Но все-таки поднялся. — Ну, веди, показывай.

По скользкой, чем-то облитой лестнице спустились в тесный трюм, где нестерпимо пахло чесноком. В круглые оконца иллюминаторов была видна голубая вода, отблескивающая солнцем — его золотые зайчики шевелились на пыльном потолке. Было темновато.

— Сюда, сюда! — басил Сашка, ведя Скрябина, шагая через ноги расположившихся прямо на полу. — Вот! — и указал на китаянку, сидевшую на скамье спиной к ним, подходящим. Взглянув на ее черноволосый затылок, молодой человек поморщился, ожидая увидеть обычное китайское женское лицо. Да и чего было ждать от вкуса Сашки, способного влюбиться, как говорили, даже в горелый пень, повяжи его только платочком.

Но китаянка, почувствовав подошедших и остановившихся за ее спиной людей, обернулась, и Скрябин замер от восторга. На него глянули чудесные голубые глаза под золотистыми ресницами. Ничего китайского не было ни в разрезе этих глаз, ни в овале лица, ровном, точно выточенном. Чудесны были и губы, немного полные, мягкие, но красивого рисунка. И лишь брови на этом великолепном лице, совсем еще юном, чернели до лоска, как жирная сажа, — явно крашеные.

Через секунду розовые щеки девушки залила краска смущения; она отвернулась и опустила голову, но Скрябин, задав вопрос, снова заставил ее взглянуть на него.

— Ты русская? — спросил он.

Девушка ответила не сразу, может быть, хотела схитрить, притвориться не понимающей русского языка. Все-таки она ответила, но по-китайски: может быть, этот русский китайского языка не понимает и отвяжется.

— У меня мама русская, а отец китаец, — был ее ответ. — Я полукровка.

Она явно лгала: ни одной китайской черты не было в ее лице.

И тоже по-китайски Скрябин сказал:

— Ты говоришь неправду. Зачем ты выкрасила волосы?

Тогда, может быть, для того, чтобы ее ответ не был понят китайцами, сидевшими вокруг, она ответила по-русски, то есть на специфическом русско-маньчжурском жаргоне:

— Моя бойся ламоза. Моя, конечно, родися там, — она показала головой на советскую сторону Амура. — Моя маленькая сюда ходи. Мамка китайская жена есть.

— Почему ты боишься русских? — удивился Скрябин. — Ведь ты сама русская. Разве русские делали тебе плохо?

— Да, — опуская золотые ресницы, ответила девушка. — В нашей деревне все ламоза бойся. Его ходи зимой, — и опять жест в большевистскую сторону. — Его лошака бери, его контрами наша люди.

— Так ведь то большевики, а мы белые, мы из Харбина.

— Моя не знай.

А куда ты едешь?

Девушка назвала деревню и снова отвернулась, считая разговор исчерпанным и, видимо, желая, чтобы ее оставили в покое.

— Туда ж, куда и мы! — с удовольствием сказал Сашка. — Стало быть, познакомились, а продолжение знакомства там последует. Пойдем, Антон Петрович! Вишь, барышня законфузилась… Да и вонько здесь, с души воротит.

— И они вышли, Сашка — похохатывая, довольный, Скрябин — смущенный, даже расстроенный горькой судьбой этой ряженой красавицы.

В общих чертах ее история, не единичная в Маньчжурии, ему была ясна. Лет 15 назад, в дни бегства русских из-за Амура от красных, эта девушка, тогда еще ребенок, скрылась с матерью, а может быть, и с отцом на китайскую сторону. Отец умер или был убит, а мать стала женой китайского крестьянина. За последующие годы девочка, жившая в этом глухом углу, если и видела русских, то это были только красные во время их набегов на маньчжурскую сторону. И страх ее, как и всего населения деревни, перед «ламозами» вполне понятен. Собственное же русское происхождение ей только в тягость, и она, бедная, всячески старается его скрыть, насколько это возможно, для чего и красит свои, судя по ее ресницам и голубоглазости, светлые волосы.

И разве одна только она в этих китайских деревушках, разбросанных по всему правому берегу Амура? Сколько уж они с Сашкой за свой путь от Сахалина видели на пристанях белокурых и сероглазых китайчат, ни слова не говорящих по-русски? Всё это дети одной судьбы. И что тут можно поделать, особенно им дюйм, ненадолго забравшимся в эту дикую глушь Маньчжурии с совсем необычным и небезопасным делом? И если стоит сейчас думать об этой красивой русской девушке, заточенной судьбой в отравленный чесночной вонью трюм старого парохода, то только потому, что она еще не совсем забыла русский язык, и значит, в деревне и кроме нее с матерью имеются еще русские, а это может пригодиться.

Так без всякой сентиментальности хотелось Антоше отнестись к встрече в трюме, но в узкие рамки эти она всё же не укладывалась: и ему, и Сашке было обидно, что такая русская женская красота ускользает от них — молодых, сильных, готовых беззаветно любить — и, пожалуй, уже совсем ускользнула. И поэтому, вероятно, Скрябин молчал, и косая усмешка, так портившая его тонкое лицо, всё чаще появлялась на нем.

II

На место прибыли под вечер; солнце уже низко висело над советской стороной. В большой лодке, поданной с берега, стали съезжать с парохода.

Случилось так, что красивая девушка оказалась в ней рядом со Скрябиным. И опять его в самое сердце уколола ее русская красота, наряженная в китайское одеяние. И опять глаза их встретились, но теперь уж девушка взглянула на молодого человека без страха — она была почти у дверей своего дома.

— Как тебя зовут? — спросил Скрябин.

— По-русски Веркой звать, — ответила красавица. — А тебя, дядька, как звать?

— Антон Петрович.

— Антона Петроч, — с трудом выговорила девушка. — Петроч, — повторила она.

— Ничего, барышня, ничего! — ободрил ее Сашка. — Отвыкли от российских-то слов. Вот с нами и привыкайте. Меня, между прочим, легко прозывают: Саша.

— Саш?

— Так точно. Лександр. Мы люди ничего себе: купцы. Купеза по-вашему. Мы щетину ездим по деревням покупать.

Скрябин строгим взглядом остановил сотоварища: зачем болтать о себе? И спросил соседку:

— Постоялый двор есть у вас в деревне?

Но девушка не поняла вопроса, и он повторил его по-китайски. Оказалось, что единственный в деревушке постоялый двор содержит как раз тот китаец, что является мужем Вериной матери. И еще одно обстоятельство выяснилось — имеется в деревне восемь полурусских-полукитайских семей, много лет безвыездно в ней живущих.

На берегу сразу оказались в толпе местных крестьян, женщин, мужчин и детворы, встречавших пароход. Прибытие двух ламоз было отмечено оживленным галдежом и самым бесцеремонным разглядыванием неожиданных гостей. Антон с Сашкой оказались в плотном кольце любопытных, причем особенно галдели, конечно, дети.

Веру от Скрябина с Сашкой тотчас же отделили ребятишки. Мешкая на берегу, она разговаривала с высоким китайцем на полголовы выше всех остальных. Но вот он обернулся к приезжим, и они увидели совсем русское лицо, белобровое и румяное, лицо парня из подмосковной деревни, каким-то чудом перенесенное на маньчжурский берег могучей восточной реки. Сложив руки на груди крестообразно, согбенно кланяясь и приседая, парень приблизился к Скрябину с Сашкой и спросил почтительнейше:

— Дядька, а вы нас бить не будете?

Скрябин растерялся от нелепости вопроса, но Сашка нашелся: раз думают, что у них есть право колотить, наказывать, то есть, другими словами, принимают их за начальство — тем лучше. И он, важно оттопырив губы, басисто громыхнул, чтобы все слышали:

— Там посмотрим! Бери вещи и тащи на постоялый двор!

И все четверо, Вера, парень и они оба, окруженные орущей детворой, забегающей вперед, чтобы еще раз заглянуть в лицо ламоз, направились к фанзам деревушки, видневшимся в четверти версты от берега под аккуратной, круглоголовой, голой сопочкой.

Деревенька называлась Ванхэ, что значило — Королевская река. Она состояла всего из одной улицы, открывающейся постоялым двором, над воротами которого на высоком шесте болтался красный матерчатый круг с грубым изображением рыбы над ним.

Постоялый двор содержал Ли Чин-дун, Верин отчим, муж ее матери, сорокалетней толстухи с пронзительным голосом. Дама эта русский язык, конечно, забыть не могла, но уже речь ее обильно пересыпалась китайскими словами. Но что растрогало молодых людей, едва они оказались под кровом убогой деревенской гостиницы, так это образ Божьей Матери, повешенный на стене, правда, рядом с домашним китайским алтариком с тростинками курительных свечей перед последним.

Образ был темен ликом, древен, еще, конечно, из России вывезен, и перед ним теплилась красная лампада, наполненная бобовым маслом. Серебряный венчик над ликом Богоматери был вычищен и блестел — дело рук Федосьи Парфеновны или Веры, но, увы, и гаоляновые тростинки перед языческой святыней возжигали тоже они!..

Увидев перед собою двух русских, Федосья Парфеновна явно струсила: она заметалась по фанзе с несомненным намерением улизнуть, и только пояснение дочери, вошедшей вслед за Скрябиным с Сашкой, что эти двое не из-за Амура, а из Харбина, помогло женщине овладеть собою. И все-таки голос ее звучал натянуто, не без дрожи, когда она, вспомнив русское приветствие, сказала гостям:

— Ну что ж, милости просим!

Тут проснулся и поднялся с кана и хозяин, худой, с сумрачным лицом китаец. Никакого особого интереса к прибывшим русским он — наружно, по крайней мере, — не проявил. Поздоровавшись с ним и сказав, что они прибыли сюда для скупки щетины и пробудут с неделю, вообще — как управятся, приезжие условились с ним о цене постоя и стали разоблакаться. Готовясь к ужину, достали из своих сумок и кое-какой городской чифан — консервы, копченую колбасу и бутылку водки.

При виде водки с лица Федосьи Парфеновны сбежали последние следы недоверия и робости, вызванные неожиданным появлением соотечественников, — глаза ее заискрились, она оживленнее принялась за сборы всего необходимого к столу, в чем ей помогла и Вера, уже переменившая халат, в котором она была на пароходе, на белую полотняную курму, но оставшаяся в тех же широких черных китайских штанах, закрученных тесьмой у щиколоток. Точно в таком же наряде была и мать ее, только панталоны на ней были короче, не доходили до щиколоток и внизу собраны не были, да и курма давно уже требовала стирки.

Хозяин посмотрел на водку косо, неодобрительно.

— Моя мадама шибко пей люби, — хмуро сказал он. — Когда моя не види, много ханшин пей. И тогда работать не хочу.

— Ладно уж! — крикнула Федосья Парфеновна, сердито громыхнув посудой. — Когда я пила-то? Хоть бы бога своего посовестился! Купил себе рабу!

— Ничего, джангуйда! — миролюбиво вмешался Сашка. — Мало-мало можно выпить, мало-мало и курица пьет, — и он ласковым движением притянул к себе белокурого, но плосколицего мальчугана лет семи, уже явного, как говорят на Амуре, полукровца, лян-хэ-шуэр по-маньчжурски, отпрыска Федосьи и Ли. Но мальчик испугался и крикнул:

— Оставь меня, ламоза!

— Ишь ты, — удивился Сашка и отпустил ребенка.

— Цыц! — крикнула на сына Федосья, всё еще обозленная неуместным замечанием мужа. — Дикой он, да и пугают тут ребят ламозами, то есть большевиками, — не совсем точно из вежливости пояснила она. — Как в Рассей домовыми… А что я другой раз выпиваю, — вновь возвратилась она к своей обиде, — так что ж, я этого и таить не стану. Пью, конечно, когда придется. И кто ж тут из русских баб не пьет? Да и как не пить нам? Вот услышите, господа хорошие, если поинтересуетесь, что мы тут, русские женщины, вытерпели за все эти годы. Запьешь! Хоть вот сейчас Марковну спросите, — и она махнула рукой к двери, только что открывшейся и пропустившей в фанзу новое лило.

Скрябин с Сашкой не сразу поняли, мужчина это или женщина. В таких же, как и на Федосье, высоко поднятых штанишках, обнажавших маленькие голые ноги, сунутые в китайские туфли, но с головой, по-русски повязанной платочком, — это существо в одинаковой мере могло быть и худеньким щуплым старичком, и старухой. И лишь вглядевшись в морщинистое, коричневое от загара лицо — в это лицо, не по-мужски ласково улыбающееся, — залетные харбинцы поняли, что перед ними старая, но еще не дряхлая русская женщина. А та, всё улыбаясь и как бы светя на всех яснейшими озаряющими глазами, осенила себя крестным знамением, в пояс поклонилась хозяевам и гостям и певуче проговорила, обращаясь к последним:

— Здравствуйте, господа хорошие! Господь милости послал — добрых людей, слышала я, в деревню к нам привел, — и протянула Скрябину руку.

Было в этих приветливых словах и в том, как вошла старуха, — как показала себя, говорил после Сашка, — так много почтенной мудрой старости, что Скрябин встал, пожимая эту маленькую сухонькую старческую горстку. Встал и даже вытянулся и Саша, бывший каппелевский ефрейтор. И, пожалуй, не у одних только своих соотечественников, видевших ее в первый раз, Марковна вызывала к себе уважительное чувство, ибо и Ли встретил ее приветливо и предложил сесть.

— Садися, бабушка, — сказал он.

Старуха присела на край кана и быстрым взглядом оглядела обоих приезжих; в глазах ее была зоркость и живость.

— Вот что, гости дорогие, — начала она, складывая ручки на животике. — Скажите вы мне, когда у нас будет Первый Спас, с чисел-то я сбилась, а как мне без чисел праздники править? Как в потемках теперь память слаба стала.

Скрябин, никогда не знавший Святцев, не смог ответить на этот вопрос, но Сашка, быстро прикинув в уме, сказал, что Первому Спасу быть ровно через одиннадцать дней. Марковна поблагодарила.

— А зачем тебе, мать, праздники править? — полюбопытствовал он;

— А как же? — ответила та. — Чай, православные мы, не до самых еще ушей окитаились. А батюшку мы, почитай, десять лет не видали.

— Она-то, Марковна, за священника у нас! — пояснила Федосья и вздохнула. — Не будь ее при нас, совсем бы басурманами стали.

— То есть как это за священника? — удивился Скрябин.

— А так уж, как Бог велел, — заулыбалась Марковна, луча на молодого человека ясными глазами. — Молитвы-то я помню, с малолетства в храм Божий ходить любила, имела к этому усердие. Вот и спригодилось это на горе наше иноземное. И покойника я отпою, и пасхальную заутреню справлю, и водосвятие исполню. Кода между православными, айли полукровными, свадьба бывает, так и венчальную молитву пою; крещу тоже. Может, и во грех мне всё это обернется, потому что без благодати я творю, — какая же на мне, старухе, благодать, если я даже и не монашенка? Но Богу Господу моему служу, как умею, по-православному.

— Уж какой же это грех, Марковна! — слезливо начала Федосья. — Праведность это в тебе, а не грех. Пропали бы мы без тебя в идолопоклонстве, погубили бы души.

— Греха в этом нет, — подтвердил и Саша. — У нас вон, в полку то есть, ротный командир поручик Жилин бойцов без священника отпевал. Это уставом разрешается.

А Скрябин со сложным и острым чувством взглянул в безмятежные и даже радостные глаза Марковны. И ему вспомнилось всё то, что он читал о величии души русской женщины, — и о некрасовских женах декабристов, и о той тезке этой старушки, тоже Марковне, милой супруге огнепального протопопа Аввакума, и о женах белых офицеров, с револьвером в руке защищавших от партизанов своих раненых мужей в таежном Ледяном походе… И вдруг с судорогой боли, резнувшей по сердцу, он понял, что и эта вот русская старица в китайском одеянии, так аккуратненько присевшая рядом с ним, — тоже одна из непоследних героинь в галерее русских женщин-страстотерпиц. И когда Федосья рассказала, что Марковна сама из дикого воска и свечи лепит для церковных служб, кривая нервная усмешка, словно конвульсия, перекосила красивое лицо молодого человека, и он неожиданно для себя, повинуясь порыву, склонился к руке Марковны и поцеловал ее.

Та руку не отняла, а только спросила:

— Что ты, сынок? — и внимательно посмотрев в лицо Скрябину: — Ишь, добрый. Видать, из благородных.

Скрябин молча отвернулся и поймал на себе взгляд Веры.

III

Сели ужинать, и за ужином потекла беседа, в которой принял участие и Ли — два стаканчика водки и ему развязали язык. Выпила и Вера. Только Марковна отказалась.

— Ввек не пробовала, и вкуса проклятой не знаю.

— Почему, мать, проклятой? — запротестовал Саша. — Продукт настоящий. Ежели в меру — кровь полирует.

— Вот то-то, что в меру! — заметила Марковна. — А здешние бабы наши, которые из России, почем зря хану хлещут. И, конечно, мужья обижаются. Такой, к слову сказать, был случай по весне. Одна тутошная бабочка от ханы одурела — запой одолел. А у ней младенец грудной. Он, конечно, от китайского мужа, но православный же, не щенок, — мною крещен. Так что ж муж-то, когда она, распустеха, запив, ребенка бросила? Он, хлебопашец, с утра в поле младенца с собой брал и, как воробья, жеваной чумизой его кормил. А вернется, так передо мной слезами плачет. И вместе мы с ним над младенцем четыре дня возились, пока баба в себя не пришла. И как же такую жену не бить, хотя бы и китайскому мужу? У нас бы на селе — и не приведи Господи, что бы с такой бабой мужик исделал. Сказано: сама себя раба бьет, коль нечисто жнет.

Ли удовлетворительно хмыкнул, но Федосья опять забеленилась.

— Дак раба же! — зашумела она. — Рабы мы и есть. А ты расскажи-ка, бабушка, что с нами, бабами, хунхузы-то делали, когда мы в их власть попали. Как Семена-то моего пытками в гроб загнали. Вот ты про Любку сказываешь, а что с ней делали как надругались, пока ее Корявый на выкуп не взял!

— Это действительно! — согласилась Марковна. — Все мы тут горя хлебнули. Что было, то было. Да уж и быльем поросло. Вспоминать об этом — только жизню свою портить. Что отцы-то и деды говорили: живи как можется, а не как хочется. Терпи! Господь терпел и нам велел. И господ гостей не расстраивай, дух их не смущай. Вишь, залетели все-таки к нам хорошие люди, как первые ласточки весной, — и, поднявшись, Марковна стала прощаться.

Когда она ушла, разговор принял деловой характер. Так как деревенским старшинкой оказался как раз сам Ли, то все обстоятельства пребывания приезжих в деревне очень упростились. Скрябин с Гвоздевым показали ему свои харбинские паспорта, на которые тот едва взглянул, и стали просить об оказании им содействия в их коммерческом деле, как в его деревне, так и в соседних, которые они тоже собираются посетить. Никакого возражения со стороны Ли сделано не было. Слушая своих постояльцев, он лишь утвердительно качал головой, а когда они упомянули ему и о поощрительном проценте в его пользу, так он и совсем просиял и стал, загибая пальцы (между прочим, тонкие и красивые, с крепкими чистыми ногтями), называть тех хозяев, имеющих свиней, к которым, по его мнению, приезжим следовало обратиться в первую голову.

Всё время, пока длился ужин, Вера была в фанзе, помогала матери подавать на стол и убирать посуду. Она двигалась быстро, и в движениях ее была легкость и грация. Скрябин поймал себя на том, что любовался ею. Ловил и он на себе ее взгляды, но когда их глаза встречались, девушка опускала голову. Пялил на Веру глаза и Сашка.

Вскоре после ужина стали укладываться спать — все вместе, на длинном кане. Семья поместилась на том его краю, что был наиболее удален от двери. Между гостями и хозяевами оказалось порядочное свободное место. Керосиновую лампочку погасила Вера; перед этим она перекрестилась на образ. И через несколько минут с хозяйского конца кана уже раздался чей-то храп.

IV

На другой день Скрябин с Сашкой стали обходить крестьянские дворы, сообразуясь с теми указаниями, которые дал им Ли. Как и следовало ожидать, крестьяне удивлялись, почему Харбину в такое несезонное для щетины время понадобился этот товар, и заламывали несуразную цену. Ничего почти не сделав — не сделать ничего было бы подозрительно, — Скрябин с Сашкой к обеду повернули домой.

— Всё идет как гайка по винту! — довольно сказал Сашка. — После обеда остатних хозяев обойдем; если придется, малость еще купим. А завтра и в соседнюю деревню можно будет смотаться. План-то не потерял, Антон Петрович?

— Ты скорей голову потеряешь, чем я план, — ответил тот. — Но вот что. Со щетиной этой мы скоро покончим. Дня еще много останется. А до помеченного места по берегу меньше трех верст. Надо бы сходить, посмотреть, как там, — нет ли людей в полях, фанз нет ли? Понимаешь, просто сначала оглядеться…

— Это дело! — согласился Сашка. — Как в уставе говорится: ознакомиться с пересеченной местностью. Можно бы с барышней сходить, — мечтательно продолжал он. — Без всяких подозрениев. Словно, скажем, цветочки собирать.

— Пойдет ли, да и пустят разве?

— А почему? — пожал плечами Сашка. — У них на этот счет просто. У них только на людях за ручки нельзя держаться. У них это действительно не полагается. Попросим будто красивые виды показать.

— Хорошо, попробуем, — согласился Скрябин.

Лениво облаиваемые бурыми лохматыми псами, они шли по середине мягкой от серой пыли деревенской улицы. Постоялый двор был уже невдалеке. Тут, заулыбавшись какой-то совсем незнакомой для Скрябина легкомысленной улыбкой, но избегая взгляда спутника, Сашка начал такую речь:

— Хочу я вам, Антон Петрович, одно свое сердечное намерение раскрыть и, можно сказать, даже совета попросить. Потому что уважаю вас и за ум, и за образованность. Вы, заметил я, всё как по уставу решаете: в точку.

— Говори, — ответил Скрябин, поднимая глаза на Сашку: что это он словно юлит? — И не финти. Что глазки в землю тычешь?

— Немножко действительно конфужусь, — усмехнулся Саша. — Потому что получается вроде любовной истории. Я относительно Верки, Антон Петрович. Во-первых, вижу я, что она мне по душе приходится. Это раз. Потом, ежели рассудить по настоящим пунктам и параграфам, чего ей тут себя с китайцами губить?

— Замуж хочешь взять? — даже остановился Скрябин, упирая в лицо Гвоздева заострившийся взгляд.

— Да уж так, — ответил тот. — То есть, конечно, законный брак по писанию. Но здесь где же! Здесь это невозможно.

— Почему же? — усмехнулся Скрябин. — Марковна и повенчает. Будем на свадьбе гулять.

— Вы не смейтесь, Антон Петрович, — уже без смущения стал защищаться Саша. — Мне хоть и у Марковны, отчего же? Святая женщина, вроде старицы. А в Харбине довенчаемся по полному православному уставу. Стало быть, у Марковны вроде репетиции будет. Но ведь не отдадут ее так за меня, отчим не отдаст, потому что выдать у них девушку — всё равно что продать. А где ж у меня капитал?

— А если завтра разбогатеем?

— Тогда, конечно, другое дело. Но камни же, говорите, бриллианты. Кто тут за них настоящую цену может дать? Да если мужики и раскумекают, так разве тут можно себя с бриллиантами обнаруживать? Убьют!

— Ага, это ты понял.

— А как же. Дело секретное.

— Так чего же ты от меня хочешь, чудило каппелевское? — засмеялся Скрябин. — Да с Верой-то ты говорил уже, что ли? Спелись?

— И не говорил вовсе, — даже удивился Сашка. — Чего с ней много говорить? Только шепнуть. Разве она своего счастья не понимает? Не дура, видать. Ведь в Харбин поедет, русской православной супругой станет.

— А вдруг она в медвежью харю твою расхохочется?

— Ну как! — опешил Сашка. — Почему такое? Из китайской дыры да в Харбин за русского. Зачем вы даже такое говорите, Антон Петрович!

— Всё же, прежде чем строить планы, надо тебе с ней договориться, — сухо сказал Скрябин, трогаясь с места. — Будет ее согласие — обещаю вам обоим всячески и во всем помогать. Хотя бы пришлось уворовать ее. Ты этого хочешь от меня?

— Так точно! — по-строевому выпалил Сашка, вытягиваясь даже. — Потому что одному мне это дело никак не обтяпать. Покорнейше благодарю вас, Антон Петрович. Уж оченно мне девка по вкусу.

— Не тебе, брат, одному, — криво усмехнулся Скрябин. — На этот раз вкус твой одобряю. И, кажется, вообще неплохая девушка.

Во дворе увидели Веру; было похоже на то, что она поджидала их возвращения.

Скрябину она улыбнулась, и от улыбки ее прелестное лицо словно осветилось, засияло. Подняв руки к посветлевшим волосам, уже не таким черным, как вчера, она сказала, обращаясь к Скрябину:

— Моя много их мой сегодня, Петроч. Скоро будут светлые, как у мамки. — И, по-детски насупившись, тоном, каким дети обещают не шалить, закончила: — Моя больше красить не буду.

— До чего послушлива! — заликовал Сашка. — Как же она за русского не пойдет, Антон Петрович? Только ты, Вера, — обратился он к девушке, — не говори моя, надо говори я.

— Я знай, знай, — обходя взглядом выдвинувшегося вперед Сашу, ответила та, не спуская глаз со Скрябина. — Мамка всегда говори — я, но моя забыла, я забывала, — поправилась она. — Ваша сердися не надо, — и кокетливо улыбнулась, и опять — Скрябину.

И тот, хотя и не хотел этого делать, улыбнулся девушке ответно, — уж очень пленительно хороша была ее улыбка. Потом, переломив то, что шевельнулось у него на сердце, сказал Гвоздеву:

— Ну, вот тебе и случай спросить ее. А я пойду.

И он прошел в фанзу. Через десять-пятнадцать минут вернулся и Сашка, растерянно улыбавшийся.

— Ну как? — спросил Скрябин.

— Крутит, — ответил тот, разводя руками. — Может, оттого что этот чертов Яшка тут вынырнул.

— Какой еще Яшка? Что ты бредишь?

— И ничего я не брежу, Антон Петрович, — обиделся огорченный Саша. — Какой бред! Тот белявый парень вывернулся, что нам вещи нес. Яшкой звать. Видать, он втюримшись в Верку, белявая гнида. Да куда ж ему против меня — обязательно отошью!

Тут в фанзу вошла Федосья Парфеновна, и сотоварищи прекратили этот разговор.

V

В разведывательную прогулку свою по берегу Амура Антоше пришлось отправиться одному, — Гвоздев остался на постоялом дворе, рассчитывая найти случай побеседовать с Верой наедине.

— Хочу ее достигнуть! — повторял он, провожая Скрябина до ворот. — В самое сердце мне ее красота впилась. А что Верка малость окитаилась, так что ж — всё равно русская. Этого от ей не оторвешь. Ежели, Бог даст, разбогатеем, так я для ей даже учителя могу нанять, то есть учительшу. Пусть даже имя существительное пройдет. С деньгами всё можно, и, чую я, слюбимся мы на всё продолжение жизни.

— А Яшка этот? — поднял Скрябин на приятеля глаза. — Ты вот всё «я», «я да она», а вдруг она да он?

— Да что вы, Антон Петрович! — сердился Гвоздев. — Яшка! Может ли он быть против меня? Зачем даже говорить такое. Манза он, и всё тут, а я… я, слава тебе, Господи!

— Ну, смотри, — и Скрябин расстался с Сашкой.

Скоро он вышел на Амур, нашел тропу и пошел по ней вверх по реке.

Солнце было еще горячо, вода сверкала пламенно. В высокой, испещренной цветами траве неумолчно звенели кузнечики; безветренный день томился от зноя, и даже близость быстрой и могучей реки не смягчала его.

Так, не очень грустя и не очень негодуя («На всё воля Божья!»), шел он по тропе среди высоких трав и с удовольствием впивал их запахи, особенно пряные в этот знойный день. Он уже подходил к кустам лозняка, вставшим на его дороге, когда из них вдруг появилась Вера.

— Вот как? — удивился Скрябин, догадавшись, что встреча — не случайна: девушка, слышавшая кое-что из разговора Скрябина с Сашкой за обедом, видимо, нарочно прошла к этим кустам задами деревни. И шла она навстречу Скрябину, не без смущения держа в руке букетик только что собранных полевых цветов.

— Вера!

— Ах! — девушка попыталась неумело изобразить на лице изумление, вызванное якобы неожиданностью встречи. Она зарделась и опустила глаза.

— Цветочки собираешь?

— Да… моя… я люда-люда.

— Скажи: гуляю. Не надо говорить «люда-люда». Хочешь, погуляем еще вместе?

— Хо чу! — быстро ответила девушка, видимо, желавшая и ожидавшая этого предложения; в поднятых на молодого человека глазах ее сверкнула радость, глаза смотрели доверчиво.

«И хороша, и до чего милая!» — подумал Скрябин и, взяв ее за руку, ласково повернул в обратный путь.

— Ну так пойдем, — сказал он. — Только говори не хочу, а хочу, — переставил он ударение с о на у. — Правда, хорошо здесь?

— Хо! — правильно поняв вопрос, ответила Вера. — Вот тут легко, вот так легко, — и чтобы пояснить, что именно она хочет сказать, девушка, положив обе руки на грудь, глубоко вздохнула и выдохнула.

— Легко дышать, да, — помог ей Скрябин, снова беря ее за руку, и девушка не отняла руки.

Так они и пошли, держась за руки, как жених и невеста. Миновав кустарник, снова выбрались на открытый берег реки. Скрябин, разговаривая с Верой, старался выбирать только самые простые, известные ей слова. Он говорил с ней, как говорят с маленькими детьми, и это усиливало у него трогательное чувство к девушке.

Тем временем берег стал забирать вправо — Амур начал делать поворот на север. Скрябин вспомнил, что именно с этого места он должен был увидеть нужную ему сопку, увенчанную острой скалой; и действительно, подняв голову и посмотрев вперед, он обнаружил нужную ему вершину. Острая гранитная пирамида на ее темени видна была совсем ясно. Тут Антоша забыл о девушке, меряя глазами расстояние до сопки и осматривая местность вокруг ее.

«Версты две еще есть, — думал он. — Далеко! А пахоты и фанз вокруг не заметно. Вероятно, как и раньше, пусто».

И, чтобы проверить свои наблюдения, спросил Веру уже по-китайски, что это за сопка, как она называется и далеко ли за нею ближайшая деревня. И девушка толково рассказала молодому человеку всё то, что он уже знал об этой сопке, а именно что называется она Ламозовой могилой, ибо два года назад у подножья ее нашли труп русского человека, перебравшегося из-за Амура, но во время переправы смертельно раненного.

— Так говорил другой русский человек, который переправлялся в лодке вместе с ним, — закончила свой рассказ девушка. — Но, быть может, всё было и не так, как он говорил. Наши рыбаки не слышали, чтобы с того берега стреляли; выстрел был на нашем берегу. Второго русского человека заподозрили в убийстве первого. Когда его обыскали, у него нашли много денег. Тогда Ли связал его и отправил в город.

— А что сделали с мертвецом?

— Он остался на берегу. Потом его съели собаки и волки.

— Его платье осмотрели, обыскали его?

— Я не знаю, но, наверное, так сделали. Теперь все боятся этой горы. Рыбаки видели, как мертвец бегает по берегу и воет. Разве вы хотите идти к Ламозовой могиле? Я боюсь туда.

— О нет, Верочка, — ответил по-русски Антоша. — Туда незачем. Пойдем потихоньку обратно.

Шли назад так же медленно. Когда снова подошли к кустам в воздухе задышало уже предвечерней прохладой и нежно зарозовели обращенные к западу края медлительных облаков.

— Хочешь, посидим? — предложил Скрябин.

— Хочу, — теперь уже правильно поставив ударение, ответила Вера.

Сели на камни, ногами под высокий берег. Девушка затихла, поза ее выражала покорность, может быть, ожидание. В руке всё еще был жидкий букетик полевых цветов; она то и дело поднимала его к лицу. Глаза она прятала, потупилась.

Молчал и Скрябин. Он чувствовал, что девушка ждет от него мужской нежности — поцелуя, объятия, и его влекло к ней. Но мысль о том, что его товарищ по-настоящему влюбился в девушку и хочет сделать ее своею женой, останавливала его, хотя безошибочный инстинкт подсказывал ему, что он может сделать сейчас с Верой всё, что захочет, что она и сама желает этого.

«Нет, нет!» — словно чураясь, повторял про себя Скрябин, отрывая глаза от покорно и грустно склоненного профиля Веры. Видимо, и девушка в какой-то мере поняла, что в душе Скрябина что-то происходит. Она искоса, украдкой, взглянула в его лицо. Тот усмехнулся криво, пожевал губами. И вдруг запел. Запел о Степане Разине и персидской княжне, брошенной им со струга в набежавшую волну.

У Антоши был хороший баритон, и петь он умел. Конечно, Вера впервые слышала русскую песню и красивый, сильный мужской голос; не понимая слов, но очарованная звуками, она теперь во все глаза смотрела на молодого человека.

— Хорошо? — спросил тот, окончив петь. — Понравилось? — И глаза его были грустны.

— Хо! — вся потянувшись к молодому человеку, страстно ответила девушка.

И тогда Скрябин нежно обнял ее и поцеловал. И хотя, целуя, он чувствовал, как мягкий влажный рот девушки раскрылся под его губами, темное вино страсти не закружило его голову. Он сейчас же поднялся и повел Веру домой.

Но теперь девушка уже сама взяла Скрябина за руку. Ее лицо сияло радостью, и она, весело болтая, держалась теперь совсем свободно, словно первый же поцелуй уничтожил между нею и молодым человеком какую-то преграду, еще недавно отделявшую их друг от друга.

В зарослях кустарника встретились с Яшкой. Он шел быстро, и Антоша с Верой почти столкнулись с ним на повороте тропы, так что всем троим пришлось остановиться.

Опять, как и при первом знакомстве, Яшка, увидев Скрябина покорно сложил руки на груди, заприседал и стал согбенно кланяться. Лицо у него было испуганное, встревоженное; светлые ресницы мигали часто-часто…

— Ты что? — спросил Скрябин.

— Моя так, моя Верка смотри, — залепетал он. — Моя думал, где его ходи?

Молодой человек перевел взгляд на Веру. Та враждебно смотрела на парня, усмехаясь. Антошу поразил ледяной оттенок ее голубых глаз, так тепло сиявших за минуту перед тем. Взгляд ее стал безжалостным.

— Жених? — улыбнулся Скрябин.

— Нет! Пуе! — высвободив руку из руки спутника и резко рубнув ею, ответила девушка. — Совсем нет! Он говори, всегда говори, много говори, что люби меня есть. Моя не надо, моя не хочу! Тьфу! — и, раскрасневшись от гнева и досады, Вера плюнула на землю и топнула по плевку ногой.

— Ого! — изумился Скрябин. — Так вот ты какая? Ну, идем, идем!

И, снова взяв девушку за руку, — рука эта теперь дрожала, — он повел ее по тропе, думая о том, что и в этом жалком мирке двух-трех десятков окитаившихся русских людей не всё ладно — влюбляются, мучат друг друга, страдают; и что он с Сашкой — и, главным образом, именно он — своим появлением среди них только осложнили жизнь этого несчастного мирка. Скрябину стало искренне жаль большого, сильного и, видимо, очень хорошего русского парня в китайском одеянии, покорно и грустно плетущегося позади них. И зачем только он пошел на эту прогулку!

Так, в молчаньи, они и дошли до деревни. Скрябин сразу прошел в фанзу, Вера же с Яшкой остались во дворе. Но Сашки на постоялом дворе не оказалось. Федосья сказала, что он незадолго до этого отправился к Марковне.

VI

Жестоко досадующий на себя за прогулку с девушкой, а в особенности за пение свое и поцелуй, и заскучав в обществе Федосьи и ее сумрачного мужа, молодой человек, узнав, что фанза Марковны находится неподалеку от постоялого двора, решил тож отправиться к этой примечательной старушке.

— А и побывайте! — одобрила Федосья его намерение. — Вот Верка вас и проводит. Проводи их, Вера, до Марковны.

Скрябину не хотелось, чтобы Вера его провожала, но делать было нечего, да и девушка вся просияла от этого приказания матери. И они пошли по уже завечеревшей деревенской улице под засиневшим небом с искорками первых звезд.

Хотя вечер только что начался, деревушка уже засыпала. Лишь кое-где золотисто желтела от зажженного изнутри света промасленная бумага в окошках фанз. В отдалении — на окраине селения, должно быть, — лениво лаяла собака. Тишина как бы придавила деревушку, и в то же время она была не полной, а насыщенной мелодичным, серебряным звоном каких-то ночных насекомых, кузнечиков или цикад — звоном, льющимся из каждого куста, из каждого пучка травы.

От глухого унылого лая и от звона этого у Скрябина стало нехорошо на душе — словно лихорадка звенела в ушах. Ему стало тоскливо. Чувство неприкаянности, бездомности и вообще ненужности своего бытия и прежде часто посещало его душу, возникая неожиданно, вызываемое самыми различными и как бы незначительными впечатлениями; молодой человек приписывал это неврастении. Но едва ли это было только болезнью — разве многолетнее беженство не может и само по себе породить мысль о бессмысленности такого существования, особенно здесь, в этой притаившейся под темным небом деревеньке, в которую долетает ветер с сибирских сопок, из сибирской тайги?

И под звон насекомых, аккомпанирующий томлениям сердца, Антон Петрович сказал по-китайски:

— А ведь всё это очень нехорошо, Вера!

— Шима? — спросила она, повернув лицо к Скрябину и блеснув на него глазами и белизной зубов улыбающегося рта.

— Всё! — повторил молодой человек. — И Яшка этот, и Саша мой, и сам я.

— Почему? — удивилась девушка и вдруг, беря молодого человека за кисть руки, сказала по-русски: — Нет, ваша очень хорошо есть. Шибко хорошо! Туда хочу? — и она свободной рукой указала на проход между фанз на огороды, в поле.

Скрябин не сразу ответил. Та сокровенная часть его души, что умела тосковать, возмущаться несправедливостями жизни, тянуться к хорошему и светлому, предостерегла его от поворота с деревенской улицы в синюю густоту звенящей ночи. Но поцелуй на берегу Амура не только мучил его совесть, но и жег губы острым и требовательным воспоминанием; пальцы девушки, сжимавшие его руку, были так горячи и каким обещанием был приглушен ее голос, прошептавший с неправильным ударением на первом слове: «Туда хочу?»

— Пойдем, — тихо ответил молодой человек и не узнал своего голоса, ставшего хриплым. Правая же рука его, освободившись от руки Веры, крепко обняла ее за талию. И когда он почувствовал, что спутница его порывисто прижалась к нему, так что, повернув в проход между фанзами, они пошли словно спаяв свои тела, — то им владела уж одна нерассуждающая жадность. Потом они сели на какой-то земляной бугор, может быть, на вал перед выкопанной канавой.

Вокруг росла высокая трава, наполненная металлическим звоном насекомых и слабым шорохом ветра — сладчайшим, усыпляющим волю шепотом.

— Вера, Вера, Вера! — бормотал Скрябин, обняв склонившуюся к нему девушку и покрывая поцелуями ее запрокинутое лицо. В этом стоне были мольба, и предостережение, и просьба о прощении за то, что должно было совершиться, что совершит он.

Но что-то хрустнуло за ними, за земляным возвышением, и они затаились, затихли — она, прильнувшая к нему, он, удерживающий девушку в своих объятиях, прижавший ее к своей груди. Но звук не повторился, и Скрябин снова прильнул губами к полуоткрытому девичьему рту.

В последний раз отдаленно, словно и не в мозгу Скрябина, пронеслась мысль о том, что то, что он делает, подло, что он может изуродовать жизнь этой несчастной русской девушки, заброшенной в чужой народ, и изуродовать в тот самый момент, когда к ней прямо и честно подходят два других русских человека… Ведь он, Скрябин, никогда не женится на этой дикарке, не возьмет ее с собою в Харбин, ибо это совершенно невозможно по тысяче, правда, маловажных в сущности, но непреодолимых для него причин.

И непоправимое совершилось бы, если бы не повторный шорох за спиной и не удар по голове, опрокинувший навзничь потерявшего сознание Скрябина. Только плотная фетровая шляпа, под подкладкой которой, в искусно сделанном тайничке, Антон Петрович носил деньги и документы, спасла его от смерти, и он отделался лишь минутным обмороком.

Крик же Веры: «Яшка, убийца, хунхуз!» — бросил на ее голос Гвоздева, возвращавшегося от Марковны. Но когда тот добежал до бугра, парня уже не было. Ударив Скрябина тяжелым камнем, зажатым в кулаке, он скрылся во тьме. Перед Сашкой была лишь Вера, поднимавшая молодого человека с земли. От нестерпимой головной боли Скрябина тошнило.

Потом все втроем поплелись к постоялому двору, поддерживая пошатывающегося Антошу.

— Никому ничего не надо говорить, — с трудом ворочая языком, выдавил из себя Скрябин.

— Чего уж тут рассказывать, — хмуро ответил Сашка. — Другие бы не рассказали.

— Кто?

— Да хоть бы тот же Яшка. — И Гвоздев, только тут окончательно осмысливший, что девушку, которую он хотел сделать своей женой, подло утащил в темный угол человек, до того им уважаемый, что он обманут в своей доверчивости, стал, как кипятком, наливаться гневом.

— Тогда, — продолжал Скрябин, — вернись сейчас к Марковне, предупреди.

— А мне зачем идти? — резко ответил Сашка. — Не я портил девку, не меня шандарахнули. Если б еще ты путным другом — товарищем был, — Гвоздев в первый раз за всё знакомство назвал Антона Петровича на «ты». — А ты для меня теперь всё равно, что вор — ты у меня предмет отнял, который я женой хотел назвать. Разве ты русский мне теперь, — ты собаки хуже!

Скрябин остановился, хотел ответить, но его стало тошнить. Уже только Вера поддерживала его, и она плакала. Получив возможность говорить, Скрябин сказал Сашке:

— Не хами. Не пори ерунду. Ничего не было. После объясню.

— Да объяснять что, когда всё ясно. Объясню! Ты уж сколько лет всё мне объясняешь, а вышло, что со всеми твоими объяснениями ты подлая тварь. Я к нему за советом, за помощью, а он, морду кривя, за моей спиной… Тьфу!

— Как хочешь — не ходи к Марковне. Но нам необходимо еще продержаться здесь тихо дня два или три… сам понимаешь…

— А ты не понимал этого, когда девку в кусты тащил?

— Я не тащил.

— Что ж, она тебя, что ли, тащила? Молчи! Ты самый подлый человек после этого. Ты для меня теперь хуже ротного пора которого ночью солдаты сапогами насмерть забивают. И жалко, что парень тебя не убил. Брось его, Верка! — вдруг закричал Сашка по-китайски. — Кинь его, подлюгу. Может, к утру подохнет, — и он рванул девушку за рукав.

Но та, отстранясь, ответила резко:

— Не смей говорить так. Петрович не сделал ничего плохого. Ему мстит Яшка, которого я не хочу любить.

— А этого что ж, ты полюбить, что ли, успела? — Гвоздев презрительно ткнул рукой на Скрябина. — Обошел он тебя, как меня прежде? Полюбила на одну ночь?

— А тебе зачем это знать? — был строптивый ответ девушки. — Я вижу только что ты злой человек и плохой друг.

— Я плохой друг?

— Конечно, ты. Петрович едва идет, а ты бранишь его за что— то. Разве больных бранят?

Тогда Сашка умолк и засопел, как всегда, когда он начинал что-нибудь обдумывать. И до самого постоялого двора не проронил ни слова. К счастью, Федосья со своим мужем уже спали, когда они вернулись домой. Молчал и Скрябин, морщившийся от тошноты и головной боли.

VII

Заснувший лишь под утро, Антон Петрович проснулся позже всех. Голова болела, глаза видели всё словно сквозь дымку. Гвоздев сидел у его ног, на краю кана. Его спина показалась Антону Петровичу бесконечно широкой и мошной.

Повернувшись к проснувшемуся сотоварищу. Сашка спросил.

— Как себя чувствуете, Антон Петрович? Не полегчало? А то надо бы сегодня за щетиной идти.

Тон его был такой, как будто ночью ничего не произошло, но глаза он виновато прятал.

— Хорошо, — ответил Скрябин, но, поднимаясь с кана, снова почувствовал приступ тошноты.

— Заболели, видать, простыли, — пособолезновала копошившаяся у очага Федосья и сообщила о том, что сын Марковны Яков не ночевал дома, исчез. Об этом ей рассказала сама Марковна, которую она встретила на улице. Скрябин, морщившимся от боли, ничего не ответил, промолчат и Гвоздев, и только Вера метнула на Антона Петровича быстрый и. как ему показалось, испуганный взгляд.

— Марковна тревожится, — продолжала Федосья. — Ума не приложит, куда Яшка мог подеваться. И о тебе спрашивала, — обратилась она по-китайски к дочери. — Не видала ли ты его с вечера?

— Нужен он мне! — по-китайски, вспыхнув, резко ответил девушка.

— Конечно, — согласилась Федосья и, обращаясь уже к гостям, продолжала по-русски. — Этот Яшка гоняется за моей девкой, женихается, только чего ж… Хоть и свой, русский, Марковны сын, да бедны же. И дикой он какой-то.

На этом разговор и закончился. Скрябин с Сашкой подумали про себя, что это исчезновение парня из деревни им даже на руку, а что Марковна тревожится, так это зря — не пропадет влюбленный Яков, вернется.

Но когда Скрябин вышел во двор, Вера догнала его и, близко подойдя, зашептала:

— Яшка уходи, Яшка беги… Пухо!

— Что пухо? — не понял Антон Петрович.

— Яшка миюла: пухо!

— Почему?

— Его что-то делай.

— Себя контрами?

— Я не знай. Его нету фанза — шибко пухо.

Скрябин пожал плечами и пошел от девушки к воротам. Вся эта история ему уже смертельно надоела. Сейчас, ушибленный, больной, страдающий, он уж и к девушке ничего не чувствовал, кроме досады: встреча с ней так осложнила его и без того трудное пребывание в этой деревушке! И такой очаровательной Вера ему сегодня не казалась; к тому же в это утро от нее остро пахло чесноком, и это еще усиливало тошноту, начавшую мучить Антошу, как только он встал. Только покоя хотелось в это утро Скрябину.